По пятницам, после колледжа, как они называли институт с первого дня пребывания в нем, Вадим приходил в Лаврушенский. Родители Андрея обычно бывали в командировке. Квартира была предоставлена сыну в полное распоряжение. Здесь после сессий, в каникулы, яростно спорил о Париже 68 года Вольдемар, напивался и где-то падал на диван Майкл, совершенно свободно чувствовала себя Лена и другие девушки. А по пятницам, в учебное время, Вадим обычно слушал рассказы Андрея про Израиль, смеялся замечательно смешным анекдотам, выпивал неизменной водки. Аню он в эту квартиру не приводил ни разу.

В конце ноября Вадим сидел у Андрея и листал  тонкую книжку совершенно неизвестного ему поэта. Стихи, напечатанные на машинке,  были такие мужественные, в них на каждом шагу попадались то пираты, то золотоискатели, то охотники где-то в Африке, испанские  Конкистадоры. Очень было похоже на Киплинга. Андрей что-то в это время смотрел в ротапринтном издании Набокова.

-Это Гумилев, - не отвлекаясь, от Набокова, произнес Андрей.

В эту минуту раздался звонок в дверь. Вадим машинально закрыл книгу и сунул ее под груду каких-то журналов. Андрей пошел открывать, Вадим выглянул из комнаты в коридор. Андрей в этот момент открыл дверь. На пороге стоял старик лет семидесяти пяти, в какой-то теплой коричневой кофте и висевших мешком штанах.

-Дядя Миша!  - радостно воскликнул Андрей, - проходите, вот, познакомьтесь, мой приятель, Вадим, тоже филолог, а еще писатель, истории пишет. Вадим покраснел, как он краснел всегда, когда его при ком-либо называли писателем.

 Старик улыбнулся, и морщинки показались около его глаз.

-Похвально, похвально, молодой человек. А Вениамина Аркадьевича нет дома?

-Нет, отец в командировке. И мать тоже. Он с отцом про политику любит поспорить, - шепнул Вадиму Андрей. Но вы проходите, дядя Миша.

-Да я ненадолго, Андрюшенька, сказал старик, проходя в комнату Андрея. Повисло молчание. Вдруг старик посмотрел на портрет Достоевского на стене и чему-то улыбнулся.

А ведь в прошлый раз этого портрета не было, не так ли? – произнес  он, все еще улыбаясь.

-Точно, я его только вчера повесил, – ответил Андрей.

-Очень хорошо, - сказал старик. - А ведь я помню, как меркуровский памятник Федору Михайловичу ставили в 36 году.

-Правда, дядь Миш? Это который?

А тот, что на бывшей Божедомке? - Потом он задумался, - Я там в тяжелое время жил, в самом здании, где Федор Михайлович родился, зимой семнадцатого.

 Вадим с большим  удивлением взглянул на дядю Мишу. По виду это был обычный московский старик, такой сидит, наверное, вечерами перед своим стареньким телевизором, любит КВН и кинопанораму, ест свою овсяную кашу или котлетки на пару, стуча ложкой о миску, чай пьет  из стакана с подстаканником, как это было принято раньше.

-Вы и революцию помните? – спросил Вадим.

Старик посмотрел на Вадима, - Помню, молодой человек, мне тогда  уже тринадцать  лет было.

-Интересное, наверно, время было? – спросил Вадим.

-Да, интересное время, - сказал старик, - голод был и холод – вот, что больше всего запомнилось. Постоянное желание поесть и в тепло куда-нибудь прятаться. А вот после того, года так, с двадцать третьего – двадцать пятого – все изменилось, лучше стало, и еда появилась, и одежда, и угол свой.

-А чем вы занимались? – снова спросил Вадим. Андрей молча стоял рядом.

-Занимался? Да разными делами. И разнорабочим был, и на стройке. И чертежи делал. Вот неподалеку отсюда дом Правительства, знаете?

Вадим кивнул.

-Так вот я для него чертежи делал.

-А кроме работы, дядя Миша, что помните, - спросил Андрей, - было ли что-нибудь у вас, кроме работы?

-Было и кроме работы, - спокойно ответил старик, - а как же, было, конечно. Мы тогда молоды были, мы, молодежь, часто ходили на стадион «Динамо», в театры, любили постановки Мейерхольда. Во МХАТе смотрели «Дни Турбиных», читали такого писателя, молодой человек?

Вадим кивнул.

-Очень хороший писатель, - продолжал дядя Миша, -  но в то время белым офицерам, конечно, никакого сочувствия быть не могло, ведь недавно кончилась гражданская война. В здании консерватории, это на бывшей Большой Никитской тогда, а сейчас Герцена, было кино, слушали выступления многих  поэтов, особенно нравился Маяковский.

Вадим с еще большим  удивлением взглянул на дядю Мишу.

Он, оказывается, видел Маяковского. А может быть, и Есенина видел?

-Дядя Миша, - спросил он, - а Есенина вы не видели?

- Видел, на выступлениях. Но мы его не особенно жаловали, на публику играл, да и  скандалист был большой. Но я его мало видел, он скоро повесился.

-А еще кого видели?

-Асеева, видел, других.

Кажется, Андрей  рассказывал, что его сосед по площадке, старик, работал в каком-то строительном тресте или еще где-то. Они его как-то на лестнице встретили.

-Андрюшенька, я чего зашел-то,  газеты новые пришли? – спросил старик.

-Да, да, конечно, отец вам оставил, сейчас принесу, - Андрей вышел из комнаты, а дядя Миша сел на диван. Вадим увидел его прозрачные, почти водянистые глаза, седую прядь тщательно зачесанную назад. Длинные руки с ярко обозначенными синими венами старик положил на колени.

-Вы, молодой человек, с Андрюшей учитесь? – спросил он.

-Да,  - кивнул Вадим, - вместе.

-В педагогическом? – уточнил старик.

Вадим просто кивнул.

-Очень хорошо, замечательная профессия, у меня жена тоже училась на педагога. Давно это было. – Он замолчал. Вошел Андрей с целой кипой газет.

-Вот, дядя Миша, - он протянул старику «Литературку», «Известия», «Труд», еще какие-то газеты. Старик взял газеты, поднялся.

-Спасибо, спасибо, Андрюшенька, передайте от меня благодарность Вениамину Аркадьевичу. Вот не могу без газет, не могу.

Когда старик вышел, Вадим вытащил из-под журналов Гумилева и продолжил чтение.