Жена ворчала, а Федору казалось, что кто-то назойливый, подливал и подливал растительное масло на раскаленную сковородку. Оно, отскакивая, разбрызгивалось в разные стороны, впивалось в кожу лица. От этого делалось больно, и Федор морщился, прячась за развернутую газету. Он сидел в кресле и делал вид, что углубленно изучает международные события дня. Мир разламывался от противоречий, но мировая напряженность представлялась Федору менее опасной, чем напряженность на кухне, где жена проявляла свое властолюбие. Стремление к власти, эта сладкая мука души и сердца, зародилось еще тогда, когда человек перестал ходить на четвереньках и взял в руки камень. С тех пор прошло ой-ой! сколько веков, успело смениться несколько цивилизаций, а властолюбие осталось прежним. Одна страна жаждет властвовать над другой или даже над другими, десяток человек - над тысячью, а жены - над собственными мужьями. Изменение коснулось только одного: старинная заповедь "жена да убоится мужа своего" теперь трактуется наоборот. Федор в отличии от многих не боялся жены, но и не конфликтовал с ней, то есть, как говорят в народе, на лез на рожон. Он обычно отмалчивался и продолжал делать то, что ему нравилось и хотелось. Хотелось лежать - он лежал, хотелось читать - читал, хотелось с соседом под пиво за шахматами посидеть - сидел.

"Другой бы на твоем месте..." - жена перечисляла, что мог бы сделать другой на его месте, а Федор в воображении ставил этого другого, бескрылого ангела, рядом со своей женой, тонконогой хлопотушей, и довольно улыбался: другой рядом с ней тоже не смотрелся ни в профиль, ни в фас. И все потому, что жена не знала ни минуты покоя, все хлопотала и хлопотала, чтобы дом их был не только полная чаша, но еще и чаша красивая, со вкусом сработанная. Он, Федор, - по выражению жены - плавал в этой чаше, как хлеб в молоке. Что же ему еще было надо? А ничего. Просто однажды Федор подумал: а что, если бы на ее месте, то есть на месте жены, оказалась другая? И он решил попробовать поставить эту другую, уже не в воображении, а наяву.

Ему не пришлось долго искать, кого поставить рядом с собой или, на худой конец, самому постоять около. В городке, насчитывающем почти сто тысяч жителей, немало женщин, которые сочли бы за счастье это желание Федора. "Не всякой ведь, - думал он, - в удовольствие проводить вечера с телевизором". И Федор, не страдая отсутствием самонадеянности, остановил свое пристальное внимание на Ирине Ивановне. Она жила через стенку, в соседнем подъезде. Федор и раньше, когда случалась нужда позвонить по телефону, шел к Ирине, пренебрегая телефоном других. Он считал ее из соседок самой близкой: все-таки, как-никак, а балкон у них общий, хоть и разгороженный сеткой. И всякий раз, стоило только Федору ступить на мягкий коврик, ведущий из прихожки в комнату Ирины, ноги тотчас же становились ватными. На этих ватных ногах он добирался до письменного стола, на котором помещалась чертежная доска и ярко-красный аппарат, брал трубку и сразу же чувствовал легкое кружение в голове: от трубки пахло французскими духами, помадой и еще чем-то необъяснимо приятным, волнующим. Ирина, деликатничая, уходила, чтобы не мешать разговору, а Федору страшно хотелось, чтобы она осталась, и он заранее придумывал вопросы, которые бы могли задержать ее около него. А это было не так просто, как кажется на первый взгляд. Спросить, где она работает? Он знал - чертежницей в проектном. Как работает? Об этом и спрашивать не надо: фотография Ирины как хорошего специалиста недавно появилась в заводской многотиражке. Почему у нее на чертежной доске всевозможные чертежи? Само собой понятно: подрабатывает дома. Мало ли в институтах студентов, которым легче траншею вырыть, нежели чертеж начертить. А Ирине это - пара пустяков. Однажды Федор все-таки решился и как можно непринужденнее, будто это случайно пришло ему в голову, а не сидело в ней криво забитым гвоздем, спросил:

- Ирина... Ирина Ивановна, вот вы одна и одна. А почему?

- А вы уверены, что я "одна и одна"? - Ирина, прищурив глаза, насмешливо скосила их в сторону Федора. И он поперхнулся следующим, уже готовым слететь с языка вопросом. Откуда ему, не умудренному житейским опытом, было знать, что подобные вопросы женщинам задавать не рекомендуется. Правду о себе ляпают только дурочки, а у Ирины такого изъяна не наблюдалось. Федор тогда опять схватился за телефон, наобум набрал какой-то номер. В трубке запикало так же часто, как колотилось его сердце. Ирина поправила чертеж, смахнула с него несуществующую соринку, посмотрела долгим взглядом на дверь, потом на Федора, потом опять на дверь: мол, хватит, дорогой соседушко, откуда пришел, туда и иди.

В тот день Федор ушел так и не сумев сказать больше ни слова...

- Федор! Ты что, оглох?! - властный голос жены отвлек его от мысли о другой женщине. - Возьми молоток и прибей мне ковер над тахтой. Или ты хочешь, чтобы у нас было хуже, чем у других?

Федор не оглох, но ему очень хотелось оглохнуть, хотя бы на этот момент, чтобы жена перешла на жесты и мимику. Покрутит-покрутит пальцами, да и успокоится. И не надо будет брать дрель, сверлить дырку в неподдающейся сверлу стене, затыкать отверстие деревянной пробкой и уж только тогда забивать гвоздь. А ковер, как известно, не на одном гвозде держится.

Федор сидел в кресле и медлил исполнять женино приказание.

- Не пойму, - продолжала она тоном великого удивления, перемешанного с досадой, - для чего мужик в доме?!

- Да уж не только для заколачивания гвоздей в стену! - Федор отбросил газету и встал с кресла так стремительно, будто в чресла ему вонзилась иголка. "У Ирины кресло куда как мягче", - подумал он и шагнул к двери.

- Подними газету! - остановила его жена. - Всему есть свое место, газетам тоже. Если их разбрасывать по разным углам, квартира превратиться в свалку макулатуры.

- Вот именно. Всему есть свое место. И всякому тоже, - добавил к сказанному женой Федор, поднял газету, неторопливо свернул ее и положил на журнальный столик перед тахтой, потом прощальным взглядом окинул жену с ног до головы, постоял, подумал и торжественно двинулся к выходу. А жене в этой торжественности почудилась обреченность, притом не чья-нибудь, а ее собственная. В глаза, откуда ни возьмись, попал песок, она терла их костяшками пальцев, будто старалась вывести этот песок вместе со слезами. "Варвар... Узурпатор..." - кляла она Федора, хотя прекрасно знала, что Федору до узурпатора, как мухе до слона. Ему хотелось только блаженства и покоя, с ковром или без ковра, но покоя.

А теперь Федор поднимался по лестнице соседнего подъезда с чувством покорителя вершины счастья. На площадках делал привалы, чтобы обдумать вопрос, от которого сразу остолбенеет Ирина и останется около него если не навсегда, то на долгое время. Попутно вспомнились слова старого рабочего из фрезеровочного цеха, куда Федора после окончания института назначили мастером. "Металл, дорогие мои, - поучал старый рабочий молодых, когда у тех не ладилось, - что женщина: требует ласкового обращения. Опустишь на него фрезу необдуманно и резко, и получится не то, что надо, или еще хуже: фреза сломается - новую подбирай". Ирина, конечно, не металл, но необдуманно тоже нельзя: не получится.

Когда Федор стоял перед последним лестничным маршем, в сознании на мгновение вспыхнула мыслъ: "А может, вернуться?" Вспыхнула и погасла. Ноги сами понесли его наверх так, будто надо было срочно вызывать неотложку.

Златоволосая Ирина в пестром троакаре показалась Федору богиней.

- Вы звонить? - радостным голосом спросила она.

- И да, и нет, - еще более радостно ответил он. "Да" сказал на всякий случай, действуя по теории вероятности, а "нет" - для того, чтобы подчеркнуть необычность своего визита в столь довольно-таки поздний час.

- Проходите-проходите, - Ирина слегка потянула его за руку. - Я очень-очень нуждаюсь в мужской силе.

Федор облегченно вздохнул и почувствовал, как от этого вздоха грудь стала еще шире и, разумеется, мужественнее.

- Одну минуту, - Ирина загадочно улыбнулась и скрылась за дверью другой комнаты, по-видимому, спальни, и уже оттуда позвала взволнованного Федора.

Он с достоинством проскрипел половицами по направлению ее голоса.

- Сегодня, по счастливой случайности, купила копию Кончаловской "Сирени", а вот прибить... - соблазнительная Ирина стояла около картины, заключенной в резную дубовую раму и, улыбаясь, протягивала молоток и гвозди.

Федор скривился так, будто ему вместо больного зуба вырвали здоровый, взял пудовый молоток и нацелил гвоздь в непробиваемую стену, по другую сторону которой терзалась жена над новокупленным ковром, как сварливая старуха над разбитым корытом.

...Свой ковер на другой день он все-таки повесил.