Ему около  шести, в подвальной комнатке в Крапивенском переулке, около Петровки, очень тесно, и весной сверху льются дождевые потоки, мать подставляет таз, чтобы пол не залило. Они живут здесь вчетвером: мать, отец, старший брат Терентий – он уже на фабрике работает где-то около Рогожской заставы, и Мишка. А наверху живут важные люди. Мишка видит их, когда по воскресным дням они с отцом ходят в местную церковь Преподобного Сергия. Один пузатый, борода, как лопата у дворника, ходит в костюме, по  животу вьется золотая цепь, с палец толщиной, его сапоги  скрипят, начищены до блеска, и на них смешно играют лучики осеннего солнышка. Это хозяин всего большого дома, господин Рябухин, купец второй гильдии. Он пешком не ходит, а всегда на извозчике. И в церковь тоже.  Его собственная семья боится. Сын купца, Сенька Рябухин, - задиристый наглый мальчишка, со шрамом на верхней губе – след мальчишеской драки, - его за это прозвали «заячьей губой», через эту губу он сплевывает ловко так,  метра на два. Сенька старше Мишки   на три года, у него уже фуражка с кокардой. В гимназию его  ежедневно, по утрам, к восьми часам, отвозит извозчик. Сенька  может походя дать Мишке щелбан, у него есть сладкие конфекты по три рубля из магазина Елисеева. Сенька очень гордится своей гимназической формой. И есть чем гордиться. Мишке такой формы никогда не иметь. Сейчас сентябрь – и на Сеньке серое пальто с серебряными пуговицами, синяя фуражка с серебряными лавровыми листочками и загадочными буквами МГБМ, а зимой, когда метель и сильный мороз, он будет кутаться в башлык.

-Это что за буквы? – ткнув пальцем в  фуражку, спросил Сеньку сын пономаря  церкви Преподобного Сергия  Котька Усов.

-Не тычь, не купил, - сплюнув, ответил Сенька, - это Московская Городская гимназия братьев Медведниковых, понял?

-А кто это, братья Медведниковы? - снова спросил Котька.

-Много будешь знать – скоро состаришься.

-Не знаешь, рябой, - презрительно бросил долговязый Ванька Улемов, отец которого служил полицейским надзирателем в Третьей Тверской части  и получал до 1200 рублей в год.

- Братья Медведниковы – первые на Москву богачи, и нашу гимназию основали. Что жердь, выкусил?

 В ту же секунду мальчишки  сцепились, началась французская борьба, столь любимая среди гимназистов, а Мишка стоял в стороне и смотрел во все глаза, как Улемов   ловко крутит на шее Сеньки замок из сцепленных пальцев. Вдруг  Сенька каблуком ударил Ваньку по ноге, по самой косточке. Тот вскрикнул, расцепил сжатые пальцы и припал на ногу. Сенька тоненько захохотал, Котька возмутился.

-Это нечестно, нарушение правил.

-Сенька сплюнул между зубов, отряхнул шинель и пошел к дверям своего жилища. Вслед ему неслось. – Ну, заячья губа, убью!

 В подвале утром мать хлопочет, разжигая чугунную печку. От печки труба в два колена и уходит к отверстию в стене у самого окна на улицу. Стены от жара нагреваются, а в дождь отсыревают, и газеты, которыми отец по-современному оклеил   стены, начинают отходить. Один кусок совсем отсырел, пришлось переклеивать. Наклеили новых газет – их со службы принес отец. Мать газеты как-то неправильно поклеила, Мишка пытался читать – отец маленько его выучил – но ничего не получается. Выяснилось, что газеты при наклейке были перевернуты. Мать из деревни – безграмотная.

 Мать на этой печке что-то все время варит, жарит, запах стоит тяжелый, а вечерами она тщательно гладит тяжелым утюгом, в который надо подкладывать угли из печки, отцовскую форму – шерстяные брюки черного цвета и черную тужурку. На тужурке у отца очень интересные пуговицы – на них изображены охотничьи рожки и перекрещивающиеся молнии.

Отец стоит рядом и наблюдает, он очень дорожит своей службой.

Отец встает в шесть, тщательно приводит себя в порядок перед высоким зеркалом. С 8-00 до 10-00 утра  он разносит  корреспонденцию – это слово Мишка заучил наизусть. Отец произносит его с гордостью.

-А потом, Мишка, - говорит он сыну, - мы эту самую корреспонденцию сортируем, не менее двух часов. То есть раскладываем по написанным на конвертах адресам, куда какое письмо предназначено. А на конверты марки наклеены, и не дешевые. Иная в одну, а иная в три копейки. А потом письма идут по губерниям, городам и  улицам. И  ошибиться при раскладывании не моги. Враз жалованья лишишься.

Жалованье у отца небольшое – 60 рублей в год,  а в гимназии год стоит  – аж 120 рублей! Это Сенька Рябухин с гордостью  говорил.

С 12 часов дня и аж до вечера,  у отца «вторая разноска».

-Хороший почтальон, Мишка, в день не менее 15 верст прошагать должен, - говорит отец Мишке.

Фуражка отца с черным верхом и серебряной лентой с загадочными цифрами  всегда лежит на отдельной полочке. Собираясь на службу, отец  стряхивает с фуражки невидимую пыль. Отец обещает научить Мишку сортировать письма, учит читать по буквам, и Мишка знает: он вырастет и станет почтальоном, как и у отца, и у него тоже будет форменная тужурка и брюки, и главное, фуражка с серебряным гербом, и пусть Сенька тогда не задается.

Пока Мишка часто бегает на Петровку посмотреть на магазины, особенно по вечерам – «Парижский шик» или магазин братьев Альшванг с его огромными окнами, в которых выставлено невиданное   платье, белое, все в рюшах. В таких только хозяину дома господину Рябухину и закупаться. Или его сынкам.

Через несколько лет  про младшего Рябухина - Сеньку стали разное поговаривать, будто  связался то ли с налетчиками с Трубы, то ли с Рогожскими. Мишка его и раньше боялся. А теперь каждый раз как  шел через двор –  на него нападал лютый страх.

Как-то раз поехали с отцом и матерью в родные места отца – в подмосковную Голицыных – Кузьминки. Сначала ехали по Петровке, потом через площадь с огромным домом, - говорили Театральная – потом по Новой и Старой площади, по Варварской площади, затем долго поднимались в Гончары, а на Таганской площади пересели в линейку, запряженную аж в четыре лошади.

 Отец все время объяснял  шестилетнему Мишке – как называются улицы, по которым они проезжали, какие почтовые отделения их обслуживают.

-Вот это, сынок, Малоалександровская, а дальше будет Николо-Угрешская, ехать нам от Москвы пятнадцать верст.

 А потом и Москва кончилась, и линейка тащилась по пустым полям, проехали деревню Грайвороново, и Мишку уже в сон клонило. Проснулся он, а вокруг деревни, поля. Скоро линейка свернула направо, проехали еще версты две, и показался далекий барский дом, вокруг дороги красиво растут тополя, проехали большие железные ворота, показалась и церковь.

Дедушка – пономарь в здешнем храме Влахернской божией матери.

-Вот наш дом, - указал отец на недалекий от церкви двухэтажный каменный флигель, там я, сынок, и вырос.

Отец про детство никогда не рассказывал.

Потом сидели у дедушки, оказавшимся маленьким белоголовым старичком, за столом, ходили на службу в храм, и Мишку подводили к иконе, - «Влахернская» заступница, - слышал Мишка вокруг.  Служил высокий батюшка, совсем не похожий на священника в их приходской церкви Святого Сергия.

-Отец Николай служит, - с уважением говорили мужики, пришедшие на службу из окрестных деревень. Говорили, что к отцу Николаю приходят даже из соседнего Люблина.

После постного обеда пили чай с вареньем, медом, пряниками, и Мишка их съел штук шесть, пока  не почувствовал, что больше уже не может.

Дедушка рассказывал что-то о своей жизни, и Мишка запомнил только, что отсюда неподалеку есть двухэтажный флигель, вот такой как их в Крапивенском, только деревянный. Во флигеле этом располагается больничка, и много лет назад, тогда еще мишкиному отцу было, «вот как тебе, внучок, сейчас, не более», в этой больничке, в самом конце мая, умер какой-то художник. Икон не писал, но приехали его тело забирать в Москву господа, а дедушка тогда только-только поступил в здешний Влахернский храм, заказали господа службу. Были они не похожи на здешних господ Голицыных, попроще. Дедушка и имя художника запомнил, необычное – Перов. А отец сказал, что не помнит, наверное, рыбалил весь день на здешнем пруду с кузьминскими мальчишками.

 Мишку от разговоров и выпитого с пряниками чая сморило в сон. А затем опять долго-долго ехали обратно, и Мишка то засыпал, то просыпался, и вернулись уже глубоко ночью.

Мишка запомнил эту поездку, как самое яркое событие до войны.

 А дедушку он больше не видел.

 Мишка не запомнил, как старший брат ушел воевать с германцами, а запомнил один из дней  начала зимы шестнадцатого, когда отец принес с почты письмо, адресованное на Петровку, в дом купца Второй гильдии Рябухина на имя Сверчкова Алексея Егорыча – то есть мишкиного отца. На письме стоял штемпель военного ведомства. Отец не посмел  распечатать его на почте, а положил в свою тяжелую кожаную сумку, которую носил на широком ремне с пряжкой, и принес домой. А дома он распечатал письмо, и мать упала без сознания прямо у горячей печки. Мальчик от страха выскочил во двор, а там ему показалось, что мелькнул Сенька, он бросился за дровяной сарай и разбил с налету губу.  Тонкая алая струйка потекла на подбородок, но когда мальчик тихо вошел в свой подвал, никто на его разбитую губу внимания не обратил.

 А потом, к весне, они с отцом остались одни, и отец стал все чаще приходить домой веселенький, тратить свое жалованье на водку. Отцу раньше поручали относить письма, которые приходили по ближним адресам, – в Столешники, в Рахманов, в Богословский, а последнее время он стал забывать заносить письма по адресам, посылал Мишку. Мишка уже прилично знал окрестные переулки, добирался до Трубы и даже до Сретенки.

 В самом начале зимы отец послал Мишку к господам наверх отнести поздравительную открытку. К господам на второй этаж ход был отдельный. К крыльцу господскому подходил, робея, поднялся, подошел к нужной двери. Дверь открыла милая барышня в белом переднике, такая смешливая, курносая, с веснушками. У господ служит, это Мишка знал.

-Мальчик, тебе чего?

-Открытка господам, тятенька велели передать.

- А! Ты же сын почтальона, что в подвале живет. Очень хорошо, открытка, говоришь, где же она?

-Вот она, - Мишка, робея, протянул рождественскую открытку на новый, 1917 год с катающимися с гор мальчиками и девочками.

-Тебя, кажется, Мишкой зовут? Давай открытку сюда. Подожди, может, господа тебе гостинца дадут.

 Мишка еще больше перепугался, а служанка вскоре вернулась и велела идти с ней к господам. В столовой комнате Мишку поразили три больших окна, обилие света, белая скатерть  и кушанья на столе. Он, когда вошел, даже зажмурился от яркого света.  А еще больше его удивила большая печь в углу, вся из гладких белых плиток, и на полочке над квадратным отверстием – ярко-синяя ваза. В этой комнате Мишка еще больше натерпелся страху, особенно, когда  его расспрашивал господин в белой рубашке и галстуке – муж доброй хозяйки, о котором ребята говорили, что он служит в суде, и это Мишку еще больше пугало. А офицер, кажется, брат хозяйки дал Мишке серебряный рубль за брата.

 На Пасху Ариадна Николаевна прислала к ним вниз, в подвал, яблоко и кусок пасхального кулича, а на Троицын день отец послал Мишку к самому хозяину дома, купцу Рябухину, попросить отсрочить плату. Отец собственноручно написал господину Рябухину письмо и адрес проставил, только марку не стал клеить и в конверт убирать тоже не стал – лишние расходы.

Мишка взял письмо, пошел с ним, а по дороге так перепугался, что Сеньку увидит, и забыл, как купца зовут. Мялся – мялся перед крыльцом, который вел к квартире на первом этаже, где купец квартировал со всем свои семейством, а потом глаза зажмурил и дернул веревку, к которой был прикреплен язычок колокольчика. И чуть стречка не дал.

Вышла тетка, полная, в грязном фартуке, обругала сначала, но Мишка стоял и не уходил, письмо-то надо было отдать в самые руки господину Рябухину.

-Давай письмо, - сказала тетка и протянула руку.

-Тятенька сказал, самому, - пробубнил Мишка.

-Что ж, я для тебя, заморыша, Карпа Федорыча звать стану? Ишь что удумал!

-Тятенька сказал, - в руки-с, самому Карпу Федорычу.

-Дарья, - кто-й-то там такой?

-Да ничего-с серьезного, Карп Федорыч, мальчишка почтальонов. Письмо, говорит, принес, к вам, прямо и прется, ну я и не пущаю.

-Пусти его, пусти, - сжалился господин Рябухин, - пущай смотрит, как люди живут.

Мишка, робея, вошел в светлую просторную комнату и первое, что увидел – начищенный до зеркального блеска огромный пятиведерный самовар, в котором он, Мишка, отразился кверху ногами. Самовар стоял посреди стола, покрытого белой с красными петухами скатертью, а на стуле перед столом сидел толстый, в расстегнутой желтой рубашке, торчащей из-под расстегнутой же жилетки,  с блюдцем на растопыренных пальцах в правой  в  руке и кренделем в левой, сам господин Рябухин.

- Ну, чего там у тебя?

- Письмо, - прошептал Мишка и опустил глаза.

-Ну, давай его сюда, чего стоишь, как истукан? Ладно, ладно, я сегодня добрый. Дарья, дай ему калач.

Мишка принял обеими руками  подрумяненное и завитое кондитерское чудо в виде широкой дужки замка за две в половиной копейки и стал жевать, закрыв глаза от удовольствия.

Проглотив изрядный кусок сладкого теста, он открыл глаза, и пока господин Рябухин, нацепив на самый нос очки, читал отцовское письмо, разглядывал комнату: чашки из стекла, с красивыми цветами на столе, вазочку с орехами в меду, длинные белые бруски – это пастила, - сообразил Мишка, вкус у нее, говорят, замечательный. Вокруг стола стулья тонкие,  с красивыми гнутыми спинками. А вот большой комод, из темного дерева, старый, важный,  красивая горка с пирамидками тарелок за толстыми стеклами.  В углу комнаты не печка, как у них в подвале, а высокий белый камин, такие только у господ и бывают

 Господин Рябухин письмо дочитал и очень осерчал, прогнал Мишку и чуть крендель не отнял, хорошо, что Мишка его почти весь уплел к тому времени.

 Со второй половины того же шестнадцатого года Мишка стал служить в бакалейной лавке купца Рябухина. Отец долго и слезно просил хозяина дома взять сынка в одну из лавок. Карп Федорович отнекивался, сердился, но в конце - концов проявил «христианское милосердие», и Мишка стал работать в лавке на Рождественском бульваре. Отца с прежней службы уволили  и назначили сторожем  при почтовой конторе. Еще и сказали, что берут только за прежнюю беспорочную службу. Отец попивает на пенсию, которую платят за погибшего старшего сына, и  сторожит по ночам контору, а днем спит на постели, предварительно выпив дешевого вина или на сорок копеек пива. А то уходит очень далеко,  к дяде Пете на Божедомку, тот истопником служит при какой-то больнице.

 На службе Мишка должен таскать дрова, носить воду, а еще  качать насосом масло в большие бутыли. Идти Мишке недалеко, лавка на  бульваре как раз против длинной серой стены монастыря. Работа очень тяжелая, особенно сейчас, зимой. Масло  в огромных бочках, и качать его приходится ручным насосом, а зимой масло густеет, Мишка наливает его в ведро, а с него пот  льется. Но успевает он все-таки неплохо. Платят редко рубль в месяц. Мишка каждое утро откладывает себе пять копеек на французскую булку, а еще  можно на копейку берлинскую пышку съесть, их приготавливают из теста и опускают в кипящее масло, берут по несколько штук сразу. А во время обеда, если он не ходит домой, приказчик дает три копейки: баранки  купить или что.  Устает Мишка так, что с ног валится, идти домой, в подвал на Петровку, вроде бы близко, но ноги еле волочатся. А дома спит пьяный отец. Мишка наскоро хлебает из бутылки холодных щей и валится на тряпье около давно остывшей печки. Печку он теперь топит сам, рано утром, но ее тепла едва-едва хватает на несколько часов, а к вечеру она уж совсем холодная.

Проходя по Трубной, Мишка  видел, как свозят сюда птицу и прочую живность, но времени поглядеть по-настоящему никогда не хватает.

 Как-то раз Мишку в лавке задержали, оптовый покупатель много масла брал, пришлось его качать до одурения. Было уже темно, когда его отпустили из лавки, в феврале, даже в самом конце, еще темнеет рано, но одиннадцати еще не было, и Мишка думал, что поспеет, пока дворник не запер ворота. Когда он подошел к подворотне и свернул, - увидел, , что железная решетка, которую дворник Петр на ночь запирал, уже закрыта, и здоровый замок висит. Наверное, дворник решил, что все жильцы уже дома и запер ворота, а сам в дворницкую – и чай пить. Мишка подергал, подергал ворота, они трясутся, а не открываются. Сел Мишка у столба, к которому ворота крепятся, и заплакал. Стало ему холодно, зябко, привалился он к столбу, прижался. А тут вдруг дворник вышел из каморки, которая в подворотне была,  проверить, все ли на дворе в порядке. Мишка испугался, вскочил, ну как заругает за то что ворота тряс, но дворник отпер железные ворота и впустил Мишку из жалости. А на следующий день дали Мишке в лавке жалованье за неделю и еще две копейки прибавили за то, что масло для выгодного клиента качал.

 На следующий день на улице что-то странное делалось – толпы народа, все возбуждены, куда-то идут, кумачовые флаги несут – тут и гимназисты в своих шинелях, и студенты в синих фуражках,  господа прилично одетые и простые рабочие, и даже кухарки. Мишка  бегал из лавки на Трубную площадь – смотреть на огромную толпу.

 Но потом все снова пошло как прежде, только стали на улицах озоровать чаще, об этом шептались в лавке: то один дом ограбят, то другой, у приличного господина в самом конце марта шубу енотовую сняли, и не нашли. Прежде сыскное отделение обязательно бы розыск учинило и нашло грабителей, а тут непонятно стало: есть сыскная, нет ее. На Трубе совсем темные личности стали появляться, говорили, выпустили из тюрем почему-то. Прошел слух, что Колька Вареный объявился, которого на каторгу три года назад отправили.

 А в самом конце октября на работу страшно стало ходить, где-то все время ухало -  говорили, что  у Кремля стреляют. На улицах стали попадаться мальчишки в картузах с прикрепленными к ним красными бантами, в некоторых окнах вместо стекол торчали полосатые матрасы.

 В начале декабря  отец как-то ночью  пьяный возвращался с Божедомки, упал  в сугроб и замерз насмерть. Принесли его под утро уже без дыхания. Через день после похорон отца, на которых и был-то только дядя Петя да его глухонемой сын, Мишка рано утром отправился на Рождественку, качать проклятое масло и заливать его в бутыли. Подошел к лавке, а на дверях огромный железный замок. Постучал, постучал – никто не открыл, а Мишке жалованья полагалось еще двадцать копеек. Постучал в окна – тоже глухо.

Вернулся к себе в подвал, а дров нет, и харч кончился.

  Поздним вечером, дрожа от холода,  накинув свое куцое пальтецо, собрался на квартиру к своему хозяину просит заплатить двадцать копеек.. Когда вышел из подвала, увидел, что железные ворота открыты, в каморке сторожа свет горит. Вскоре Мишка стучался в дверь на первом этаже. Стучался долго, настойчиво. Но дверь была наглухо заперта. Может господа чего-нибудь дадут? - подумал Мишка, вспомнил, как носил им год назад поздравительную открытку и ему серебряный рубль дали, и пошел к другому входу, поднялся  и постучал в большую крашеную дверь. За дверью было тихо. Мишка толкнул дверь, и вдруг она открылась. От страха у Мишки сердце прыгнуло вниз, постоял – все по-прежнему тихо, никого. Осторожно, на цыпочках, вошел  в прихожую, тишина такая - аж жутко. Опять постоял, тихонько пошел в ту комнату, где его расспрашивали господа. Вошел – темно и никого. Мишке стало страшно. В темноте только стекла поблескивают, да позванивают тарелки. Сделал еще шаг по чему-то мягкому. Вспомнил, у господ в комнатах на полу ковры, дорогущие, и вдруг споткнулся. Чуть не упал. На полу, поблескивая в свете тусклой луны, белело широкое лезвие ножа.  Мишка, как завороженный, смотрел на этот нож, такие, он знал, у налетчиков, и вдруг  услышал шаги, они доносились с лестницы. Налетчики! Зарежут и пикнуть не успеешь. А если господа! Сейчас поймают, в полицию сдадут, там бить будут. От страха он онемел, а шаги все ближе. Мишка, как зверь, нырнул в какое-то темное отверстие чего-то белевшего в углу, отверстие маленькое, но он каким-то образом пролез, сжался, затаился.

Вошли. Мишка  сжал руки в кулачки и приложил к губам, словно закричать боялся.

- Ну, где ты его уронил? – произнес кто-то хрипло.

-Сейчас, дай огня, не видно ни черта, - сказал второй. Голос его показался Мишке знакомым.

-Дурак! Ты им дворника порешил, он теперь меченый, а ты терять. По нему и найдут, кореша твои докажут.

-Где-то здесь должен быть, из кармана упал.

 Где же он слышал этот словно сломанный голос?

Кто-то чиркнул спичкой, выругался, чиркнул еще, слабо осветилась часть комнаты, Мишка совсем застыл, ему было видно, как двое стали искать, приближаясь к мишкиному укрытию.

-Надо было бы дворника спрятать–то, - сказал хриплый голос, - а то найдут, сыскная заметет.

-Какая сыскная! В Питере заваруха  была, не слышал что ли?

-А что, теперь и сыскарей не будет?

-Черт его знает.

Смотри, - сгорим.

- Нет никого вокруг, прокурор еще в июле в Питер уехал, а хозяйка на прошлой неделе в Саратов, другие жильцы еще раньше, ни на кого не нарвемся.

Ну вот же он слышал этот голос, раньше слышал!

- Настька твоя и донесет.

-Чего ты мелешь? Настька – девка надежная. На золотишко навела? Навела!

-Настька! Настька - твоя полюбовница. А вот найдут дворника, - начнут допытываться, и сдаст.

-Не трепись. Некому, говорю, же допытываться, заваруха в Питере.

-Заваруха заварухой, а сыск сыском. Не равняй.  Ну что, нашел?

-Есть! – воскликнул тонкий противный голос,  - вот он, на ковре лежал. Потому и не звякнул.

-Не звякнул! Смотри, сгорим. Навару на грош, а дело-то мокрое. А это еще что?

-Чего там?

-Коробка какая-то на камине, не обратили внимание. Ну-ка, - снова чиркнула спичка.

-Дай-ка. Ишь, тяжелая!

Мишка уже не дышал, ему казалось, что этот ужас никогда не кончится. Он стал впадать от усталости и страха в забытье, но ясно слышал доносившиеся слова.

- Открывай.

-Подожди, тут замок, махонький такой.

-Ломай. Давай скорее. Перо нашли, навар взяли - сматывать надо. Ну?

-Тут на цепочке вроде ключ.

-Баловство одно. Ломай.

-Не, щас мы культурненько – раз, вот и все.

-Ну, чего там?

-А черт его знает. Фигурки какие-то.

-Какие? Дай поглядеть.

-Господские игрушки,  и чего так прятали?

- Может, из золота или серебра? Дай-ка на зуб. Металл, чисто свинец, или олово. Не золото. Ну-ка, посвети еще. Не, не золото и не серебро. Брось эту коробку.

-А я б забрал, на рынке загнать можно.

-Вот на ней и погорим. Брось, - говорю. Лучше думай, чего с Настькой делать?

-А что с Настькой?

А заложит Настька твоя, как пить дать. Дворника найдут и сдаст. Порешить ее надо.

-Чего?

-Того, завезешь за город, - и поминай, как звали. Где она сейчас?

-У тетки.

-Тетка где живет?

-Где-то на Плющихе.

-Вот завтра же и отправляйся на Плющиху.

-Я?!

-А то кто ж?

-Да у нас любовь.

-Продаст тебя твоя любовь, с потрохами. Наводчице немного дадут, а как про дворника узнает – скурвится. А ты себе еще таких как Настька дюжину найдешь. Вот этим самым пером и порешишь.

Дальше Мишка не понял, что произошло, раздался какой-то шум, возня, кто-то охнул, что-то громко упало, и наступила полная тишина, звенящая, жуткая.

Мишка сидел, скорчившись, плечи и ноги затекли, ломило спину. Он подождал еще около часа и стал осторожно вылезать, ударился головой о верхнюю каменную рамку камина. Вылез и огляделся. За окнами начинало светать.  Болела голова. Сильно ударился! Мишка, пошатываясь, сделал шаг и обо что-то споткнулся. Наклонился – и застыл в ужасе: перед ним лежал, странно подогнув одну ногу под себя, человек в чем-то черном, голова его завалилась набок. Мишка разом забыл о боли,  бросился из комнаты, кубарем скатился с лестницы и влетел к себе в каморку. Перевел дух. Волнение было столь сильным, что он, не раздеваясь, упал на тряпье в углу, служившее ему постелью, и заснул.

 Проснулся, когда серенький рассвет смотрел в высокое окошко.

-Эй, – раздался с улицы крик, - дворника убили!

Мишка  бросился к окошку, выглянул – увидел заваленный снегом двор и каких-то людей.

-Жильцов надоть поспрошать! - кричал кто-то во дворе. По направлению к их подвалу шло несколько человек, другие направились к  крыльцу.

-Открывай, - кричали снаружи. Мишка отпер тяжелую железную дверь и впустил каких-то людей.

-Да это почтальонов сын, что замерз третьего дня, – сказал кто-то. – Ишь, бедность-то какая, - сказала старуха в черном тряпье, вся закутанная в платок, - мальчонка-то совсем один.

- Скажи, малец, не слышал ли ты чего ночью? – спросил молодой парень с винтовкой в руках, в картузе и сапогах, он все на руки дул, а руки красные были от мороза.

Мишка  со страхом смотрел на незнакомых людей.

-Брось, Баулин, - сказал другой, в пальто и калошах, - видишь, малец один, голоден, его бы накормить надо. Слышь, парень, у тебя хлеб-то есть?

-Нет, - покачал головой Мишка.

-Держи, - тот, который был в пальто и калошах, протянул Мишке кусок серого, прочного, как камень, хлеба. Мишка сразу стал его грызть, хлеб  поддавался с трудом.

-Да не мог он ничего слышать, у него отец помер, спал, небось, оставьте мальца, - сказал кто-то еще.

-Нельзя его так оставлять, - сказал тот, что был в калошах. – Слышь, парень у тебя кто из родственников есть?

-Дядька есть, - вспомнил Мишка. – Петей зовут.

-И где ж он, твой дядька-то?

-А в истопниках, на Божедомке, в больнице  какой-то.

-В истопниках, говоришь, вот тебе к дядьке и надо, а то здесь пропадешь. Давай, собирайся.  Баулин, сведи его к дядьке на Божедомку. Там больницу спросишь. И смотри, чтобы все как  полагается.

В подвал спустился еще один человек – в картузе с усами.

-Василь Кузьмич, - сказал он, обратившись к человеку в пальто и калошах, - сейчас еще одного нашли, наверху лежит, в господской фатере, ножом его.

-Опознали.

- Колька Вареный, налетчик с Трубы, видать, напарник его или еще кто того, ножом-то.

Вошел еще один, в шинели и сапогах, - дочку дворника тетка привела, господь упас, у тетки ночевала.

Тот, что был в картузе и усах, посмотрел на вошедшего.

-Может, и  господь, а может, еще кто.

Мишка продолжал грызть хлеб.

-Ладно, - сказал человек в картузе, - пошли наверх, посмотрим. А ты, Баулин, как я сказал, мальца доставь на Божедомку, а потом к нам. Мы потом на Рождественку, в Совет.

Люди вышли, парень с винтовкой еще раз оглядел подвал, покачал головой.

-Да тебе с собой и взять-то нечего, - сказал он, ну ладно, пошли.

Мишка пошел за ним, продолжая жевать каменный кусок серого хлеба.

 Когда они вышли, ему бросилась в глаза совсем маленькая, худенькая испуганная девочка, завернутая в какой-то платок. У ног девочки лежал небольшой мешок, она дрожала и хлюпала носом. Это была дочка дворника Ниночка, на два года младше него, Мишки. Рядом с Ниночкой стояла хмурая худая женщина в  черном пальто с корзинкой в руке, она смотрела, как  солдат в  шинели и серой папахе укладывал  какой-то сундук  на розвальни, лошадь переминалась с ноги на ногу.

-Дяденька, - сказал Мишка и перестал жевать, - я знаю, кто дворника убил, и того, который наверху.

-Знаешь?  - удивился парень, - и кто?

-Сенька Рябухин, сын хозяина нашего, Карпа Федорыча.

-Откуда знаешь?

Мишка замолчал.

-Так чего ж ты замолчал, малец, ты это слышал, а может того, видел?

-Слышал, - прошептал Мишка.