Двенадцатилетнему Вале и четырнадцатилетнему Толику, гостившему у нас, я отдал для рыбалки небольшую китайскую сеть, порванную в нескольких местах, пусть учатся в русле реки ее ставить. Сеть – это не удочка и даже не спиннинг, с ней нужен особый навык. Кое-каким приемам я их обучил, указал место, где можно забросить, и, как говорится, – в добрый путь.

Мальчики, горя нетерпением, еле досидели до вечера. Вернулись с реки, возбужденные, допоздна, перебивая друг друга, рассказывали, с какими приключениями они ставили сеть. Прикидывали, не без этого, и завтрашний улов. С тем еле заснули.

Утром вскочили ни свет, ни заря. Что-то пожевали и вперед, вприпрыжку, побежали к берегу реки на лодку.

Через час еще быстрее принеслись, вне себя от радости, от калитки показывая улов: трех больших язей и одного окуня-горбача. Взвесили первую добычу: каждая рыбина потянула на полкилограмма.

С тех пор, сколько они там не ловили, а всё что-то с собой приносили. Место в устье было хорошее, уловистое, да и навыки этой рыбалки ребята быстро освоили. В молодости учеба лучше получается.

Большую финскую сеть мы ставили в озере, это была уже взрослая ловля. Но ребята, выплывая со мной помощниками в озеро, продолжали – «по дороге, ведь!» – ставить свою сеточку. На обратном пути мы ее быстро и споро вытаскивали.

Так продолжалось до того дня, как…

Здесь сделаю отступление. Кроме чаек, которые высиживают птенцов на заливных пожнях, там же гнездится немало и другой пернатой живности. Где-то в камышах, подальше от этой мелюзги, живут цапли. Они к себе близко никого не подпускают, но ранним утром, когда деревня еще спит, их можно увидеть сидящими на подводных камнях в устье маленькой речушки Карповки, впадающей в Ельму. Проплываешь мимо на лодке и любуешься их длинными вытянутыми шеями с тонкими клювами.

На прибойном кряже, выходящем в озеро, и редко подтапливаемым половодьем, в непроходимых зарослях кустов вьют свои гнезда ястребы, летом подолгу парящие в небесной голубизне и высматривающие на земле добычу. Мы как-то нашли красивое ястребиное крыло с коричневыми подпалинами и укрепили его в щели бревна сруба рядом с перьями других птиц, легкими и пушистыми.

Самыми тихоходными и спокойными обитателями устья реки считаются утки-нырки. К июлю они уже обзаводятся потомством и трогательными караванами плавают поперек реки от одного берега к другому. Впереди важно движется утка-мама, а за ней следует пугливый выводок в несколько утят. Пугливый потому что, видя и слыша моторную лодку, которая несется чуть ли не на них, утята в панике бросаются в рассыпную, а утка, как и приличествует почтенной мамаше, недовольно ныряет из-под самого носа лодки к берегу.

Наблюдая такую картину чуть ли не ежедневно, я подумал, а не входит ли такая утиная прогулка в некий «план» обучения птенцов? Их нужно научить в короткие летние сроки нырять, поставить их на крыло, а как это сделать, если нет очевидной опасности? Вот и шарахаются от моторки утята, низко взлетая над поверхностью воды, неумело плюхаются снова, и вновь взлетают, а другие в это время пытаются нырнуть поглубже. Игра-тренировка продолжается целый день, и через две-три недели утята обретают относительную самостоятельность и начинают хорошо летать и нырять.

В такой день, когда утиные выводки уже исчезли, стайки утят распались, я и возвращался с Валей и Толиком с озерной рыбалки. Оставалось захватить китайскую сетку, поставленную до этого вечером. Выскочив за излучину реки, мы увидели, что там, где по приметам должна была стоять под водой сеть, отчаянно бьется утенок. Чем ближе мы подплывали, тем суматошней становились его попытки удрать от нас, но утенок не мог вытащить из воды даже лапу.

– Смотрите, он же запутался в нашей сетке! – первым оценил ситуацию Толик.

– Ловите, его ловите! – скомандовал я, глуша мотор, и пересаживаясь на весла.

Но легко сказать поймать очумевшего от страха утенка, который, еще несколько минут назад плавал и нырял спокойно у берега, пока не зацепился длинными ластами за невидимую преграду, начал биться в воде, обматываясь сеткой как коконом. Всей своей маленькой силой, которая удваивалась от страха попасть в наши руки, он тянул в разные стороны за собой и сеть. Стоило нам подплыть к нему с одного борта, как он нырком перемещался на корму. На корме стоит мотор и глупо вытягивать сеть, ее всю можно порвать на куски. Поэтому я опять разворачивал лодку и подгребал уже другим бортом к бьющемуся утенку. Он снова нырял.

– Всю нашу сеть запутает! – кричал Толик, высунувшись из лодки почти на половину, и хватая руками воздух.

– Пристукни его, Валя, шестом! – опять скомандовал я, понимая что Валентин этого не сделает. Сам я веслом тоже не хотел его бить. Наше беспомощное барахтанье вокруг да около глупого утенка стало вызывать в нас и понятное раздражение: сеть все больше запутывалась, утенок ничего уже не соображал, а со стороны вся эта возня выглядела вполне комично для опытных рыбаков, коими мы уже сами себя считали.

Наконец, Толик половчее извернулся и выхватил из воды утенка, подтащив его вместе с сетью к себе на колени. Зрелище было жалким: трепыхающийся, уже довольно большой птенец был запутан капроновыми жилками, врезавшимися в его перья. Длинные лапы-ласты упорно продолжали толкать в живот Толика, а сам утенок отчаянно вырывался, несмотря на то, что крылья его были тоже спутаны.

– Бедный, ты наш, бедный, – причитал Толик, пробуя выпутать хотя бы одну красную лапу.

Рвать сеть нам не хотелось, что делать мы не знали, и поэтому с Валей заворожено смотрели на существо из другого, нам казалось, озерного и дикого мира. «Существо» же продолжало молотить Толика ластами, а черный глаз его помутнел от ужаса.

– Сейчас, дорогой, сейчас, потерпи, – Толик никак не мог стащить капроновую удавку с лапы. У него ничего не выходило. Стоило ему растянуть ячейку сети, чтобы просунуть в нее утиную ласту, как стягивалась соседняя ячейка.

Так Толик промучился минут пять.

– Режь сеть! – не выдержал я и протянул ему перочинный нож. Понимая, что иного выхода не остается, Толик, уже молча, стал пыхтеть, осторожно подрезая жилку. Таким манером колдовать он мог снова долго.

– Дай-ко мне, – я властно отобрал у него утенка, и стал безжалостно кромсать сеть.

Наконец, пленник был выпутан, я освободил его от жилок, приподнял над бортом лодки и выбросил ближе к берегу: плыви, дуралей!

Но утенок к нашему удивлению не поплыл, а сразу же глубоко нырнул и… пропал. Мы смотрели на поверхность воды, и чем дольше, тем с ужасом думая, что он со страху утопился.

Как бы не так! Метрах в пяти в прибрежной траве мы услышали шевеление, будто змея поползла, хотя самого спасенного так и не увидели.

Но нам уже было не до утенка. Стали молча выбирать рваную во многих местах сеть и прибавили к своим трофеям еще двух крупных, с половину локтя, язей.

– Надо было ему, этому гадкому утенку, свернуть шею, – сказал как бы про себя Толик, когда я стал заводить мотор. – Зря только сеть испортили. Сварили бы лучше суп.

Мы с Валей тоже находились в сомнении: правильно ли, ладно ли сделали? Все-таки утенок мог считаться нашим законным трофеем, попадаются же они в охотничьи силки. Одним больше, другим меньше – вон, сколько их на реке. А так только сеть всю изрезали, чем будем ловить?!

Но где-то в душе, которая продолжала радоваться теплому и лучезарному утру, тихому плеску большой воды за кормой и хорошему улову, у нас жило оправдание своему поступку: не в съеденном утенке счастье. Представить себе, как кто-то из нас скрутил бы ему шею, как заплыл бы белой поволокой его черный, будто блестящая бусинка, глаз и, как он сейчас лежал бы брошенной тряпкой на дне лодки под ногами, – нет, этого представить мы не могли и не хотели.

Лодка мягко ткнулась носом в берег, и нас обступили другие заботы начинающегося летнего дня.

…Ради истины добавлю, что летать дикому утенку оставалось не так уж и долго. В конце августа обычно объявляется охота на водоплавающую дичь. В эти дни и ночи к реке и к озеру лучше не подходить – пальба стоит как на войне. Ради азарта охотнички лупят во все, что летает и плавает, кто крякает и квохтает.

И когда они угомонятся через день-другой, странно выплывать на лодке в устье реки: стоит необычная тишина, нигде ни шороха, ни вскрика, ни всплеска. Не маячат на одной ноге в отдалении цапли, не летают чайки, не видно даже ворон. Нет и уток, ради которых и устраивается ежегодная пальба. Все заводи подметаются подчистую. И светом наполненный прежде мир природы кажется сиротливым и потемневшим.