***
Я, как в раю, работаю на крыше
И между делом песни птичьи слышу
В густых кустах, и черт их разберет,
О чем душа так радостно поет?

Над пальмами проворною иглою
Шьет попугай немыслимой петлею
Узор зеленый. Густо дышит жар
И бабочка пылает, как пожар,
На лезвии горячего зубила...
Ах, чтоб оно вовеки не остыло!

Лью воду на него, глотаю сам
И синим, нестерпимым небесам
Пою хвалы за то, что жизнь порою
Мне кажется веселою игрою.

***
Конечно будет там, за пыльным пледом

***
А когда он вернётся?
Никогда — в никуда,
И скользит его солнце
По фонтанным мостам,

По чугунной водице,
Где летейский покой,
Где уже не приснится
Ветер дальней Сумской

И Поэзии площадь,
И Собор, и базар,
Стрелки Лопанской рощи,
Лета южного жар.

каста
 

Где саду цвесть – белеет остов,
а мы краснеем для контраста,
лазутчики из девяностых,
нас – каста.

Неприкасаемая свора,
в напрасной нежности жестоких
солдат, не вынесших фавора,
не стойких.

Так высоты все ниже градус,
и будто нет звезды позорней,
чем та, что выпала на радость
в наш лепрозорий.

Лечить отпетых нет причины,
и что в сердцах не налабай ты,
мы – сто пудов – неизлечимы,
нас килобайты.

* * *

Обычно нынче облачно.
В прогноз чего ж глядеть?!
Осенний этот обморок,
Звеня, разбудит медь.

Гляжу заворожённо я
на листья под ногой:
– Простите уж прохожего,
Нарушил ваш покой…

Вот треуголка птичья
над рощею:
– Adieu!*
Есть у неё в наличии
приют в ином краю.

А у меня в наличии –
снежинки в створе  рам.
И ждёт меня Подлипичье,
Казанский старый храм.
 

* * *

*** 

В последний вагон электрички скользнуть.
И тут же забыть пустырей гобелены.
Пульсирует звёзд раскаленная ртуть
Над всей моей крымской осенней вселенной.
Беспечно уснуть на скамейке под стук
Колёс; пробуждаться от резкого свиста.
Вернуться домой, разгоняя тоску
Нелепою шуткой ночного таксиста.
Увидеть, что тополь дрожит, как фарфор
Фамильный. Над ним облака без движенья.
И холм городской, как библейский Фавор,
Где хочется веровать в Преображенье…
 

На тревожную ночь в отечестве

Стал я спать безпокойно и плохо.

Снится плеск пересохшей реки,

Снятся строек заброшенных грохот

И заводов умерших гудки, -

Запрещенные при Маленкове,

Чтобы нам не насиловать слух. –

Нет во снах моих плоти и крови

Лишь трусливо мятущийся дух,

Лишь предатель Победы железной,

Переметчик небесных Начал

Суетится во снах, безтелесный,

Мародерствует по мелочам.

Taк ли прежде со мною бывало?

Помолился - и тотчас уснул:

*  *  *

За час перед рассветом
                       такая тишина,
Что вслед за Фицджеральдом
         прошепчешь: Ночь нежна...

Лишь кони вороные
                    пасутся за окном,
Когда она вступает
          в твой опустевший дом.

По Москве бы по реке бы...

По Москве бы по реке бы переплыть через Москву,
Перейти бы сонный город по рассветному песку,
Через плесы теплых улиц, через заводи дворов,
Через вечных трех вокзалов заревой водоворот.

По Москве бы по реке бы переплыть через тоску
Мимо нищих, мимо пьяных, мимо уличных паскуд,
Мимо властных коридоров, мимо тюрем городских,
Мимо свалок, мимо лавок, мимо сходок воровских.

Никого бы в этот раз я в этот путь с собой не взял,
Потому что брать с собою никого туда нельзя,

Чудище

Злое чудище из Катанеса,

мрачный символ всякого такого,

про тебя едва напишет пресса –

и в поту читатель, страхом скован.

Где плохой улов, неурожаи –

это значит, ты туда пролезло.

И как это нас ни поражает,

всем такое чудище полезно.

Часто кое-кто готов трубить

о вредительствах твоих на всю страну.

Только он обманщик и свалить

хочет на тебя свою вину.

Кто в чудовищах хоть что-то понимает,

враз смекнёт: тебя, зверюга, не бывает!