Денис Иваныч торопливо запахивает халат, завязывает на животе толстый  пояс его и направляется в прихожую (был звонок). Он закрывает за собой дверь в комнату, и в закутке прихожей делается темно: луч из кухни едва рассеивает сумрак. За дверью на лестничной клетке топчется почтарь: мизерабельного вида па­ренёк в виниловой синей куртке, обвислых джинсах и в замызган­ной бейсболке, надвинутой на лоб до глаз. «Телеграмма». Вместо те­леграммы он суёт Денис Иванычу разлинованную замызганную же тетрадь с галочкой, где надо расписаться, и дешёвую шариковую ручку. Денис Иваныч расписывается и берёт телеграмму, которую паренёк из­влекает из кармана. Как выцвели времена! Разве так приносили раньше телеграммы?! Денис Иваныч закрывает дверь. За спиной в комнате звонит телефон.

Сегодня суббота. Что хорошего можно услышать по телефону в субботу в четверть девятого утра? Даже если твой пятидесятый день рождения попадает на эту субботу? Денис Иваныч шёпотом выпускает в притемнённость прихожей досадливый матерок и медлит, с нерас­печатанной телеграммой стоя в темноте у двери. Матерок не помога­ет: телефон там звонит, звонит, звонит... Надо.

Он возвращается в комнату, она же гостиная, она же кабинет, она же спальня — единственная, кроме кухни, комната его жилища. Воз­вращается — это пышно сказано. Всё возвращение умещается в два шага, отделённых первый от второго распахиванием двери из прихо­жей в комнату. Ещё два шага — и он у разложенного дивана с рас­крытой постелью. Он в халате садится на постель, протягивает руку к трубке садняще трезвонящего телефона. Телефон стоит на краю письменного стола, а стол — вплотную к дивану. Сквозь задёрнутую розовую штору на окне пробивается и глядит на Денис Иваныча око солнца, а Денис Иваныч глядит на него.

— Денис? Привет. Разбудил?

— О! Привет, Булат. Нет, что ты, я уже кофе допиваю...

— Ну, я у себя, в триста пятом...

— Как?! Ты — в Москве?

— В Москве, в Москве... Допивай кофе и подскакивай.

— Но мы ж договаривались вроде на будущей неделе?.. Вся твоя
тряхомудия в лаборатории у меня, в столе.

— Значит, едь в лабораторию, забирай тряхомудию и — ко мне.

— Но ведь суббота же, Булат! Завтра праздник! Первое мая! У нас режим! Чтобы войти в инсти­тут в выходной, надо было заявку коменданту сдать вчера! Меня эле­ментарно не пустят в здание!

— Не будь жлобом, дай охранникам полста баксов, и пустят. Я
компенсирую.

— Да нет, у нас так не делается...

— Слушай, Денис! — И из трубки в ухо Денису Ивановичу сыпется хаотический мат вперемешку с русскими словами, как матерятся
обычно азиаты. Смысл этой мешанины в том, что так сложились об­стоятельства: пришлось прилететь на неделю раньше, и это проблема
Дениса, как достать бумаги, но разговор должен состояться сегодня,
ибо завтра Булат должен уже лететь в Мадрид, а оттуда — сразу к се­бе в Степь, и как там дальше сложится, неизвестно, а время поджимает.

— В общем, жду!

Денис Иванович в досаде бросает трубку на аппарат и распечатыва­ет, наконец, телеграмму. От долгого глядения на солнце, пусть и сквозь штору, его глаза не сразу различают бледный шрифт.

«ПОЗДРАВЛЯЮ ДАЙ ТЕБЕ БОГ СЧАСТЬЯ ЦЕЛУЮ КИРА».

Кира?!

Теснота в груди... Каждый год, вот уже ...дцать с лишним лет приносят ему в день его рождения телеграмму с поздравлением, и всегда с одним текстом, но сегодня к знакомым пяти словам при­бавлено «целую», и — «Кира», и Денис Иванович с радостным недоумением, вдруг превратившись в мальчика, смотрит на эти два слова и не может на­смотреться.

Он уже взрослый человек, и сегодня ему исполняется пятьдесят лет, и он научился уже держать удары жизни, но всё же то, что, оказывается, вот уже — сколько? — нет, не посчитать, — ...дцать с лишним лет телеграммы ему приходят не от Кати, первой его жены, как он думал и которую, думал он, любил до сих пор, а от Киры, девочки, с которой он пережил первую свою опалившую душу нежностью любовь в десятом классе!.. — повергает его в лихорадочно счастливое состояние. Как странно — о Кире вдруг вспомнилось прошедшей зимой, впервые за многие-многие годы, в которые он вообще о ней не думал, по сути — забыл, а вот зимой вдруг вспомнил, и о сказочной стране на Острове Поющей Цапли, которую Кира выдумала, вспомнил.

И вот выясняется, что все эти годы Кира была рядом, и...

Спустя четверть часа Денис Иванович на кухне варит себе завтрак: пшённую кашу. Пусть Сатпаев ждёт хоть тыщу лет в этом достопамятном «Президент-отеле»: «я должен позавтра­кать по-людски». В низу правого бока опять — который день уже! — припекает, побаливает, посасывает... Господи, как не хочется болеть!

Он стоит у плиты, помешивает десертной ложкой на­чинающую медленно булькотеть кашу. Его никто не видит, кроме нас с вами, читатель. Никто не видит гримасы на его лице (из окна ку­хоньки падает на щёку открытый свет золотого утреннего солнца, не загороженного тюлевой шторкой) — уголки бледных, водянистого цвета губ опущены, губы не подобраны, взгляд равнодушен, как все­гда у погружённого в себя невесёлого человека. Махровый халат на Денисе Ивановиче дорог, классически полосат, но стар, обвисл, на лок­тях рукавов прозрачные протёртости. Какие ещё детали нужны, что­бы...? — Но в этот момент, когда я готов погрузиться в жизненные обстоятельства  Дениса Ивановича Тёплого, у входной двери вновь раз­даётся звонок, и на сей раз не короткий «дзень», когда ясно, что кнопку снаружи давит чужая рука, а требовательная четырёх­кратная трель. Так: условленно, четырёхкратно — могут звонить только свои: отец, или его жена Лерка, Валерия Афанасьевна (впро­чем, без Ивана Михайловича она Дениса Ивановича не навещает: не те отношения), или сын Саня, или Полина Георгиевна. Кто из трёх? — спрашивает себя Денис Иванович, направляясь к двери (кашу, чтоб не пригорела, с огня, уходя, отставил, не забыл).

Нет, всё-таки день рождения — это что-то не то; мало ли какое на­строение может сложиться у человека на этот день? Но хошь не хошь, а приходится изображать смущённую радость и делать вид, что в жизни всё о-кэй. И к двери он подходит, уже изгнав с лица горькую гримаску и готовясь улыбаться.

— О, глянь, он уже на ногах! А мы боялись, что разбудим! Ну, но­ворождённый, с днём рождения? Хаппи бёсдэй ту ю, май даалинг, ты шо себе думаешь?!

Денис Иванович не улыбается; он раздосадован.

В коридоре стоит его розовощёкая со свежего воздуха сестра Тоня в белом заморском плаще немыслимой элегантности и с букетом тёмно-красных барха­тистых роз в руках, а за её спиной освещает сумрак коридора и при­хожей белозубой американской улыбкой её муж Аркаша Мерсов — растол­стевший, грузный, вальяжный, модно небритый, весь в чёрном, доро­го-добротном и элегантном, пахнущий заморским парфюмом.

Ино­планетяне.

Денис Иванович стискивает зубы и опускает глаза.

— Это вы? Откуда?! — бормочет он после паузы, не сумев от неподготовленности скрыть досаду.

— С самолёта. Из Амстердама. Мы входим? — звонко спрашивает
Тоня, но в этой звонкости уже проскальзывает обида.

— Ах, да, пардон. — Денис Иванович заставляет себя улыбнуться,
отступает в глубь прихожей и включает в ней свет.

— Ну, что, бразер, с днём рождения?

С этой странной вопросительной интонацией Тоня Мерсова, сестра Дениса Ивановича Тёплого, протягивает брату розы. Он принимает их и с оза­боченным видом нюхает. Он отмечает про себя, что ему дарят цветы в первый раз в жизни, и он не знает, что и как надо с ними делать и как себя вести.

— В воду поставить, — говорит он и с подчёркнутой суетливо­стью, играя благодарность незнамо какую, едва ли не бежит в кухню,
подбивая шагами длинные полы халата, словно от того, насколько он быстро поставит розы в воду, зависит Бог знает что важное.

Сестра и её муж появляются на кухне, ступают под свет бьющего в окно солнца и щурятся (Денис Иванович спиной видит их сощур). Играя озабоченность, он важно и пристально следит, как струя из крана наполняет не очень чистую — засалилась кухонным чадом за годы стояния на верхней полке посудного шкафа — фаянсовую вазу с аляповатым рисунком. Розы он держит в напряжённо согнутой левой руке.

— Денисик, а у нас для тебя подарок! — говорит его спине Тоня.
Лицо её оживлено улыбкой, но улыбка уже какая-то резиновая: отчу­ждение брата сгустилось до физической осязательности. Аркаша уже
скорее хмурится, чем улыбается, и оглядывает кухню исподлобья. Он
остаётся на пороге кухни, словно в готовности а первый удобный момент убраться восвояси.

Денис Иванович неумело втыкает розы в наполненную до краёв ва­зу; вода выплёскивается на пол и ему на ноги в клетчатых домашних тапочках. «Зар-р-раза», бормочет Денис Иванович. Ваза с цветами не помещается под полками, и Денис Иванович водружает, наконец, её на стол; одна роза тут же выпадает и забрызгивает красную клетчатую клеёнку.

— Вот, возьми, пожалуйста, Денисик, — повторяет Тоня.

Она протягивает ему изящный серебристый сотовый телефон.

Денис Иванович  неуверенно  принимает  подарок... На миг он  воистину смущён: который год он мечтает купить себе мобильник, но всё что-то мешает. Помимо воли его радостная улыбка выползает на лицо.

—  Ну, вы это... даёте... Как угадали-то?.. Спасибо...  А ведь я в них ни черта не понимаю... Как эта хренотень работает?

Аркаша молча из-за спины жены протягивает руку, в которой лаки­рованная брошюрка с торчащими из неё жёлтыми бумажками.

— Вот инструкция, как пользоваться, — говорит он со своим  едва заметным пока, но уже американским акцентом.

— Здесь всё на русском! — радостно тараторит Тоня. — Мы его
только что в аэропорту купили, в Шереметьево, так что здесь россий­ский стандарт. Мы положили на твой счёт двести рублей, тебе на первое время хватит.

     — Вы не завтракали? — спрашивает Денис Иванович. Радость быстро кончилась. — У меня, правда, вот каша только... пшённая.

— Мы поели в самолёте, — отвечает Аркаша.

— Кофе будете?

Что-то такое электрическое, наверное, Тоня улавливает всё-таки в его лице, хоть он и пытается улыбаться, — потому что она торопливо отнекивается.

— Всё-всё, мы побежали.

— Как вы в Амстердаме-то оказались?

— По делам... — кривится Аркаша, — Пришлось неделю торчать в Голландии, в этой помойке. Не-е-ет, единственная страна в мире, где можно жить — это Штаты. Или Канада.

— Ну, и как вам в Штатах ваших? После трёх лет?

— По всякому, — говорит Тоня. — Денисик, мы спешим, правда.
Нас Каринка с Димулей ждут. Как сам?  

— Нормально.

— Как Саня?                                                        

— В порядке.

Оно топчутся ещё несколько времени в прихожей, обмениваясь ничего не значащими и ни к чему не нужными вопросами и ответами, почти междометиями. Денис Иванович томится, тяготясь присутствием Аркаши, которого он давно терпеть не мог, а возненавидел с того момента, когда Аркаша переселился вместе с Тоней в Штаты. Не спасало от ненависти и то, что Аркаша помог его сыну Сане с хорошей работой: устроил его в своё издательство к одному из своих авторов-детективщиков в литературные негры. У Сани хорошо пошлό, несмотря на его юный для писательства возраст, но это обстоятельство ещё почему-то добавило ненависти в Денисе Ивановиче к Аркаше.  

Наконец, гости удаляются с прощальными улыбками (Аркаша даёт   ему визитку с номером своего мобильника), и Денис Иванович возвращается на кухню.

«Свалили, слава те, Господи!..»

Недоваренная пшёнка заклёкла, и Денис Иванович с раздражением разбавляет её молоком из пакета и возвращает на огонь. Надо же, как не заладилось с самого утра! Он истово мешает кашу и покашивается на лежащий на столе, рядом с вазой с розами, в их карминной тени, сверкающий серебром мобильник. В кухне вита­ет крепкий парфюм Аркаши. Денис Иванович, матерясь шепотком, распахивает во всю ширь окно, и газовое пламишко потрескивает от на­летающего из бездны за окном ветерка.

Хмурясь от противного ощущения непорядка в боку, Денис Ивано­вич уносит мобильник и брошюрку в комнату. На жёлтой бумажке он видит свой адрес и фамилию с инициалами и номер — 8-916 и далее семь цифр, и догадывается, что эти цифры и есть номер, по которому к нему надо звонить. Как всё скучно, стандартно в этом пронизанном цифрами, состоящем из цифр мире.

Этот долбаный оцифрованный мир.

Fucking digital world.

...но ведь я и сестре не рад. Не рад! Оцифрованный ли мир виноват? «А кто же ещё-то?»

Мобильник приятно весом, компактно, по руке, тяжёл и одновре­менно лёгок...

«Siemens».

Каша пухтит, бежит пузырями. В кухне уже пахнет пшёнкой, горя­чим молоком, не Аркашей. Денис Иванович закрывает окно, выклю­чает огонь и выгружает кашу из кастрюльки в глубокую тарелку. Ка­стрюлю он ставит в мойку и наполняет её водой, а потом щедро саха­рит кашу, крошит туда половину очищенного яблока и неторопливо ест её, по холостяцкой привычке стоя у окна и глядя на расстилающиеся пред ним водную гладь канала и здание речного вокзала на том берегу, похожее на пароход. Утреннее майское солнце спокойно отражается от широкой воды. Отражённый луч приятно ярок, и Денис Иванович щурится.                                                                              

Он не съедает и половины своего ежедневного, привычного за многие годы завтрака, когда звонок у входной двери четырежды дребезжит. Денис Иванович бредёт в прихожую открывать, умоляя судьбу, чтобы это был сын.

Это Саня, сын. Денис Иванович не виделся с ним уже больше месяца, и ему кажется, что сын стал немного шире_в плечах и выше ростом. На Сане чёрная водолазка и стильный джинсовый костюм: с приталенным пиджаком с хлястиком, как в семидесятые годы. Сын в этом костюме изящен, элегантен не по-юношески. На узком лице — очень тёмные солнечные очки.

—  Привет, пап, — напористо произносит Саня, надвигаясь на отца и оттесняя его с порога квартиры вглубь. Его дыхание пахнет табаком: он год назад стал курить — уже не прячась. Он взрослый человек.

— Я тебя поздравляю.

Он держит наотвес целлофановый пакет с чем-то.

—  Это подарок тебе, бери. Отныне у тебя тоже, как у каждого по­рядочного человека, есть мобила. Будем перезваниваться часто.
Звонок на мобилу бесплатный. Я тебе на счёт положил двести рублей. На первое время хватит. Кофейку попьём?

Он стремительно разувается и в одних чёрных носках, не обращая внима­ния на подвинутые ему Денисом Ивановичем тапки, отправляется на кух­ню. Очки он на ходу суёт в карман пиджака. На кухне стучит дверца навесной полки: он по-хозяйски хлопочет там с кофе. Денис Иванович спешит в комнату, пакет с Саниным мо­бильником кладёт на виду на стол, а сестрин аппарат убирает с глаз долой на бельевую полку в шифоньере, закапывает под трусы и майки.

— Па-а-ап, ну ты чо? — кричит Саня. — Где ты есть? Иди сюда!

Под жужжанье кофемолки Денис Иванович возвращается на кухню.

Полжизни уходит на это снованье по петлистой тропинке, проложен­ной через коридор — комната-кухня-ванная-туалет-прихожая-комната-туалет-ванная-кухня-прихожая... А там, за стенами, такой про­стор! Странно, не по-людски обустроил себе человек мир.

—А розы откуда?

— Тёть Тоня приехала. Была только что.

Саня непонятно замер на полужесте над кофемолкой. Жужжание прерывается.

—   ...одна?                                                                   

— Почему одна? С Аркашей.

— Терпеть не могу этот бурдюк с салом, — энергично объявляет Саня, включая кофемолку. — Дядя мой, ... его мать!

— Оставь, Сань. И не ругайся матом при мне. Я тебе отец всё же...

— Ладно, извини... Хорошо, что он меня не ви­дел... У меня новость, пап.

 — ?

— Хочу посоветоваться... вернее, поставить в известность. — Кофе смолот, и на кухне воцаряется тишина. — В об­щем, так. Писательству моему кердык. Нну... рассказывать долго. — Саня ставит кофе на огонь и оглядывается на Дениса Ивановича. — Я иду в армию.

— Чего ты там не видал? Месяц назад ты мне сказал, что откупился.

— Обстоятельства изменились. Откуп назад не вернут, конечно,
но... Надо. Надо!

— Тебе что, скрыться надо? Крутить педали? 

—Догадливый ты, пап!

— Ну во-о-от... докатился! Всё это ваша коммерция!

— Армия — это не самое противное. — Саня медлит, глядя в черноту кофе. — Самое противное, что после армии я, наверно, в Москву-то тово... не вернусь. Я, пап, должен сто тыщь. Зеленью. Такие долги не прощают.

— Ты что, украл сто тыщь долларов?!

— Да не украл! — Саня отвечает жёстко. — Меня подставили, и по­лучается так, будто по моей вине издательство потеряло сто тыщь. Там была афёра с авторскими правами. Хотя я совершенно ни при чём. Навесили на меня, выкатили предъяву.

— Подстава... Предъява... Тьфу! Пакостный жаргон какой-то.

— Да ладно те, пап... Ревнитель языка... Очень точные слова, кста­ти. За пакостной формой пакостное же содержание. Какова жизнь,
таков и жаргон. Так что писать тебе и маме писем из армии я не бу­ду. Если получится, буду электронки присылать тебе в офис. И ей
тоже.

— Из армии — электронки, скажешь тоже... И когда ты намерен?..

— В понедельник и испаряюсь. В военкомате я договорился. Тоже,
кстати, пришлось денег отсыпать. Никто не допрёт, куда я делся.

— Так. — Денис Иванович размышляет. — А ведь какой из тебя талантливый бы журналист получился, писатель бы тоже... Ты ж одарён, как... Стоп! Так, получается, ты Аркашке должен?!       

— Получается, что так. В конечном счёте. Вон он из Штатов примчался, порядок у себя в московском филиале наводить.

— Тебе угрожали?!

— Не далее как час назад. И очень конкретно! Мне срок дали неделю, то есть до будущей субботы. Прямым текстом заявили, что дед — директор фонда, что у отца, — тебя то есть, — есть однокомнатная квартира в хорошем доме. Вот эта вот, где мы щас. Она по нынешним ценам сто пятьдесят тыщь баксов стóит. И выразили уверенность, что я, разумеется, не хочу, чтобы с ними, то есть с тобой и с дедом, что-то случилось. Очень вежливо и культурно говорили, пап...

— Ах он пога-а-анка...

— Это эмоции, пап. Тебе сколько сахару?

— Две ложки. ...А как же мы теперь с тобой будем перезваниваться на мобильниках?

— Смеёшься, пап... Это я так просто сказал, для уюта. 

— Спасибо, сынок, спасибо...

Денис Иванович и Саня делают по первому глотку кофе (кашу Денис Иванович во время разговора незаметно для себя доел), когда раздаётся четырёхкратный звонок. Денис Иванович ухватывает глазом, как  Саня тревожно настораживается, щурится.

— Это дед, не напрягайся, — говорит Денис Иванович, отставляет кофе и идёт открывать.

Ах, мой мальчик. Ах, мой мальчик! Всю жизнь собирается жить прячась?    

Денис Иванович с деловитым лицом открывает дверь, перед широко улыбающимся отцом, большим, широкоплечим, мощным, отступает в прихожую и спиной наталкивается на торопливо обувающегося Саню.

—  Дед! — кричит весело Саня и выскакивает из-за спины Дениса
Ивановича. — Уступаю тебе место при новорόжденном! Привет, я
побежал! Некогда! Позвоню! Пап, там я на столе тебе свой номер мобильника оставил, звони!

Он обнимает деда — девичьи тонкий телом юноша, мальчишка совсем в своих джинсиках и джинсовом пиджачке, «гадкий утёночек мой!» — по сравнению с массивным дедом, красивым со своей роскошной сереб­ряной шевелюрой. Шёлковый плащ деда в притемнённости прихожей мистически отблёскивает, как балахон астролога.

Иван Михайлович кричит внуку вслед:

— Сегодня в восемь вечера все собираемся у меня! Тёть Тоня приехала!

— Я знаю! — доносится с лестницы: Саня спускается всегда пешком, не на лифте. — Вряд ли смогу!

Туда бы — с ним, с мальчиком моим, летит вслед сыну сердце Дениса Ивановича. Не отпускать, весь день мотаться бы с ним, обгово­рить всё по-человечески! Чёрт, как же всё спрямлено в этом мире!

Иван Михайлович сам включает в прихожей свет.

—  Я заходить не буду, сынок, — бархатисто журчит он, — мы с
Лерой на дачу едем, она внизу в машине сидит. Удача, представля­ешь? — субботнее утро в фонде выпало свободным. Возьми вот подарок, милый. С днём рождения тебя!

Из внутреннего кармана плаща он достаёт и передаёт пассивному Денису Ивановичу глянцевую книжечку, жёлтый листок знакомого уже обличья и миниатюрный плоский, играющий инкру­стированной позолотой, параллелепипед: сотовый телефон.

— Вот здесь вот так крышечка отодвигается... — показывает он. —
Понял? У меня точно такой же... А то стыдоба: до пятидесяти дό­жил — и даже мобильника не имеешь! Я на твой номер положил
двести рублей, на первое время тебе хватит. Так что звони не хочу. Всё! Одевайся быстренько, поехали с нами. Воздухом подышишь, дерябнем там с тобой... в лесочке.

— Не могу, пап. Мне сейчас в город надо, встреча. По делам.

— Какие дела в субботу с утра тридцатого апреля?! 

— Рутина. Неинтересно рассказывать.

— Не уважаешь отца... Так вечером у нас?

— Да, конечно.

Это прибой. Волнуется море житейское. Волна за волной прибива­ет к его берегу в этот день неслучайных людей. Дед (уже годы — по­сле рождения Сани — Денис Иванович даже наедине с собой привык называть отца «дедом») властно обнимает его, целует в щёку, похло­пывает банально-отечески по спине и удаляется, шумя шёлковым плащом.

Денис Иванович медленно, словно сомневаясь, надо ли это делать, распихивает по карманам халата мобильник и инструкции, снимает халат, через порог в открытую дверь комнаты бросает его на постель и, обнажённый, влачится на кухню. Чашка Сани пуста — Денис Ива­нович словно призрак видит: Саня, косясь на дверь кухни, одним большим глотком торопливо вливает в себя кофе и устремляется вон...

Мальчик мой! Душа моя взыскует по тебе!

Нет, Аркашке я тебя на растерзание не отдам.

Денис Иванович, поместившись у окна в греющих лучах солнца, медленно пьёт остывающий кофе — может быть, последний в его жизни кофе, сваренный ему его сыном.  Во вкусе этого кофе есть что-то неповторимое.

В дýше он вспоминает было о Булате Сатпаеве, который ждёт его в своём «люксе» на втором этаже «Президент-отеля» на Якиманке, думает о том, как некстати этот казахский бай с неба свалился, но мысль его перепархивает на чужого человека — Аркашу — и на Тоню, тоже чу­жую. Подставляя грудь под горячие дряблые струи (в старом, с про­текающим шлангом душе сито уже заизвестковалось), Денис Иванович пытается растопить привычную и такую противную тесноту в груди, которая после стре­мительного ухода (похожего на побег) Сани образовалась под верх­ними рёбрами и мешает даже дышать по-человечески. Саня, конечно, уже взросл и свои проблемы решит сам, но... Какая жёсткая жизнь! Муж прессует племянника своей жены! Дóжили.

Кира. Властительное имя мягко вплывает в сознание. Телеграмма — от Киры, («Откуда она узнала этот мой адрес?»), и с этой телеграммой что-то надо делать, нельзя дальше жить так, будто ничего не случилось. Когда Кира вспомнилась ему зимой, он не знал, что она всю жизнь была рядом с ним, он вспоминал о ней как о далёкой милой тени, пребывающей в своей стране грёз, на прекрасном Острове Поющей Цапли, где лазурные небеса блестят, как в раю, где прозрачные реки текут с синих гор, окутанных дымкой... Но сейчас она здесь, рядом, и жить так, как жил раньше, он не имеет права. Тогда, зимой, полгода назад, он сказал себе, что если бы случилось чудо и он встретил бы Киру, он попросил бы прощения у неё.

И вспомнилось некстати — ай, как некстати! — давнишняя буза из почти детства, из-за которой серьёзно тогда не то чтобы ссорились, но напряжение возникло у него с Кирой. Откуда-то влетела ему тогда, в юности, в башку странная загибь: он объявил своему кругу в классе, и Кире тоже, что жить и действовать надо просто, прорубать себе путь в жизни простыми решениями, и все гордиевы узлы, которые подсовывает жизнь, развязывать ударом топора. Или лезвием бритвы. Он особенно любил повторять нравившееся ему звучанием вот это двусловие: «лезвием бритвы». «Врагам своим глотки перерезáть?» — спросили его как-то. Кире очень не понравилась эта его идея о простых решениях, она говорила ему, что такого не бывает в жизни, люди ведь — не одноклеточные. Но он упрямился. Однажды он подрался, следуя своей логике, (единственный раз в жизни, кстати), в драке одолел противника, но не просто одолел, а избил с ненужной жестокостью (противник его был пакостным негодяем),  восторжествовала справедливость, и он ходил по школе гордый и даже агрессивный в своей добродетели. До милиции вполне могло дойти дело, но не дошло, тогда народ был юридически не шибко грамотен... И в душе у него утвердилось тогда всерьёз, и уже не на вынос, а для внутреннего употребления: в сложных положениях самое оно — это простые решения.

«Ах, Кира Кира! Наверное, ты подумала тогда, когда я вдруг исчез с твоего горизонта, что это было моё простое решение: отодвинуть тебя прочь из своей жизни — и всё!» Об этих дурацких простых решениях забылось вскоре, но иногда всплывало, и он в нескольких случаях пёр напролом и проламывал таки ситуацию — с кандидатской, например, с лабораторией прогнозирования...

Есть вещи, о которых вспоминать обжигающе стыдно. Вот такой мгновенный обжигающий стыд испытал Денис Иваныч под душем, когда вспомнились ни-к-селу-ни-к-городу эти простые решения. Юный идиот носился с этими простыми решениями, с топором и лезвием бритвы, а Кира ему поверяла свои фантазии о лучезарном Острове Поющей Цапли...

Сквозь шеле­стящий плеск душа Денис Иванович слышит четыре  звонка в дверь, но движения к полотенцу не делает, его рука не тянется к кра­нам, чтобы закрыть их. Никто не видит его вдруг ожесточившегося взгляда, кроме нас с вами, любезный читатель. Он вперяет  жёст­кий взгляд в мокрую кафельную стену, покрытую сбегающими струями воды, и продолжает поливать своё тело хилым горячим дож­дичком. Он не слышит, нет — он угадывает клацанье дверного замка там, в прихожей: Полина Георгиевна открывает дверь своим ключом. Он уже не один в квартире, говорит он себе. Те, кто приходили сегодня до, не нарушали моего одиночества; Аркаша и Тоня были чужими, до них дела нет; Са­ня был не просто своим, он — моё второе «я»; об отце и говорить не­чего, он — моё предпервое «я», несмотря на то, чтó давно отго­рело и прощено; а вот Полина — это уже вторжение. — И раздаётся ожидаемый, неизбежный стук в дверь ванной.

— Эй, именинник, вылазь!

Приказ.

Как невыносимы команды нелюбимых женщин!

Денис Иванович не отзывается. Он завёртывает краны, вешает душ на крюк, основательно вытирается старым, но ещё очень ворсистым большим полотенцем, которое некогда (больше десяти лет уже назад) было украдено им в гостинице «Маритим» в Бонне.

То были ле­гендарные времена, почти мифология, когда он по годовой мультивизе в Германию неделями болтался по Рейнланд-Пфальцу, его малень­ким городишкам, посредничая в покупках недвижимости новыми русскими, стремительно богатевшими на воровских кредитах. В одну из его трёхнедельных отлучек Лида и обнаружила его дневник (на даче, замаскированный в ворохе его старых диссертационных бу­маг) и узнала о Кате, и никакие его объяснения о давно потухшем под толщей времени костре не помогли. К тому времени он Лиду не любил уже, да он и никогда её не любил, но ценил её почти благоговейно и благодарно за то, что когда-то она поверила ему, откликнулась на его отчаянный зов и растопила его одиночество, что она родила ему Саню. «Так вот кто телеграммы шлёт!» — «Ну всё это до тебя было!» — «Но ведь ты с ней жил как муж с женой, и ничего мне о том не сказал!» — «Да ведь она бросила меня, какой же нормальный мужик будет о таком рассказывать!» — «Ты жил с ней как муж с женой и ничего мне не сказал! Значит, ты ещё раз можешь меня обмануть! А чего это она тебе до сих пор телеграммы шлёт?!» И т.д. Идиотская жизненная ме­лочь, глупость, — но Денис Иванович не нашёл тогда нужных слов, чтобы растолко­вать ей, что это подлинно глупость, и они расстались. Он полагал, что телеграммы шлёт Катя, он говорил себе, что больше просто некому... О Кире и мысли не возникло.

В простоте происшедшего таилась настоящая, как у древних греков, трагедия не­отвратимости, непонимания, рока. Он думал тогда, что, возможно, он чего-то не понимает в жене. Лида и вправду была загадочна в своём гне­ве и неженской неподатливости. Хорошо хоть, у неё хватило ума, такта и сердца не разлучать отца с Саней, и постепенно образовалось новое статус-кво. Они разменяли родовую Дениса Ивановича четырёхкомнатную квартиру на Остоженке (родовая, осталась ему от матери, отец не претендовал) на просторную двухкомнатную на Соколе, куда переехали Лида с Саней, и на вот эту однокомнатную в новом, тогда только что построенном 14-этажном доме на берегу канала в Тушино, напротив Речного вокзала. По ны­нешним временам размен был неадекватным, старинная квартира с наборным паркетом и лепными потолками на Остоженке стоит не од­ну сотню тыщь долларов, тогда как обе их нынешние квартиры в окраинных блочно-панельных домах... М-да. Но зато всё свершилось быстро, с той всё обрывающей быстротой, когда назад уже не могло быть возврата.

Бездны, зияющие в нашей душе, неизъяснимы. Когда в голове Дениса Ивановича, как потоком под напором, проносятся — опять так некстати, надо заметить! — эти воспоминания (а повод к ним, как всегда в таких случаях, ничтожный, случайный: вот это ворсистое полотенце с выткан­ной коричневой надписью «Hotel Maritim»), он выныривает из них с тяжёлой тоскою, с невнятным ощущением, что всё идёт не так.

— Чо т’там застрял; вылезай же, ну!..

Голос Полины Георгиевны весел, свеж, оживлён — и неприятен. Зов уверенной в себе женщины. Женщины, глупо уверенной в том, что её любят. Денис Иванович, осаживая внезапный и непонятный гнев, приглаживает щёткой густые, начавшие уже с висков обильно седеть волосы, обматывает вокруг чресл полотенце (надпись «Hotel Maritim» облекает его по талии) и выступает из тесной, тёпло-влажной атмосферы ванной в прохладный воздух коридора.

Полина Георгиевна стоит в кухне в щедрой реке солнечного света, льющегося в окно. Она только что включила белоснежный чайник «тефаль» и стремительно повернулась к возникшему на пороге кухне Денису Ивановичу, воссияла на него карими глазами. Она нежно румяна, её ухоженное лицо излучает довольство: лицо спокойной за будущее женщиной. Такой видит её Денис Иванович. Её белый плащ почему-то брошен на спинку стула в кухне, а не повешен на крюк в прихожей. Она кажется элегантно высокой в белых, скром­ным клёшем брюках и в белой шёлковой блузке с узкими длинными рукавами. «Женщина в белом». Как классно она смотрится на фоне клетчатой красной скатерти с вазой тёмно-бордовых роз! Каштано­вые волосы, карие глаза, на изящной, не тронутой возрастом шее — крупные белые бусы из искусственного жемчуга, но стильные, и тончайшая золотая цепочка. Денис Иванович почему-то замечает (мы не вольны в своих мыслях и наблюдениях), что она не переобулась в домашние тапочки, которые у неё здесь уже давно заведены, а ходит по кухне в уличном: белых туфельках на каблуке. Ты куда-то спе­шишь, Поля? Но этот вопрос не был задан вслух. Полина Георгиевна держит в тонких изящных пальчиках с розовым маникюром пачку белого чая «Липтон»: у неё аллергия на кофе. Она что-то начинает говорить — скорее всего, поздравительную фразу — и мы видим начало сложного движения: она одновременно кладёт на стол пачку чая и делает шаг навстречу Денису Ивановичу. В руке она держит плоский тёмно-алый, отсверкивающий перламутром, продолговатый предмет.

— Теперь у тебя есть мобильник, Диня. С днём рождения тебя!

Он порывисто, почти грубо обнимает её; собственно, не обнимает, а обхватывает, и не почти грубо, а грубо; он притискивает её к низу живота, и от резкости движения с него падает полотенце; сцена, ко­торую мы наблюдаем, любезный читатель, делается почти безобраз­ной: голый Денис Иванович мнёт её ягодицы; Полина Георгиевна в первую секунду этого наскока упирается ему в грудь руками, пытается вырваться, но напрасно: его объятья железны. Она поддаётся ему и припадает к его груди. Он подхваты­вает её на руки и уносит в спальню, бросает на неубранную постель, отшвырнув скомканное одеяло и свой халат; он освобождает её от брюк и белья, и она отдаётся ему. В увлечении делаемым он не видит её лица; а мы с вами, любезный чита­тель, видим: её лицо отстранённо: мысль, да­лёкая от совершаемого, владеет ею. Она закрывает глаза и хмурит лоб в гримасе; Денис Иванович ничего не видит: он уткнул лицо в ложбинку меж её плечом и подушкой.

Его левая рука гладит её по голове и сминает гладкую, тщательно сделанную причёску; гримаса на лице Полины Георгиевны посте­пенно преображается; если б кто-нибудь, кроме нас с вами, любезный читатель, видел эту гримасу, — допустим, тот же Денис Иванович, — он понял бы, что Полине Георгиевне не просто неприятно совершаемое; оно ей отвратительно; но это­го никто не видит.

Денис Иванович не видит гримасы на отвёрнутом в сторону лице Полины Георгиевны; соитие, о котором рука не подымается написать «любовное», скоротечно происходит в комнате на девятом этаже многоквартирного 14-этажного панельного дома в Тушине, возвышающегося на берегу канала, над его стелющимися безмятежными водами, под безбрежны­ми синими майскими небесами; солнце светит на Дениса Ивановича и Полину Георгиевну сквозь розовые шторы.

По завершению действа в комнате воцаряется тишина... Из кухни, из открытой форточки, в комнату через коридор доносится весело вспархивающее пение птички, «пть-пть-пть». Денис Иванович отодвигается, освобождая Полине Георгиевне пространство; она торопливо и сжимаясь, как от стыда, выскальзывает из постели, подхватывает брюки и остальные невесомые прозрачно-белые узорчатые тряпочки и летучими шагами убегает в ванную. Денис Иванович выбирается из постели и пересекает комнату, чтобы раздвинуть, наконец, шторы на окне и впустить в жилище солнце.

За окном — досконально знакомый ему за пятнадцать лет жития здесь пейзаж: те же блещущие под солнцем широкие воды канала, на том берегу — парящий в воздухе невесомый шпиль Речного вокзала, у пристаней — белые теплоходы, стремительными плавными силуэтами неуловимо напоминающие акул.

Денис Иванович отходит от окна, облачается в халат и по-военному быстро убирает постель и наводит порядок в комнате. Плеск в ванной стихает, стукает её дверь, в коридоре раздаются едва слышные звуки шагов, и вот на пороге возникает женщина. Она уже оделась, привела в порядок причёску. На руке перекинутый через локоть плащ. Лицо её неприступно. Она что-то собирается сказать, но звонит телефон, и её лицо делается неприязненным и некрасивым. Она раздосадована этой помехой и делает раздражённый жест — мол, что ж ты?! Бери трубку!

— Меня нет! — отвечает ей Денис Иванович и вдруг всполашивается: а ну как это Саня звонит?

Он бросается к телефону и хватает трубку, но слышит лишь частые гудки: не успел.

Он оглядывается на Полину Георгиевну почти беспомощным взглядом.

— Денис, я не хотела с тобой сегодня, в твой праздник, об этом говорить... хотя разговор давно назрел.

«Господи! —  с облегчением восклицает в себе Денис Иванович. — Неужели она обо всём догадалась сама?!» Предчувствие свободы накатывает на него, и он смотрит женщине, стоящей на пороге его комнаты, в глаза, в красивые карие глаза.

— Если б не было... вот этого... — Полина Георгиевна кивает на постель, — я б не начинала этого разговора сегодня, но... В общем, я ухожу, Денис. У меня есть мужчина, которого... я люблю, скажем так. Обманывать тебя я и не хочу, и не могу... да и зачем? Какой смысл? Все моменты, которые могли бы... связать нас, уже прошли. Год назад, на взлёте нашей любви, я ожидала от тебя предложения и приняла бы его, а сейчас... нет, уже не приняла бы. Да ты и не собираешься его делать, я же вижу. Наверное, ты не любишь меня, только думаешь, что любишь...

Она говорит возмутительно долго. Денис Иванович, горбясь, сидит на постели боком к ней и ждёт, когда она замолчит и уберётся. Оказывается, у неё есть мужик; с которым она ему изменяла; а он-то думал, что придётся объясняться, что ему понадобиться вот так вот что-то долгое и ненужное говорить. Когда ему становится предельно невтерпёж, он стремительно встаёт, хватает её подарок и, легко ломая её сопротивление, засовывает ей в сумку.

— Баста так баста! — изрекает он. — Иди.

Она ещё что-то хочет сказать ему, она жалко смотрит на него снизу вверх, но он не даёт ей ничего сказать, он почти ревёт:

— Иди-и-и-и! —

И толкает её к двери. 

     Она уходит картинно, пошло: не закрыв за собою дверь и громко цокая на каблучках по ступенькам лестницы, не вызвав лифт.

Денис Иванович дышит через силу, и каждый вдох его сопровожда­ется хрипом. Он безмысленно смотрит ей вслед, потом закрывает за нею дверь — и остаётся, наконец, один.

Нет, не один — наедине с именем «Кира».

Представим себе, читатель, легко представимое: оживлённую улицу с взаимопроникающим протовотоком людей на тротуаре. Сколько лиц, — задумчивых, тупых, унылых, весёлых, красивых, серых, румяных, умных, некрасивых, мёртвых, открытых, отталкивающих, сосредоточенных, развязных, ухоженных, измождённых — каждый несёт своё лицо, пребывая наедине с собой — даже если он с кем-то, даже если она в разговоре. Их десятки, сотни, тысячи, а точнее говоря, мириады — прохожих, протекающих в уличном токе подобно элементарным частицам, несущихся в снопах космического света.  

Вот так же, прохожей, промелькнула в нашей повести Полина Георгиевна, подруга и любовница Дениса Ивановича, женщина сорока с небольшим лет, которая долгое время — года, может быть, три с лишним — жила с Денисом Ивановичем если не одной с ним жизнью, то рядом с ним. Волна моря житейского, плеснувшая в его берег. Была любовь... которая истончилась и умерла, растворилась в серебристых пространствах московских асфальтов.

Бог с нею, больше мы с ней не встретимся — она мелькнула белым изящным фантомом, о котором, быть может, иногда будет вспоминать Денис Иванович — в ряду других женщин, с каждой из которых он прошёл по несколько накатанных миль своей жизни.

Денис Иванович прислушивается к внезапному удушью. Год назад это удушье впервые посетило его и с той поры время от времени врезается в его организм. Астма, что ли? За год Денис Иванович научился это удушье пережидать... Он петлистой лесной тропинкой пробирается в кухню и садится на табуретку у раскрытого окна, в поток солнечных лучей. На табуретке час назад сидел Саня... Он видит себя как бы со стороны: одинокий, задыхающийся, в старом халате, сиротски притулившийся у окна... Удушье постепенно отпускает. Он, сидя прямо и напряжённо, словно палку проглотил (тоже поза нелепая, кстати сказать), осторожно на­бирает полную грудь воздуха, выдыхает с нарастающей силой. Ага, всё, кажись, прошло. Слава Богу. И бок не беспокоит. Ну-ну.

Спустя минуты он уже одет — джинсы, красный свитер, видавший виды чёрный кожаный пиджак, стильно потёртый на швах; Денис Ива­нович в нём поджар, спортивен; для стильности он отказывается от кроссовок, а надевает коричневые башмаки на толстой подошве; не по сезону, конечно, да сегодня обещали дождь, и вообще, настоящей весны всё ещё не наступило, хотя завтра уже первое мая. Башмаки приятно массивны, и носки у них не квадратные и не ромбические, как велит нынешняя дурацкая мода, а похожи на медные набалдаш­ники; этакие лапы льва.

Перед выходом он привычно осматривает оставляемое жилище, заглядывает в комнату. На письменном столе, подсунутая под клавиатуру компью­тера, лежит телеграмма от Киры. Мгновенно словно струны натяну­лись в пространстве и зазвенели. Телеграмма источает тепло Её жи­вого присутствия.  

Так, с этим светом тепла в груди он устремляется вон, в серебристые теснины Города.

На тротуаре перед подъез­дом утренний тенистый холод обнимает его, овевает плотно. Его ох­ватывает озноб, но Денис Иванович догадывается, что не от холода этот озноб, а от общей неладности происшедшего сегодня утром. От нервов озноб, догадывается он. Как не задалось всё с самого утра! Не гладкая дорожка праздничного — ведь день рождения же, 50 лет! — субботнего утра, а какие-то бугры и колдобины. Саня? Да, Саня, Са­нечка, сынок... И Полина, господи!   Ведь не люблю её — а досада берёт, что опоздал, не сам бросил её, а она бросила его. Какая мелкотравчатость в душе кучерявится, надо же! Взрослый мужик...    

Но — Кира. Кира, Господи!.. 

Денис Иванович по широкой и пустой Лодочной улице идёт торопливо к приземистому и похожему на сарай зданию игровых автоматов. Тороп­ливо не от того, что он торопится — он как-то призабыл, что его ждут, — а от того, что ему зябко. Он торопит­ся выйти из тени дома на солнышко, но именно в этот момент солнце скрывается за облаками. Они, тёмно-серые, тяжёлые — тучи, собствен­но, а не облака — наползают на солнце с востока, вздымаются над Ту­шиным, как гигантские дирижабли, подминают под себя простор над гладью вод канала. В спину Денис Ивановичу дышит хладный ветр, — хладный, нешуточно хлад­ный: как из погреба. Вернуться бы за плащом — да слева слышится стрекот троллейбуса. Синий громоздкий параллелепипед с двумя длинными дряблыми рожками на спине, как у насекомого, замирает на перекрёстке перед светофором, и Денис Иванович, прикинув рас­стояние, заставляет себя перейти на бег. Троллейбус, дождавшись зе­лёного, резко срывается с места, и Денис Ивановичу приходится над­дать. Бежать неудобно: бок отзывается на бег — словно трясётся что-то там внутри незакреплённое. Словно мешочек какой там внутри, справа внизу, неудобно бултыхается. Но Денис Иванович пересиливает дис­комфорт, подбегает к остановке вовремя и впрыгивает в троллейбус.

Троллейбус плотно заполнен людьми, место себе Денис Иванович, толкаясь, отвоёвывает только на задней площадке, у окна, обращённого вспять. Там он и устраивается и смотрит на убегающую прочь улицу. 

Странное видение на миг заслоняет внешнее.

Вместо плоского, спального Тушина с ещё нераспустившимися деревьями насквозь просвечивающего сквера Денис Иванович видит дорогу, дымчато-светлую, словно посыпанную светящимся песком; по левую руку от дороги простирается степного обличья местность, и мест­ность эта простирается не до горизонта, а в бесконечность; там, в конце, в неподвижной мгле, горит фиолетовый закат не закат, восход не восход... ровное фиолетовое свечение, и такое свечение, что по нему сразу угадывается, что оно от века и в веках пребудет. По пра­вую руку теснится густой перелесок: светло-зелёный клён, раскиди­стый явор с бархатистыми сочно-зелёными листьями с белесыми прожилками (Денис Иванович сроду не знал никаких яворов, а тут сра­зу понял: это явор), молодая осина с раскачивающимися ветками и нежно трепещущими листьями. Впереди дорога круто сворачивет вправо, за опушку, и именно туда-то и надо Денису Ива­новичу, чтобы всё разрешить внезапно накатившее; там освобожде­ние.

«Остров Поющей Цапли!» — кто-то восклицает в нём.

Денис Иванович с срывающимся сердцем узнаёт голос: это Кира.

Открывшаяся Денису Ивановичу картина потребовала длинного абзаца, а длилась всего мгновение, как вспышка магния; но ухватывается внутренним взором Дениса Ивановича сразу и во всей пол­ноте; словно обдаёт прохладой от фиолетового свечения из изумрудной дали; но особенно чудным, свежим окатывает его ощущение близкого освобож­дения — вот только бы заглянуть туда, за поворот.

Кар­тина мелькнула — и сгинула; троллейбус катит себе и катит по буль­вару Яна Райниса по направлению к метро, везёт Дениса Ивановича.

По центральной дорожке сквера деловито бежит, помахивая хвостом, бело-чёрная дворняжка.

Низкие облака совсем закрывают небо, и делается сумрачно. Серебристо-голубое свечение преображается в серебристо-серое. Вот-вот пойдёт дождь. Денис Иванович осторожно, оберегая бок, выходит на остановке и идёт к метро. Надо выспаться завтра, думает он; а то уже сны на ходу снятся, и чудится Бог знает что. Но облачко сожале­ния, что всё видимое был лишь сон, ещё тает в его душе, и чувство совсем было приблизившейся свободы — за поворот бы только, за поворот! — так сладко отзывается в сердце.

Кира... Кира, где ты?

В метро сон нисходит на него, и он сквозь дрёму понимает, что вот сейчас — настоящий сон, как надо; и ему снится чудесное метро, с высоченными готическими сводами, с золотым свечением от белых стен, со странными названиями станций — «Белоколодь», «Семиречь», «Степная Заирайская», «Остров Поющей Цапли». На «Острове Поющей Цапли» он просыпа­ется: поезд с гудом торможения вонзался в беломраморное про­странство «Пушкинской», и Денис Иванович на ватных после сна но­гах встаёт и пробирается к выходу. «Степная Заирайская», — с умилением от чýдных названий думает он. Чего только не теснится тайно в мозгу у человека! Он поднимается в переход, вспоминает привидевшуюся ему в троллейбусе местность с фиолетовой далью и изумрудным яворово-осинным перелеском и говорит себе, что что-то не то. Не сон то был, а именно — видение! И почему — явор? Откуда явор? «И что такое — явор?!» И сразу, словно торчало на пороге, в голове вспыхивает невесть откуда невесть когда и что читанное: «Древо жизни — явор ветвистый». Дениса Ивановича бросает в пот, и кружится голова — как давеча, при уходе Полины Георгиевны. Денису Ивановичу трудно идти, пол кренится и норовит выскользнуть из-под ног; Денис Иванович озирается, выискивая взором уголок, куда бы прислонить­ся, и вдруг видит пустой стул, — и не подумав, откуда здесь, в переходе метро, может взяться стул, плюхается на него.

— Эй, мужик, ты чего расселся тут?! — слышит он визгливый женский голос, моменталь­но приведший его в чувство. Воспоминание о видении с фиолетовой далью испаряется бесследно. Денис Иванович находит себя на стуле рядом со стендом продавщицы газет. «Вам что, плохо?» — уже дру­гим тоном, испуганно-участливым, спрашивает его продавщица, вы­лезшая из-за стенда, баба с добрым толстым некрасивым лицом и белесыми куд­ряшками вокруг лба, и наклоняется над ним, заглядывает в лицо. «Нет-нет, я щас...» — шепчет Денис Иванович. «О ты хосссподи... Нá-ка водички». — Продавщица протягивает ему белый пластмассовый стакан, торопливо наполненный ею из пузатого пузыря «Бонаквы». Волосатый бог с этикетки «Бонаквы» глядит на Дениса Ивановича стро­го и словно говорит ему: «А ну пей!»

Из-под земли Денис Иванович поднимается в сутолоку Арбата.

Го­ловокружение миновало, и бок вроде не болит. С бодрым духом че­ловека здорового, у которого сегодня всё-таки праздник, и какой! — день рождения, да ещё юбилей! — Денис Иванович решительно проходит сквозь чащобу протягиваемых к нему рук рекламёров с пёстрыми листками реклам: «Презентация турагентства с ценными подарками!» — «Горящие путёвки в Египет!» — «Скидки на ювелирные изделия на пятьдесят процентов!».

Да, «Москва — это лес, через который на­до пройти». Так, кажется, выразился классик.

Спускаясь в подземный переход, Денис Иванович даже переходит на лёгкий бег, чтобы по при­вычке сбежать по лестнице, а не сойти — но болтающийся болез­ненный мешочек в правом боку немедля отзывается, словно за постромки дёр­гает: «Куды-ы-ы?! А ну шагом, и тихо чтоб!»

И вот идёт, тщательно вышагивает наш Денис Иванович по Новому Арбату, неся уже неубирающуюся боль в боку мимо громадных  витрин «Irish Hous’ов», «Sacco», «Sarar’oв» и прочей заморской дребедени — тщательно вышагивает, чтобы идти гладко, будто не боль несёт, а драгоценную влагу в доверху наполненном хрупком сосуде.

Он отражается в витринах и смотрит на своё отра­жение, и ему кажется, что тот, второй, идущий там, несчастен и го­рек, как горек каждый обманутый жизнью.