12

Спрашивается: почему это пришло так рано?

Да по естеству его дара, его крови. Да потому что Павел Васильев сам, до последней кровинки растворён в русской стихии, в стихии живого языка: его напевности и силе, страсти и меткости, ярости и нежности, ласковости и озорстве, прямодушии и лукавстве, во всех бесконечных переливах и искристом разнообразии народного ума-разума, что запечатлены словом записанным и словом живым, бытовым, разговорным.

Корнила Ильич, ты мне сказки баял,

Служивый да ладный, вон ты каков!

Кружилась за окнами ночь, рябая

От звёзд, сирени и светляков.

Тогда как подкошенная с разлёта

В окно ударялась летучая мышь,

Настоянной кровью взбухало болото,

Сопя и всасывая камыш.

В тяжёлом ковше не тонул, а плавал

Расплавленных свеч заколдованный воск,

Тогда начиналась твоя забава –

Лягушачьи песни и переплёск.

Недобрым огнём разжигались поверья,

Под мох забиваясь, шипя над золой,

И песни летали, как белые перья,

Как пух одуванчиков над землёй!

Корнила Ильич, бородатый дедко,

Я помню, как в пасмурные вечера

Лицо загудевшею синею сеткой

Тебе заволакивала мошкара.

Ножовый цвет бархата, незабудки,

Да в тёмную сырь смоляной запал, -

Ходил ты к реке и играл на дудке,

А я подсвистывал и подпевал…

Вот он, образ той стихии, что вскормила, вырастила и воспитала будущего поэта. Язык предков, язык народа, язык ещё цветущий, полнокровный, радостный, как кормилица-земля, ещё не выхолощенный политиками и бездарями, газетой и «радивом», ещё не развеянный попусту на поганом ветру мировой усредниловки.

Внуку – дед передал язык, сыну – народ.

Баял дед – будущему Бояну, что поначалу, ещё не зная себя, подсвистывал и подпевал, а после – запел.

Таким ты остался. Хмурый да ярый,

Ещё неуступчивый в стык, на слом,

Рыжеголовый, с дудкою старой,

Весну проводящий сквозь бурелом.

Весна проходила речонки бродом,

За пёстрым телком, распустив волоса.

И петухи по соседним зародам

Сверяли простуженные голоса.

Она проходила куда попало

По метам твоим. И наугад

Из рукава по воде пускала

Белых гусынь и жёлтых утят.

Вот так радость зверью и деду!

Корнила Ильич, здесь трава и плёс,

Давай окончим нашу беседу

У мельничных вызеленных колёс.

Я рядом с тобою в осоку лягу

В упор трясинному зыбуну.

Со дна водяным поднялась коряга,

И щука нацеливается на луну.

Теперь бы время сказкой потешить

Про злую любовь, про лесную жизнь.

Четыре пня, как четыре леших,

Сидят у берега, подпершись…

Стихотворение «Рассказ о деде» – 1929 года. Теперь, по прошествии стольких десятилетий, и когда мы в подробностях знаем судьбу самого Павла Васильева, эти стихи выстоялись и воспринимаются совсем по-другому – ярая пластическая брага обрела ядрёную крепость символа.

Корнила Ильич, по старой излуке

Круги расходятся от пузырей,

И я, распластав, словно крылья, руки,

Встречаю молодость на заре.

Я молодость слышу в птичьем крике,

В цветенье и гаме твоих болот,

В горячем броженье свежей брусники,

В сосне, зашатавшейся от непогод.

Крест не в крест, земля – не перина,

Как звёзды, осыпались светляки, –

Из гроба не встанешь, и с глаз совиных

Не снимешь стёртые пятаки.

И лучший удел – что в забытой яме,

Накрытой древнею синевой,

Отыщет тебя молодыми когтями

Обугленный дуб, шелестящий листвой.

Он череп развалит, он высосет соки,

Чтоб снова заставить их жить и петь,

Чтоб встать над тобою крутым и высоким,

Корой обрастать и ветвями звенеть!

Распластав, словно крылья, руки, поэт по-ястребиному хищным до подробностей земли оком видит с высоты и твёрдо познаёт образ и смысл судьбы, и дедовской и своей; словно тот вечный дуб, он точно отыскивает молодыми когтями потаённую в древней синеве суть, основу рода, крови, языка, – и встаёт над предками крутым и высоким, звеня словом; он и сам, в свой урочный час, готов разделить вместе с дедом и всей своей родовой эту единственно-приемлемую участь – погибнуть и воскреснуть в будущем новой песней.