У меня в руках сборник стихов Алексея Прасолова «Во имя твое» - последнее прижизненное издание 1971 г. со словами «Р. Андреевой посвящаю» и эпиграфом:

Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть.

Строки М. Лермонтова, с одной стороны, как бы подчеркивают мятежность чувств к конкретной женщине, но с другой - их можно трактовать иначе: «У меня одна пламенная страсть - поэзия». Кстати, большинство исследователей обращает внимание именно на этот смысл эпиграфа. Так, В.М. Акаткин утверждает: «Поистине он знал «одной лишь думы власть». «Главное событие его стиха - момент прозрения, прорыва к высшей, какой-то надмирной ясности. Он весь в стремлении сбросить оковы обыденности, каждую минуту жизни он хотел бы сделать волнующей, творческой, наполненной высоким смыслом бытия» [1, 542 - 543]. С этим трудно поспорить, да и не нужно. Но существует посвящение, дававшееся поэту мучительно, исподволь. И само название книги Алексея Прасолова «Во имя твое» таит некую интригу. Надо сказать, что Прасолов постоянно искал женщину, кому мог произнести: «Во имя твое». Так, в его архиве хранится фотография Инны Ивановны Ростовцевой. На обороте рукой Алексея Тимофеевича написано: «Инна Ростовцева. 1965 г. Поездка в Ростов-на-Дону». И добавлено: «Во имя твое... Да святится имя твое... декабрь 1969 г.». После разрыва с ней душа болела и жила памятью.

Вот почему, когда Прасолов стал готовить сборник к изданию и упрекать Раису Васильевну в том, что она весьма сдержанно приняла его посвящение, ей пришлось ему написать: «Страшно повторяться в стихах, в поэзии, но не менее страшно и в реальной жизни. Теперь ты часто говоришь: во имя твое. А кому ты сказал это впервые?

Прошло время - женщина ушла, постучалась вторая, третья... Что это? Щедрость? Нет. <.. .>

«Во имя твое» - твой идеал, та, что ты мечтал встретить как цельное, а находил по частям. «Во имя твое» -стремление к совершенству, гармонии, свойственное человеку думающему. А гармония, что горизонт, она не имеет предметного олицетворения. Совершенство - на языке математики - величина, предел которой бесконечность. И хорошо. Иначе, как же расти человеку, к чему тянуться. Пока его в какой-то степени удается воплотить только гениям, и то не в себе самих, как представителях рода человеческого, а в своих творениях. Поэтому не тверди без надобности - «Во имя твое» [3]. Так бескомпромиссно заканчивается это письмо. Добавим от себя, что о фотографии И. Ростовцевой и надписи на ней Раиса Васильевна узнает уже после смерти мужа.

Алексей Прасолов, получив письмо жены, переосмысливает его и дополняет: «.печаль мужчины вечна. И он всю жизнь - самых разных - сливает в одну - не Еву, а в Лилит! - и шепчет: Во имя твое... Разве можно упрекать его в этой печали? Разве можно так кощунственно требовать от него слова, имени ЕЁ, совершенно ничего общего не имеющего с именами и душами всех или большинства (а может, меньшинства?) Женщин, из которых (из всех вместе, как из Мужчин) не сложил бы Идеала, оставив его бесконечной - почти математической - величиной?» [10, 521¬522] . Несмотря на сопротивление Раисы Васильевны, Прасолов оставляет посвящение именно ей. И настаивает на неком Идеале, который недостижим: «Мне с тобой не уютно, наоборот, я все время с тобой на сквозняках, оттого так свежо в моей жизни» [10, 515].

Раисе Васильевне чужда малейшая фальшь. Она сдержанна и самодостаточна: «Я совсем не собираюсь занять какое-то место в твоей поэме, быть разделенной на поэтическую и реальную и жить в страхе: ах, как бы не раздвоиться. Хорошо сказал в свое время Бетховен: «Я есть тот, кто есть» (из письма от 14 декабря 1970 г.).

Кто же есть наша героиня? В «Воронежской историко-культурной энциклопедии» её представляют как вдову А.Т. Прасолова, публикатора его текстов и составителя его книг. Но ее роль значительно шире. Об этом пишет Анатолий Жигулин в своих дневниках за 1983 год. И по мнению Владимира Колобова, автора книги «Читая дневники поэта.», встреча Андреевой с Прасоловым «словно луч света для поэта» [5, 170]. Это чувство чистоты и света передается читателю в стихотворении «В час, как дождик короткий и празднично чистый.».

В час, как дождик короткий и празднично чистый
Чем-то душу наполнит,
Молодая упругость рябиновой кисти
О тебе мне напомнит.

Не постиг я, каким создала твое сердце природа,
Но всегда мне казалось,
Что сродни ему зрелость неполного раннего плода
И стыдливая завязь.

А мое ведь иное - в нем поровну мрака и света,
И порой, что ни делай,
Для него в этом мире как будто два цвета -
Только черный да белый.

Не зови нищетой - это грани враждующих истин.
С ними горше и легче.
Ты поймешь это все, когда рук обессиленных кисти
Мне уронишь на плечи.

1970

Раиса Васильевна Андреева вышла замуж за Алексея Прасолова 10 апреля 1970 г., сама того не понимая, какую ношу взвалила на свои плечи. Ей чуть меньше 22 лет, ему около 40. У Прасолова позади тяжелый развод с первой женой Ниной Илларионовной Лукьяновой, мучительный разрыв с Инной Ивановной Ростовцевой, близким другом и критиком. Это ей в августе 1965 г. Алексей писал: «Инн мой, жена моя, чертенок мой, любимая!» [16, 474] и горько сознавал, что 1966 год «вывернул их наизнанку, растоптал всё, что тлело живого, что грело душу» [16, 521]. 

Где познакомились Раиса Васильевна и Алексей Тимофеевич? С 1 августа 1968 по 28 апреля 1972 г. она работала в районной газете «За коммунистический труд» в поселке Хохольский Воронежской области, Алексей Прасолов - там же с 1 сентября 1969 по 27 мая 1971 г. Виктор Будаков тактично и бережно передает атмосферу их сближения. «Рабочие столы сотрудников Раи Андреевой и Алексея Прасолова оказались почти рядом. «Вдруг» характерное для прасоловского мира. Здесь же - «всё произойдет не вдруг» . а как бы прорастая, восходя, день за днем, исподволь и всерьез» [4, 159]. Половодье, заставшее их однажды в командировке в придонском селе Гремячье, превратится в половодье чувств.

И с горы мы увидели это:
Островки отрешенной земли
И разлив, как внезапный край света, -
Вот куда мы с тобой добрели.

Эти кем-то забытые сходни -
Для шагов осторожных твоих, -
Так всходи и забудь, что сегодня
Слишком много дано на двоих.

(«И с горы мы увидели это...» 1970)

С одной стороны, мужчина, у которого душа что выжженная пустыня, с другой - восторженная деревенская девушка, которая любит поэзию, знает наизусть столько, что может часами читать без перерыва, сама украдкой пишет стихи. Встретив настоящего поэта, она была покорена необычностью и масштабом его личности. Алексей же, кто «насмехался над жизнью», кто «цепляться за чью-то более чистую душу, чтобы расшевелить свою», считал недостойным [16, 115], вдруг (всё-таки вдруг!) ощутил «своё, родное, однородное» - и замер, на какое-то время почувствовав себя счастливым.

Вообще хотелось бы чуть подробнее остановиться на хохольском периоде жизни поэта. Так сложилось, что в этом месте рядом с ним оказались люди по-своему неординарные. Редактор Вадим Владимирович Кордов с самого прибытия на новую должность стремился создать в небольшом журналистском коллективе атмосферу не только творческую, но и дружескую. И это ему удалось. По словам Р.В. Андреевой-Прасоловой, «разборки» на редакционных «летучках» напоминали деликатный спор умных, образованных, интеллигентных людей. Всегда уместны были и юмор, и мягкая ирония, и принципиальная профессиональная оценка успехов и неудач. А каждый понедельник все с нетерпением ждали возвращения после выходных Александра Тихоновича Смирнова и Алексея Егоровича Тишанинова - от них узнавали культурные новости Воронежа. Это было для всех, не исключая Алексея Тимофеевича, как глоток свежего воздуха. Ему было с кем общаться на таком уровне, которого подчас не находил и в воронежской писательской среде. И самое главное, он прекрасно понимал, что здесь знают истинную цену его поэтическому таланту.

Свои воспоминания о хохольских временах оставил Александр Тихонович Смирнов, или, как называли его в редакции, - «Тихныч». Его глазами мы видим «ладного крепкого мужичка невысокого роста». «Что запомнилось внешне? Его открытая улыбка. И почему-то костюм. Старенький, в мелкую клетку. Отутюженный, очень аккуратно подштопанный. И Прасолов - энергичный такой мужик, азартно жестикулирующий во время разговора, словно подтверждающий своё слово жестом. Весь в смехе. Круглолицый. Потом, уже позже, разгляжу дюжий лоб козырьком. Так и казалось, когда наклонял свою лобастую голову, будто козырек на глаза надвигает. И, конечно же, непременный его берет» [17, 42].

Рая же для всех была «Раечкой, славной». Приведу еще один отрывок из воспоминаний Смирнова: «Я профилонил редакционный субботник. Смотался в большой город на выходные. Редактору же клятвенно пообещал отработать «свою долю» в свободное от работы время. С тем и уехал.

«Доля» оказалась такая: приблизительно десять метров штакетного забора вокруг редакции. Плюс посадка дерева.

Дерево я посадил в понедельник после рабочего дня. Со штакетником получилось хуже. Стал прибивать жердочки на глаз, и такая «волна» пошла, такой «девятый вал» покатился, что еще не ушедшие после службы коллеги за бока хватались от смеха, глядя из редакционных окон на мои потуги.

Я злился, а редакционный домик, составленный когда-то из двух щитовых, разве что не трясся от их утробного смеха.

Первым не выдержал моего дикого надругательства над плотницким искусством Алексей Тимофеевич. Вышел ко мне с хмурым лицом. (На меня ребята обиделись за «смыв» с субботника. И Прасолов, разумеется.)

- Сходи в типографию за шнуром. Надо же по уму делать, а не задницей. Иди, пока я твои «художества» отбивать буду. Дай только молоток и топор!

Сложил я «оружие» перед ним и поплелся в типографию, благо та была в двух шагах. Вернулся быстро. Рядом с Алешей уже вовсю трудилась его молодая жена Раечка Андреева. Алексей по-прежнему был мрачен. Рая же без смеха не могла смотреть ни на штакетник, ни на меня. Я не выдержал и тоже начал хохотать.

Алексей было махнул рукой сердито и досадливо, но улыбка и его поборола.

Отсмеявшись до слез, мы начали орудовать. Алексей - на основных работах, мы со славной Раей - на вспомогательных. Полезли из редакции «добровольцы», но, кроме моего закадычного друга Алеши Тишанинова, прочие были отвергнуты.

Наверное, Алексею Тимофеевичу стало жалко меня, когда я один, стуча себе по пальцам, вкривь и вкось строил эту «демаркационную линию». Хохочущих надо мной оказалось и без него достаточно. Вот он вышел на подмогу, добрый человек.

А потом, почти в сумерках, с примкнувшим Тишаниновым пошли мы вместе к Прасоловым на их съемную квартирку в гости. Есть жареную картошку. Это были первые опыты Раисы как молодой хозяйки в области кулинарии.

Картошка Рае удалась. Но больше всех этому радовался Алексей Тимофеевич, то и дело спрашивавший едоков:

- Ну, как картошечка по качеству?

-Лучше моего штакетника, - честно признался я. И все мы дружно засмеялись.

Вообще Алексей Тимофеевич посмеяться любил. И улыбка ему необычайно шла.

В дневнике от 4 июня 1970 г. Прасолов пишет о своем состоянии: «<...> душа какая-то притихшая, как опустелый дом...». Что так смутило поэта? Он пытается понять свою молодую жену. «Снова перечитал её дневник. Неужели она и сейчас та же, что в этих записях? Неужели это проблеск, один-единственный в жизни её? А теперь - обыденное существо, как все? Неужели эти стихи вперемежку с ахматовскими - её стихи? Где она теперь - эта? Спряталась, чтобы сохраниться, или исчезла, как подснежники, которые мы сажали. Не дай бог <.> Ничего её, даже книг, не хочется трогать.

Ведь для меня она ещё не жена, дай бог, чтобы и я для неё подольше не был мужем. Иначе нас, тех, кого мы видели и чувствовали друг в друге, не будет. <...> Мучаюсь, когда несчастлив, мучаюсь, когда счастлив, только по-разному, но всё не сладко» [6, 424].

Что так настораживает Алексея? Почему на несомненное ощущение счастья накладывается печаль? Он боится «обыденности» своей жены. Многое объясняет письмо от 4 декабря 1970 года, в котором Алексей отмечает обыкновенность желаний жены, общих для её сверстников: «тут и поиск людей, и поиск дела в жизни, и поиск обыкновенной любви» [10, 513] - и её «необыкновенность» - неповторимую индивидуальность.

«Ты шла с ними <сверстниками> - уходя от них, и не в сторону, а - спеша вперёд и проникая глубже, чем они. Поэтому ты во многом отставала от них, но только - во внешнем, даже в своей нелюдности, в одежде, в своих житейских запросах и т. д.» [10, 513].

При всей кажущейся незаметности Раи Алексей Тимофеевич отмечает «очень необщие духовные качества» своей жены, чья душа («страшно беззащитная») шла родственным ему путем. «Все остальное стало вершиться силой этой родственности» [10, 514]. Алексей понимает: то ощущение счастья, которое внутри молодой женщины, она находит в людях и книгах. Восторженная девушка искала интересных людей в жизни (вот почему пошла в журналисты). «Ты жадно дышала этим счастьем, забывая, что есть между людьми и книгами беспощадно разделяющий, беспощадно единящий их распорядитель - обыденщина. И -ты часто убегаешь от нее - то к людям, если были под рукой хоть чуть сносные, то к книгам - в мир, равный по высоте миру Маленького Принца» [10, 513]. «<...> мы не можем друг без друга», - признается поэт и тут же добавляет: «Душный уют я разгромил сразу же, едва лишь он посягнул на мое сущее, требуя как бы оплаты за удобство, которым одарил якобы меня. В этом его гибель - я щадить не умею то, что требует такой же заслуженной им платы. Я не могу щадить того, что (или кто) пытается приобщить меня к жизни.» [10, 515].

И ее Величество жизнь диктует свои законы. Рая вынуждена уехать к родителям в Тамбовскую область: беременность протекала тяжело, своего постоянного угла для проживания не было. Вот как об этом написал Владимир Колобов: «Счастье семейной жизни угнетает неустроенный быт. Молодая семья снимает угол в старом доме. Русская печь почти не греет. Копоть. Дым. Того и гляди, что угоришь до смерти» [5, 171]. Была и еще одна причина ее отъезда. Раиса Васильевна вспоминает: «Мы поженились в апреле, а в июне у меня началась сессия в ВГУ, и я уехала в Воронеж. В это время его навестили знакомые писатели, и не обошлось без застолья. Болезнь вернулась. Приехав, я сразу заметила, что Алексей стал каким-то другим. Мы взяли отпуск и решили поехать в Ленинград, в этом городе оба не были ни разу, и все повторяли: «Мы поедем в Ленинград, как я рада, как я рад». В Воронеже он отлучился на некоторое время, и после этого с ним стало происходить что-то странное: он куда-то бежал, кричал, все на нас оглядывались. Я не могла его остановить. Мы поселились в гостинице «Россия». Это была страшная ночь для нас обоих.

Я уехала сначала к матери своей подруги, затем, несколько успокоившись, - к родителям. Алексей лечился в больнице. Потом мы вернулись в Хохол, работали в одной редакции. Оба понимали, что в наших отношениях разрушено непоправимо, может быть, самое главное. Но пытались держаться друг за друга. В октябре за мной приехал мой отец и забрал меня домой. Роды предстояли в декабре. Гораздо позднее Саша Смирнов, узнав обо всем этом, сказал слова, которые многое мне объяснили: «Талант ему дан от Бога, а ходит он по грешной земле».

Лаконично их общую боль Прасолов передаст в стихах, ощущая, что находится «на грани счастья и беды». В стихотворении «Торжествует ночное отчаянье.» мы словно присутствуем при разделении родственных душ.

Торжествует ночное отчаянье,
До утра обеззвучив слова,
Не одно у нас даже молчание,
А стеной разделенные - два.

Сжало губы, как смертною клятвою,
Налегло тяжело и черно,
Хорошо, что разорвано надвое, -
Может, проговорится оно!

Из Хохла Прасолов пишет: «Скоро, может, к весне - я уйду отсюда. Дело - за квартирой. Нам с тобой здесь не век быть. Роди только благополучно да возвращайся в свой час. Очень прошу тебя - берегись, особенно в эти последние дни. <...> Я с тобой, родная...» [10, 511]. В очередном письме: «<.> Я страшно не на своем месте - я не возле тебя, не возле вас...» [10, 515].

Переписка, дневниковые записи раскрывают необыкновенность духовного мира двух столь разных и таких похожих людей, их будущую трагедию. Чистота души, наивность, доверчивость к жизни, внутренний стержень, прямота молодой женщины вызывают закономерное желание поэта: «Как хорошо было бы, если бы ты толкала меня тем, что шла бы где-нибудь чуть впереди меня в чем-то. Но это вечная печаль мужчины, которому надо самому быть впереди - и вести Женщину, защищать ее от Зверя и человека, такого же, как он» [10,521]. Напомню, Рая ждет ребенка. До его рождения остается 5 дней. Именно в это время Прасолов настаивает, чтобы жена определилась с целью жизни, что дало бы устойчивость их отношениям, ибо его цель ему ясна и понятна: «Самое действенное, что мне дано, - поэзия, то есть единство инстинкта, чувства, мысли, слова и всех пригодных для них средств, обостряющих и закрепляющих их в моем цельном - Я» [10, 515]. «Тебе предстоит родить ребенка, после чего ты встанешь перед неизбежным решением: какое место займет в тебе твоя цель. И станет ясной необходимость четкой цели или исключения этой цели, заслоненной всем, что день ото дня все больше делает тебя женщиной, матерью» [10, 515]. Прасолов как бы ставит жену перед выбором: служение ему, его поэзии или будущему ребенку.

Письмо Раи Андреевой от 15 декабря 1970 года: «А вчера я видела сон. На скамеечке в саду - трое детей - два мальчика и девочка. Подхожу я к ним и одного беру на руки -мальчика - и куда-то несу. Сначала ничего - потом вдруг, как молния, мысль - это же мой, мой сын, мой мальчик. Господи! Как я обрадовалась! Прижала его к себе, точно боялась -отнимут, и бегу, бегу, уж и сил нет. Упала. Испугалась. Не ушибся ли? Гляжу на него, а он серьезный - глаза твои, а сам такой милый, толстенький. Вижу - кто-то руки протянул, помочь мне хочет, взять его, а я не даю, так и иду, иду». И далее обжигающая приписка: «Спросишь, чем живу? -Ожиданием. Мои руки, губы, груди - всё ждет его, всё готово к его встрече». (Сын родился 26 декабря 1970 года.)

Прасолов углублен в себя. Он не слышит, что чувствует жена. Лишь позднее появятся его строки: «И только сына, только сына, / Закрыв глаза, не урони, / Не передай в чужие руки.». А тогда он пишет те самые слова: «Как хорошо было бы, если бы ты толкала меня тем, что шла бы где-нибудь чуть впереди меня в чем-то».

Итак, в центре мироздания Прасолова - его поэтическое Я, в центре мироздания Андреевой-Прасоловой - судьба будущего ребенка. А здесь необходимы и душевное спокойствие, и тепло семейного очага, и «душный уют», который Прасолов громил, едва тот посягал на его сущее. За 5 дней до рождения сына поэт написал: «Спасибо, что ты такая» [10, 519]. И ещё: «Я рад, что судьба дала мне тебя -страшно слабую, потому что прекрасное - тонко, сильную по природе своего духа. Иначе исчерпала бы меня в один вечер -я тебя, если бы мы не были в этом родственниками - сестра не по крови (я сразу понял это, даже когда полушутя писал тебе на книге). А сестра не по крови - это только Любовь, а не одно лишь духовное родство. Это то, о чем, умирая, ты скажешь жизни: спасибо, я знала истинную любовь, а потому, быть может, и проклинаю тебя, жизнь, - проклинаю - благодаря: слишком много уносит настоящее, порою больше, чем дает. В этой несоразмерности - драгоценность Жизни» [10, 521].

Размышляя о судьбе Алексея Прасолова, В.И. Гусев пытался понять, чего был лишен поэт при жизни. «Оказалось, нужен был кто-то, кто посвятил бы Прасолову-поэту всю жизнь, всю свою судьбу, - такого человека не было» [5, 177]. Раиса Васильевна могла стать поводырем поэта, его нянькой, его матерью и его Лилит. Жертвенность Андреевой известна, но она уже служила новой, рожденной жизни - их сыну. Соединить в себе обе эти ипостаси оказалось выше ее душевных сил. Может быть, и потому, что она появилась в жизни Алексея Прасолова слишком поздно, когда вряд ли что-то можно было поправить, и она не знала, как и чем ему помочь, хотя и пыталась это делать.

Понять состояние молодой женщины мне помог Иоанн Крестьянкин, который размышлял о роли матери. Раиса Васильевна интуитивно почувствовала истинное назначение женщины, ее миссию, ее богатство, «Богом благословенное назначение - родительницы и воспитательницы...».

Мудрость, такт, чуткость, отказ от привычных проявлений себя - в этом море новых для себя ощущений и переживаний Андреева-Прасолова сама нуждалась в понимании и помощи, но их со стороны Алексея Тимофеевича не было.

Если охарактеризовать 1970 год - год 40-летия Прасолова, то он проходит под знаком изучения духовного мира своей жены. Поэт все больше находит точки соприкосновения: одинаково любят Бетховена, поэзию Лорки, Лермонтова. Обмениваются в письмах впечатлениями. Но забег слишком быстр. «Никак не могу представить тебя матерью - всё, что я знаю о тебе и о Нем, так реально, как и призрачно...» [10, 523].

Забота о сыне - забота Раи. Едва малышу исполнилось три месяца, она пошла работать сельским почтальоном. Рассчитывать на материальную поддержку мужа не приходилось: он в это время отдыхал и лечился в санатории (на этом настояла Р.В. Андреева-Прасолова). Один раз он приедет к сыну, побудет с ним три дня и уедет в Воронеж, где необходимо было обустраивать быт, к чему не было никакого стремления и желания. Смирение и терпение, которыми в избытке наделена Раиса Васильевна, были Прасолову неведомы. В.В. Будаков с щемящей болью и с какой-то пронзительностью мыслей и чувств напишет: «<...> семья как триединство отца, матери и дитяти едва образовалась, а над ней уже повеяло холодком распада. Замаячила тень уходящего одинокого. Одинокий мужественен и безжалостен: ему не дано утешать или же он не хочет утешать, в милосердии поступаясь истиной. Истину и гуманизм не срастить. Правда выше всякого утешительства и даже - выше любви?» [4, 172 - 173].

Последние два года жизни поэта в духовном плане словно раскаленная лава. «...Лава вдохновенья! Клокочет на груди моей!» - слова М. Лермонтова ложатся на творчество Алексея Прасолова. Именно в это время Прасолов испытывает ощущение, что его «захлестывает девятый вал» поэзии. Поэт признается: «Я чувствую вот что: стихи стали требовать от меня действия, полной отдачи моей души. Чувствую, что начал говорить сердцем» [10, 527]. «Я только начался всерьез: старости у меня не будет, внутренней, с меня хватит зрелости...» [10, 528]. «Я учусь естественности поэтической речи, которая не терпит долгой задержки под пером, ибо остывает, пока холодный ум правит чувство. Слово должно выбирать чувство, а не рассудок» [10, 519]. «Мне нужно бодрствовать и работать - умственно и физически. Знаешь, как это здорово сочетается. Работа - в руках, стихи - в голове, урывками - на бумагу» [10, 522]. «А во мне - трагедия: хожу и разговариваю нутром - и умышленно не пишу. Так - нельзя. Придет тот час» [10, 529].

О духовной близости двух талантливых людей говорит такой случай. В письме от 14 декабря 1970 г. Андреева пишет Прасолову, что очень жалеет, что не взяла с собой в деревню пластинку с «Лунной сонатой» Бетховена: «Я тоскую по ней, очень хотела бы послушать ее, особенно сейчас. Для меня она не просто чудная гармония звуков, а гораздо больше - пусть несколько мгновений, но удивительно прекрасной жизни. Музыка! Что ты делаешь, музыка? И зачем ты делаешь то, что делаешь?» [2]

В ответном письме от 20 декабря 1970 г. Прасолов рассказывает, что был в Союзе писателей на Бетховенском вечере, что слушал дирижера Николаевского из филармонии и много общего открыл в восприятии сонат композитора: «Отдохнул немного - и за стихи, с утра прорвало и пошло. Бетховен со мной, хотя пишу не о нем.» [10, 520].

И вот таких ниточек, завязанных в поэтическое кружево, рассыпано по стихам Прасолова множество. Попытки понять «жену - не жену», затем мать своего ребенка и сына выливаются в поэтические строки. «Памятник с вечным огнём - возле дома, в двух шагах. Часто ходил туда ночью. Написал стихи. Живу же здесь, как в эмиграции: людей много, но все - по себе» [10, 530].

И вспоминаются поэту материнские руки. Жизнь повторяется, жизнь продолжается: «бессонные руки» уже другой матери готовят день новой жизни. Появляется стихотворение «Сыну».

Тебе, кого я в мире жду,

Как неоткрытую Звезду

Ждет днем и ночью Человек,

Уже забыв, который век.

Коснулся воспаленных век

Уже не слыша, плач иль смех,

Уже не зная, дождь иль снег,

Уже не помня тех имен, Что для Звезды придумал он, Уже - ни молодость, ни старость, Уже светил круговорот В глазах пошел наоборот, И Человеку показалось, Когда свой взгляд он устремил На небо, - не Звезда рождалась, Рождался заново весь Мир. («Сыну» 1971)

Сын для Прасолова - «как неоткрытая Звезда», и с его рождением «рождался заново весь Мир». Вот почему, сознавая своё неизбывное одиночество, своё стремление быть «наедине с собой», он обрекает мать своего ребенка на еще большее одиночество, фактически исключая ее из своей жизни, хотя и не желая ей беды.

В стихотворении «Наедине с собой останусь.» Прасолов осознает, что тоже должен научиться жертвовать, но он к этому не готов. Он оставляет за собой право жить свободно, ни о ком и ни о чем не заботясь, ибо это отвлекает его от основного в его жизни - поэзии. Вот почему жестко и безжалостно он произносит: «Сгинь». Поэт делает для себя выбор, но делает его и Раиса Васильевна. Слова А.Т. Прасолова как заклинание: «И только сына, только сына, / Закрыв глаза, не урони, / Не передай в чужие руки...», -станут той самой силой, что убережет Раису Васильевну от отчаяния.

Стихи последних лет жизни Алексея Прасолова во многом навеяны образом Раисы Васильевны Андреевой-Прасоловой и посвящены ей: «Померк закат, угасла нежность.», «И с горы мы увидели это.», «Замученные свесились цветы...», «Торжествует ночное отчаянье...», «В тяжких волнах наружного гула.», «В час, как дождик короткий и празднично чистый.», «Наедине с собой останусь...», «Если ко мне ты захочешь...», «Я губ твоих не потревожу.».

Поэма «Последняя встреча» (1971) пронизана памятью об И.И. Ростовцевой и зарождением нового чувства к Р.В. Андреевой. Прошли годы, и вновь чьи-то глаза «вышли» на его «живой и щедрый» огонь тоже в поисках тепла:

Не ты ль понять мне помогла
(Как я твои не смог вначале)
Глаза, что, в поисках тепла,
Мне вновь открылись одичало!..

«Прости» в стихотворении - это и просьба о прощении за прошлое, и мольба о прощении за настоящее.

Прости, и пусть, как чистый день,
Мой благодарный вздох и радость
Вдохнет раскрытая сирень
За домовитою оградой.

Но огонь его любви играл «своею силой» - «ему не надо было греться», он не нуждался в привычном человеческом тепле.

Умышленно отстраняясь от настоящего, Алексей Прасолов начинает более обостренно чувствовать кровное родство со своими предками:

А голос в пространстве вечернем,

Какою-то силой гоним,

Метался, - огромный, пещерный,

Несходный с ничтожным моим.

И бездна предстала иною:

Я чувствовал близость светил,

Но голос, исторгнутый мною,

Он к предкам моим восходил.

(«В ковше неотгруженный щебень.» 1970)

После накала поэтических страстей Прасолову хочется признания: «Ездил по районам, выступал. Вижу, что моё людям очень нужно» [10, 530]. Но ему этого недостаточно. «С печатанием всё трудней: злоба дня меняется, а я остаюсь собой...» [10, 529]. Он ищет одобрения у коллег по перу, у людей, стоящих у власти, и рождаются полные отчаяния строки: «Нужен ли уже я?.. душе некуда деться», «Моя никчёмность на свете настолько осознана.», «Гадко моё положение, не слаще - и твоё. И это на всю жизнь? Видно, в основном - да» [10, 530 - 531].

«Всесожигающий огонь» клокочет в груди Прасолова. Казалось бы, все начинает складываться. Родился сын. Получил квартиру. Издан сборник стихов «Во имя твое». Но болезнь, больница, отсутствие работы, а следовательно, безденежье. Все чаще в письмах звучат слова: «Устал я, Рая».

Маленькая, хрупкая, такая слабая сильная женщина, боровшаяся за здоровье сына, ещё не оправившаяся после родов, противостоит унынию и отчаянию Алексея. Она пишет письма, приводит в пример роман Э. Хемингуэя «Старик и море». На что Прасолов отвечает: «Да, человека нельзя победить. Но зато можно убить...» [10, 532]. Силы неравны. Если в 1965 году он писал Инне Ростовцевой: «Не смотри и не думай, что беда затаилась во мне и ждет часа -вырваться. Я знаю - что было. Я знаю - как было. Я знаю -почему было. Я уже не загадка» [16, 482], то теперь, вырвавшись с безудержной силой, болезнь (а алкоголизм -страшная болезнь) стала рушить всё, и главное - волю к жизни. Если в письме от 12 марта 1966 г. он писал: «Так хочется жить...», то в конце 1971г. пришло страшное отчаяние - осознание своей никчёмности.

Алексей всё для себя решил. «Не тоскуй о том, у кого одна-единственная дорога. Как судьба. Твоя связана со всеми, кто помогает выжить. Моя - иная» [10, 532]. «Ждать мне нечего, торопиться тоже некуда - пусть всё идет своим чередом - ни помогать, ни мешать не надо. Ты же не должна быть причастна ко всему этому» [10, 532].

В 23 года Раиса Васильевна Андреева-Прасолова -вдова с годовалым сыном на руках. Кто может передать муки, страдания молодой женщины, беспримерное мужество в воспитании сына, самоотверженное служение по увековечиванию памяти поэта?.. Когда-то Алексей Прасолов ждал от нее жертвы. Что ж, вся жизнь Р.В. Андреевой-Прасоловой - это жертвоприношение. Она по праву может сказать: «Всё, что я делала, я сделала во имя твое».

В год 85-летия со дня рождения поэта (13 октября 2015 г.) Раиса Васильевна установила на могиле мужа памятник из чёрного гранита. Мы шли по Юго-Западному кладбищу, под ногами шуршала листва. Букеты из хризантем, белых, жёлтых, сиреневых, легли на чугунную надгробную плиту, изготовленную молодыми рабочими механического завода, членами литературного объединения, вскоре после смерти Алексея Тимофеевича. Чувство боли и печали не покидало Раису Васильевну и, видимо, не покинет никогда.