Острые мысли и желания, посещающие нас вроде бы внезапно, на самом деле всегда есть результат некоей подспудной работы души — работы, даже от нас самих скрытой.

Вот так вот и наш Денис Иванович — вроде бы шёл себе да шёл, берёг бок от сотрясений, горько пялился на себя в зеркальные стёкла витрин — и вдруг как взорвался: Саню, Санечку, сына моего! — и какой-то небритый чёрный Аркашка изводит выдуманным долгом, вынуждает бежать, скрываться, угрожает, ломает судьбу из-за своих поганых бизнес-операций?! Аркашка, презренный плебей?!

Густой поток прохожих, текший по Новому Арбату в это свежее субботнее утро, на миг образовал турбулентный вихрь вокруг застопорившего свой плавный ход Дениса Ивановича. Впрочем, спустя секунду никакого завихрения уже не существовало, рассосалась толчея без последствий; никто даже не оглянулся на сгорбленного и сосредоточенно натюкивающего кнопки мобильного телефона невысокого коренастого мужика в кожаном пиджаке и тяжёлых башмаках. Какой-то шальной малый с двумя алюминиевыми кольцами в левом ухе, правда, со всего ходу наткнулся на Дениса Ивановича, но, кажется, сам и не заметил этого, с оловянными глазами продолжил свой бег в никуда — обкурен был малый или колёс наглотался до немотствования. Толчок его пришёлся, однако, на тот самый миг, когда на другом конце волны отозвался гнусавый, противный голос Аркадия. Денис Иванович стремительно отпрянул в сторону, вон из толпы, отчего болезненный мешок в боку всколыхнулся, и боль завибрировала вдруг на последней степени выносимости. Денис Иванович плюхнулся на каменный бордюр: от боли вибрация кинулась в колени волной слабости. Аркадий с того конца вопрошал — с улыбкой: «Что, проверяешь связь, Денис? И как оно? Чего молчишь-то?»

— Слушай ты, чмо болотное! — дрожащим дискантом почти завизжал Денис Иванович. — Если ты хоть пальцем тронешь Саньку!.. С твоими погаными долларами... Если хоть что с ним случится!.. Я тебя убью, сскатина! Ты меня хорошо понял?!

Денис Иванович сбился на мат, захлёбываясь от нервной тоски и отчаянья. Он едва услышал, как Аркадий, отстранившись от трубки, крикнул гулко: «Тоня! Поговори со своим братом!»

— Денисик, привет! — радостно отозвалась в трубке Тоня, не врубившаяся в контекст. — Ну как тебе по мобильнику разговаривается?

— Тонька, я тебе то же повторяю! — нервно чеканил Денис Иванович. — Сегодня Саньке, твоему родному и единственному племяннику, звонили с фирмы твоего урода Аркашки и угрожали! Санечка якобы должен твоему уроду сто тыщь баксов! Поэтому я тебя предупреждаю: если твой муж, жидовская морда, не остановит своих гадов и не оставит Саньку в покое, я этого пса уничтожу, поняла?! Просто убью нá-хрен, и всё! Задушу сскатину! Своими руками, ни перед чем не остановлюсь!

От ора у Дениса Ивановича сорвался голос, и он закашлялся. На том конце воцарилась шуршащая тишина, потом прорвалось невнятное бубнение...

— Ты остынь, — услышал Денис Иванович сердитый, какой-то булькающий голос Аркашки. — Саня взял на фирме ссуду сто тыщь баксов, не возвращает, у него, естественно, спрашивают, когда вернёт. Никто ему не угрожает...

— Ещё как угрожают! Квартиру у меня хотят забрать! Деда его прессовать собрались! Спиши, к херам собачьим, эти грёбаные сто тыщь! — проорал Денис Иванович. — Ничего с тобой не сделается! Не обеднеешь! Ты на Саньке уже, небось, вдесятеро заработал! В общем, я тебя предупредил! Если хоть волос упадёт с головы моего сына, тебе, б…., не жить! Уразумел?!

Ухватив, что он становится неубедительным, Денис Иванович нажал на красную кнопку.

Москва текла мимо, текла мимо... Боль пульсировала в боку, и уже понятно было, что как её ни укладывай поудобнее, она уже не отпустит, не успокоится. «Амбец. Надо вызывать скорую».

Денис Иванович натюкал цифры гостиничного номера Сатпаева. Какое скрещение путей — Ниязов, фон Тизенгаузен, теперь Сатпаев! «Саня взял на фирме сто тыщь баксов. Зачем ему?! Брешет, наверно, Аркашка!»

— Булат, привет... Булат, со мной непорядок. Наверное, аппендицит или что-нибудь в этом роде. Прихватило. В общем, я щас причухаю в лабораторию и буду туда «скорую» вызывать. Так что подваливай-ка ты на работу ко мне. Пиши адрес и как пройти...

Словно пьяный, в полубеспамятстве, проковылял Денис Иваныч остаток пути до своего лабораторного подвала в переулке за новоарбатским небоскрёбом. Боль не просто по-хозяйски разместилась в его внутренностях, она вопила, жгла низ правого бока огнём. На проходной дежурил знакомый охранник, Серёга Кулик, русый малый с простецким глуповатым лицом, но добродушный и приветливый неизменно. При появлении Дениса Ивановича улыбка мгновенно покинула его круглую физиономию. «Чо с тобой, Иваныч?!»

— Кранты, Серёга. Аппендицит, наверное. Звони в скорую. Я в лаборатории. Ко мне должен щас казах один приехать, пропустишь, хорошо?

По коридору Денис Иваныч плёлся, держась за стену. Подвал родной, и коридор родной, и стены родные, и пол плиточный родной, и вон там дверь в его лабораторию — всё своё, родное; сжился со всем этим за двадцать-то лет; но — странно, сейчас всё это глядело на него как бы со стороны, отчуждённо. Он уже не был для них своим.

По каким законам психологии он увидел вдруг — именно в этот миг?! — внутренним взором раскоряченный, со вздёрнутой ногой, труп Гартмана? Подсознание явило свою мощь и власть? И подумалось — ясно, словно отчеканено золотыми буквами на скрижалях: Гартман пребывал уже за чертой, переместился в другое пространство, которое вот оно, рядом; беззвучный щелчок, вспышка зарницы — и ты уже в туманных Полях Елисейских, в Элизиуме теней...

За воспоминанием о безобразном трупе Гартмана крылась ещё какая-то мысль, которую Денис Иванович не успел додумать, ухватить за ускользающий хвостик: как раз приковылял к двери с чёрной стеклянной табличкой (уголок надтреснут) и надписью «Лаборатория экономико-математического прогнозирования»... Войти, плюхнуться в своё кресло, закрыть глаза... Уже невмоготу было терпеть эту боль.

Ключ в замок привычно — в стотысячный или миллионный раз — проник гладко, без клацанья, и дверь открылась как всегда, послушная воле своего хозяина.

Лабораторию грабили. Стекло в окне было выбито, рамы распахнуты, решётка вырвана из петель и висела, покосившись, на ушке замка. С двух столов — Нины Тесленко и Сёмы Богорада — компьютеры уже исчезли. Сиял пустотой и его стол, лишённый монитора; прыщавый патлатый парень в лоснящейся от грязи бонлоновой куртке, надетой на майку, деловито семенил между столами с чёрным параллелепипедом его системного блока в руках...

При появлении Дениса Ивановича он ринулся к окну, где мелькнула чья-то тень. «Серёга, сюда-а-а!» — завопил Денис Иванович и настиг патлатого уже у подоконника, схватил его за шиворот. «Серёо-о-ога!» Он успел ухватить момент, когда патлатый выпустил системный блок из рук, и каким-то чудом свободной рукой подхватил компьютер и не позволил ему упасть на пол. Патлатый молча бился, крутился в его руках, бил его локтём как раз в больной бок, норовил освободиться от куртки, но Денис Иванович намертво и едва не теряя сознания от боли в боку, вцепился ему в патлы... Прибежал Серёга, мгновенно и сноровисто вывернул воришке руки назад и каким-то шнуром связал их. А Денис Иваныч бессильно осел на пол, теряя сознание. «Ты скорую вызвал, Серёж?» — «Вызвал, сейчас приедет». — Голос Серёги донёсся откуда-то поистине издалека, — из-за черты.

Денис Иванович перестал чувствовать время. Он лежал на полу и когда открывал глаза, видел под столом Нины её туфельки, в которые она переобувалась, приходя на работу. Туфельки были старенькие, неопределённого фиолетово-розового цвета и на низком каблучке; их украшали тёмно-красные бантики у верхнего ранта, на мыске. Вдруг выскочила в голову мысль: «А ну как это последнее, что я вижу в жизни?!»

От боли и вяжущей слабости не хотелось ни говорить, ни шевелиться, ни думать, но он заставил себя сказать (вместо внятных слов получился сорванный шёпот): «Серёга, Серёга...»

— Всё хорошо, Иваныч, лежи, скорая ща приедет, — услышал он словно из-под воды почему-то сиплый голос Серёги.

— Да слушай ты... У меня в нижнем ящике стола... возьми... там толстая папка... на тесёмках...

— Ну, папку, ну... что папка, Иваныч?

— Отдашь её казаху...

Денис Иваныч погрузился или в беспамятство, или в дрёму, да такую, что ничего не слышал, и очнулся от многолюдия, от шума — в его лаборатории переставляли стулья, шаркали подошвы, разговаривали. У него были раскрыты живот и грудь, с ним что-то делали, прикладывали к груди и к животу что-то холодное, в руку, кажется, укол сделали... Оттого, что прикладывали к коже это холодное, боль казалась потише. На заднем плане мелькнул, как тень, милицейский мундир, Денис Иваныч поймал цепкий взгляд из угла и так и не понял, кому этот взгляд принадлежал — да и не интересовало его это всё, ибо он вдруг ухватил мысль, которую не успел додумать, когда входил сюда, на пороге — очень важную мысль: какая, по сути, у него получается неказистая жизнь? Почему? Ведь такие были ожидания, такие дерзания, а всё ушло в свист какой-то... Ты что, зудёж Гартмана, что ли, вспомнил?! — одёрнул он сам себя. А что — ведь прав Гартман, прав: все что-то сделали в жизни, а я, который должен был сделать больше всех и быть значительней всех — всего лишь заведующий вот этой жалкой лабораторией в убогом арбатском полуподвале! Вместо дела диссеры дуракам бесталанным валял, даже книги порядочной не написал, а ведь в своё время открыл поворот в математической теории производственных функций — открыл, да поленился разрабатывать, а вот американец Джордж Шапиро не поленился и Нобелевскую за это получил по экономике, в историю вошёл... Больше думать не хотелось  и не моглось, да и некогда стало: в комнате появились носилки, его укладывали на носилки, и такая боль при этом взвилась в нём, что он вновь потерял сознание, и очнулся уже в тесном покачивающемся пространстве. Он понял, что он — в карете «скорой помощи», — и что-то уже изменилось в мире. Кого я осчастливил? — такая вот странная фраза прозвучала в нём. Никого. Женщины от меня получали только разочарование и горе. Любила меня только Кира, а я просто бросил её даже без прощальных слов... Может быть, её степная тёзка сделалась счастливой, получив от меня тысячу баксов? Если не наврала мне тогда... Саня, сынок мой, обманул меня, сам ввязался в авантюру и обман, он живёт совершенно не известной мне и, по всей видимости, не очень-то и чистой жизнью...

И в этот момент его вдруг ослепил небывало яркий белый свет, которым был наполнен непонятно откуда взявшийся перед ним длинный-длинный туннель, и он понял, что он летит, лёгкий и лишённый боли, вдаль по этому туннелю, и полёт был сладостен, насладителен, и через секунду его вынесло, невесомого, на широкий простор с фиолетовым горизонтом, и знакомая роща темнела справа. «Это я свернул за опушку!» — ликующе догадался Денис Иванович. Вдалеке зеркально блестело большое озеро, а на берегу его стояла изящная длинноногая птица и, закинув грациозную головку и уставив длинный тонкий клюв в небо, пела, только Денис Иванович не слышал ни звука. «Туда, туда, к ней! — вострепетало всё в нём. — Это же Остров Поющей Цапли! Господи, Кира, да будь ты благословенна!»

Но видение погасло, словно выключили свет.

«А ведь я умираю», — успел в кромешной темноте подумать Денис Иванович — и умер.

2009, Москва