Все пялятся на живот Марчелло – рассматривают татуировку: Трёхпалубную шхуну обвила хвостом роскошная шестигрудая русалка… Всем нравится. Татуировка новая, из под иглы – в густой белой смазке и целлофане, как младенец в «родовой рубашке» и околоплодных водах, только что вынутый из чрева…

Клушин, перегнувшись через решётку Пантелеймоновского, выждал, когда из-под моста воровато высунет тупую морду речной трамвайчик, тщательно прицелился и плюнул в толстуху на алой палубе в маленькой розовой шляпке, попал и пошёл дальше, волоча за собой понурую собаку. Солнце припекало. Собака смердела. Спина подсыхала.

Будучи по сути гуманоидом, Петров не чурался простых неприхотливых забав и, для бешеной собаки сто вёрст не крюк, совершал изредка подобные вояжи. Хотя и сильно рисковал. Межгалактический надзор за подобную «неразборчивость» и пересортицу карал строго, вплоть до распыла.

Глаз моргнул и уставился на него, и уже пялился неотрывно. – Во хрень-то! – подумал он. – Зачем я ему сдался? В голову полезла прочитанная в детстве фантастика: повадки «контактёров», голубые человечки со стрекозьими глазами…

Незнакомец мало что раздражал, но был ещё и крайне некстати: шагах в двадцати от Него только что расположилась пухленькая, скорее из пансионатских. Похоже, вечер складывался… – Тут такое дело… – Толстяк наклонился к Нему и доверительно перешёл на шепот. Он невольно отстранился, подозревая запах изо рта… – Я Ангел. Ну, это – Ангел Хранитель...

...Запрётся в ванной, воду включит, сядет на эмалированный прохладный бок. Легче. А как наполнится ванна – спиной назад, опля, как был в одежде и открытыми глазами сквозь водопроводную воду в потолок пялится. Хорошо... А так, всё как прежде, только как-то всё сухо стало, ненужно. И люди эти, и дела их смешные. И ходят глупо, дёргано на своих раздвоенных хвостах, и крутят плавниками...

Фабрициа подливает в мою чашку кофе из молочника, постукивая донышком по столу. В конце фирменный цветочек. Фабрициа с невинно-порочным лицом наклоняется и ставит передо мной чашку. Bonne, – придушенно шепчет Христос, блаженно раскинув золотые руки, пришпиленные изящными золотыми гвоздиками под тугим лифом Фабриции. – Белиссимо!

...Наклонилась: карапуз в колясочке толстощёкий пузыри пускает, агукает, а у неё в синей сумочке диагноз аккуратным почерком от этой толстопузой, с рыбьим глазом, – «бездетность». – …Вот и мне Бог послал… – Вынула «ляльку», и под куртку, и за угол. Смотрит: дура эта выскочила, мечется, потом на карачки брык и под коляску заползла – думала: завалился её толстяк – вот умора. Ползает, воет – аж хрюкает.

...Огромный котище, ловко объезжая ухабы, катил велосипед: «…По сорок рубчиков кило, – оборотясь, крикнул котище и махнул мне лапой, – дешевле не сыщешь! Пальчики оближешь…» – и пошёл к палисадникам, мягко переступая по пыли на колченогих кошачьих лапах. Над головой кота покачивался сверкающий, точно сочащийся жиром круг Краковской – нимб.

Сядет рядком и смотрит молча перед собою на мазанку Надьки Гунтарь. Было у Мишки с Надькой… А глаза у мёртвой Людмилы его, как две пустые луны. Одета Людмила, в чём и хоронили: голубое платьице в цветок, белые туфли, косынка на голове белая, в мелкий горох. Мишка достанет папироску, пришмолит, по привычке опустив голову в ладони от степного ветра...