Летом 1956 года в восьмом номере журнала «Октябрь» была напечатана поэма Павла Васильева «Христолюбовские ситцы». Он заканчивал поэму в 1936 году, пройдя концлагерь, тюрьму, выпущенный из тюрьмы по распоряжению В. М. Молотова. Читаешь поэму, и жалко становится человека. Соколом называл Павла Васильева Клюев. Он и был сокол. Но уже часть I поэмы, гениальный всплеск васильевского стиха, начинается с тревожной интонации:

Четверорогие, как вымя,

Торчком,

С глазами кровяными,

По­псиному разинув рты, –

В горячечном, в горчичном дыме

Стояли поздние цветы.

И горло глиняное птахи

Свистало в тальниковой мгле,

И веретёна реп в земле

Лежали, позабыв о пряхе –

О той красавице рябой,

Тяжелогрудой и курносой,

В широкой кофте голубой,

О Марье той желтоволосой.

Ему не дали продолжить поэму, как он хотел. Он был уже надломлен, осталось совсем немножечко, чтобы сломить его окончательно. Беспомощные строчки частей I и III нам об этом говорят, но среди словесного хлама мы вдруг обнаруживаем прежнего Васильева, его злую сатиру, его неповторимую живопись и те самые «цветы», о которых он писал в 1932­м в поэме «Лето».

Федосеев

А вы, простите, кто же будете по профессии?

Христолюбов

Я... Я художник.

Федосеев

Рисуете?

Христолюбов

Рисую. Что ж, Фёдор Петрович, знаете вы художников?

Федосеев

А как же? Разве не видали

В моей квартире на стене

Картин?

Христолюбов

Нет­нет...

Федосеев

Товарищ Сталин на трибуне,

И Ворошилов на коне.

Христолюбов

Вам нравится?

Федосеев

Конечно.

Христолюбов

Очень?

Федосеев

Иначе б их не приобрёл

И не держал бы...

Христолюбов

Между прочим:

Гляди, летит степной орёл,

Карагачей рокочут листья,

Жара малиновая, лисья

Хитро крадётся.

Может быть,

Всё это смутное движенье

Бесстрашно,

На одно мгновенье,

Смогли бы мы остановить.

И на холсте

Деревьев тени,

Медовый утра сон и звук,

Малиновки соседней пенье

В плену у нас

Остались вдруг.

Настали б вьюги вновь.

Слепая

Пошла метель крутить!

Но знай,

В твоей избе, не погибая,

Цвел

И качался б веткой май.

К нам,

Чудотворцам,

Видишь ты, –

Со всех сторон бегут цветы!

Их рисовал не человек,

Но запросто их люди рвали,

И если падал ранний снег,

Они цвели на одеяле,

На шалях,

На коврах цвели,

На грубых кошмах Казахстана,

В плену затейников обмана,

В плену у мастеров земли.

О, как они любимы нами!

Я думаю:

Зачем своё

Укрытое от бурь жильё

Мы любим украшать цветами?

Не для того ль,

Чтоб средь зимы,

Глазами злыми пригорюнясь,

В цветах угадывали мы

Утраченную нами юность?

Так что не зря сотрудник журнала «Новый мир» поэт Гриша Санников спасал рукопись этой поэмы. Узнав, что Васильев арестован (а рукопись была уже в наборе), он схватил в охапку все листы и вылетел из редакции. Дома схоронил листы в тайнике. И вот – рукописи не горят – мы читаем «Христолюбовские ситцы». Все по­разному: я – ошеломлена и растеряна, Варлам Шаламов (он был тогда с нами в Переделкино) твердит, что такие стихи мог написать только один человек в целом свете – Павел Васильев. А Борис Пастернак плачет над ними, в чем признается мне при встрече.

Когда я рассказала об этом Елене Александровне (это было в доме моей тёти – Евгении Николаевны Анучиной), та всплеснула руками и сказала: «Женечка, надо попросить Бориса Леонидовича написать о Паше». И Евгения Николаевна это сделала. Конечно, не напрямую, тогда у нас умели держать дистанцию от поэтов, таких как Пастернак, ведь его мы все за глаза называли классиком, перед ним благоговели. Но моя тётя дружила с О. В. Ивинской, подругой поэта, вот через неё мы и достали эти бесценные несколько строчек о Васильеве, которые Б. Пастернак с готовностью написал:

«В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы…»

Официальная установка в отношении Васильева была одна – не пущать. Мы, правда, об этом тогда, в 1956­м, не догадывались, но теперь это очевидно.

Прочитайте воспоминания шестидесятников – самых светлых и чистых людей среди нас. О Васильеве они молчат. Хотя годы их учёбы в гуманитарных вузах столицы пришлись на васильевский бум – в 1957 году выходит книга стихов и поэм Павла Васильева под редакцией И. М. Гронского, составители – П. Вячеславов и Е. Вялова.

О том, что они восхищались Васильевым, я знаю, по крайней мере, от одного из них – поэта Евгения Маркина. Он гордился тем, что его стихи были напечатаны в лондонской антологии рядом со стихами Павла Васильева.

Причина молчания могла быть любой: либо цензор вычеркнул о Васильеве, либо автор сам понимал, что это «не пойдёт», и чтобы спасти остальную книгу, не писал о Васильеве.

Новое поколение литераторов научилось «правильно себя вести». Однако магия васильевского стиха была настолько велика, что его сборники стали выходить в разных городах Советского Союза, от Москвы и Ленинграда до Омска и Алма­Аты. Всего с 1957 по 1991 год вышло 20 сборников. Лучшим из составителей был С. А. Поделков, друг моего отца в 30­х годах. Его книга, изданная в большой серии «Библиотека поэта», я считаю, до сих пор является лидером в числе остальных. Из биографических следует отметить книгу П. С. Выходцева (Ленинград). Пётр Сазонтович, как подлинный учёный, видя, что фактический материал по Павлу Васильева, по существу, отсутствует, сделал упор на литературоведческий анализ. Понимая великость Васильева, он, что называется, держал дистанцию, был корректен и точен. Чего нельзя сказать о других биографах: Корнелии Зелинском, Ефиме Беленьком, Павле Косенко. Колоритность фигуры Васильева их увлекала, они взяли на вооружение васильевские байки, где очень мало правды, всё преувеличено. Получился этакий лихой казак, бывалый старатель, погонщик собак, моряк промыслового судна. Оставалось только удивляться, как этому бродяге и искателю приключений удаётся писать такие стихи, за которыми стоит вековая культура.

На этот вопрос ответили в середине восьмидесятых васильеведы из Казахстана. Первым открыл Павла Васильева журналист из Павлодара С. А. Музалевский. С него и началось васильевское движение. Там же, в Павлодаре, преподаватель литературы Л. Г. Бунеева возглавила создание в 90­м году дома­музея Павла Васильева.

Станислав Черных (Усть­Каменогорск) и Геннадий Тюрин (Алма­Ата) поехали по Союзу в поиске васильевских «следов». Был собран, наконец, материал, и на базе его научный сотрудник музея, член Союза писателей Казахстана С. П. Шевченко выпускает монографию о Павле Васильеве. Это была первая книга, где облик поэта очищен от всех баек и наветов. Книга умная, глубокая, а, главное, доступная для читателя. Автор знакомит нас ещё и с И. П. Шуховым, прозаиком и другом Павла Васильева в сибирский период (1927–1929 гг.). Замечательными словами начинает свою книгу Сергей Павлович:

«Поэта, стихи которого каждому русскому следовало знать с букваря, в ряду самых славных имён отечественной литературы, долгое время будто бы не было!..» А в 2001 году В. И. Хомяков прислал мне в Рязань книгу «Ранняя лирика Павла Васильева», всё, что поэт писал в школьном возрасте. Валерий Иванович даёт изумительный комментарий к творчеству Павла Васильева. Я не могу не процитировать хотя бы частично,
например, вот это: «Стремительность поэтического восхождения, короткая и трагическая судьба поэта, большое человеческое обаяние – всё это создало представление о Павле Васильеве как о редкостном поэтическом феномене, в котором не только предельно раскрылась вся глубина исключительно самобытной творческой личности, но отразилась судьба русского и казахского народов в их величии и драматизме».

Всех этих замечательных людей можно считать соавторами будущих книг о Васильеве. А книги уже есть. Их выпустил Сергей Куняев. Вначале повесть о поэте «Русский беркут». Это блистательное художественное исследование – первое такого рода в нашей литературе. Затем – васильевский сборник «Сочинения. Письма», который можно с достаточной степенью точности считать полным собранием сочинений Павла Васильева.

Помню, летом 2003 года мы собрались в мастерской скульптора Н. А. Селиванова, в окружении селивановских скульптур, бюстов Сергея Есенина, Павла Васильева и других. Это стало уже у нас традицией – проводить там день памяти Васильева (поэт был расстрелян 16 июля).

С. И. Гронская заметила, что по крупицам люди собирали материал о Павле Васильеве. А я добавила: «И в результате мы написали “Русского беркута”». Сергей Станиславович был растроган этим «мы». Он, конечно, согласен был с тем, что в его книгу вложен труд всех тех, кто собирал сведения о Васильеве «по крупицам».

Так, настоящим справочным материалом по Павлу Васильеву стали книги, изданные Г. Тюриным и С. Черных:

– Воспоминания о Павле Васильеве. Алма­Ата, Жазушы, 1989.
(В сборнике участвуют 48 авторов, в том числе Л. Озеров, Е. Пермитин, С. Островой, И. Заславский, В. Шаламов, А. Алдан­Семёнов);

– «Степное тавро» (Детство, отрочество и первые годы юности Павла Васильева) в книге С. Черных «Под небом Алтая». Алма­Ата, Жазушы, 1988;

– Павел Васильев «Верю в неслыханное счастье». Составитель и автор предисловия – Г. А. Тюрин. М., «Молодая гвардия», 1988.

Актриса Людмила Мальцева в тот вечер была, как всегда, очаровательна, в красивом красном платье с мережками и вышивкой. Она прочла стихотворение про «лесную княгиню»:

У тебя ль глазищи сини,

Шитый пояс и серьга,

Для тебя ль, лесной княгини,

Даже жизнь не дорога?

У тебя ли под окошком

Морок синь и розов снег,

У тебя ли по дорожкам

Горевым искать ночлег?

Но ветра не постояльцы,

Ночь глядит в окно к тебе,

И в четыре свищет пальца

Лысый чёрт в печной трубе.

И не здесь ли, без обмана,

При огне, в тиши, в глуши,

Спиртоносы­гулеваны

Делят ночью барыши?

Меньше, чем на нитке бусин,

По любви пролито слёз.

Пей из чашки мёд Марусин,

Коль башку от пуль унёс.

Пей, табашный, хмель из чарок –

Не товар, а есть цена.

Принеси ты ей в подарок

Башмачки из Харбина.

Принеси, когда таков ты,

Шёлк, что снился ей во сне,

Чтоб она носила кофты

Синевой под цвет весне.

Рупь так рупь, чтоб падал звонок

И крутился в честь так в честь,

Берегись её, совёнок,

У неё волчата есть!

У неё в малине губы,

А глаза темны, темны,

Тяжелы собачьи шубы,

Вместо серег две луны.

Не к тебе ль, моя награда,

Горюны, ни дать ни взять,

Парни из погранотряда

Заезжают ночевать?

То ли правда, то ль прибаска –

Приезжают, напролёт

Целу ночь по дому пляска

На кривых ногах идёт.

Как тебя такой прославишь?

Виноваты мы кругом:

Одного себе оставишь

И забудешь о другом.

До пяты распустишь косы

И вперишь глаза во тьму,

И далёкие покосы

Вдруг припомнятся ему.

И когда к губам губами

Ты прильнёшь, смеясь, губя,

Он любыми именами

Назовёт в ответ тебя.

И вдруг неожиданно для всех декламаторша дала блестящий литературный анализ этим стихам: синеглазая Маруся своей любовью спасает очередного избранника, в её объятиях он забывает об ужасах и грязи, окружающих его, и мыслями уносится в родные поля, где начиналась его жизнь. Я знаю, что Людмила Васильевна начала исполнять с эстрады васильевскую «Свадьбу» ещё будучи студенткой, причём педагоги ненавязчиво советовали ей «сменить тему». Но она «не сменила» и до сих пор не расстаётся с Васильевым. Вместе с народным артистом России Юрием Назаровым они несут Васильева во все концы страны. Летом 1999 года в преддверии 90­летия Павла Васильева они проехали с концертами вдоль сибирской железнодорожной магистрали, где в своё время путешествовал Павел Васильев с Николаем Титовым.

Во Владивостоке при огромном стечении народа Юрий Назаров прочёл «Бухту», предварив прочтение рассказом о том, как Павел Васильев сочинил «Бухту» в 1926 году здесь, во Владивостоке, на берегу Амурского залива. Когда он кончил, зал встал и взорвался аплодисментами. Кстати, у Николая Александровича в мастерской Юрий Владимирович исполнил «Бухту» как песню, сам сочинил мелодию. Ещё пример того, как человек, раз прочитав стихи Васильева, с ними уже не расстаётся.

«Подымайся, песня, над судьбой», – так назвала я сборник стихов и поэм, который выпустило издательство «Пресса» г. Рязани в 2001 году. Предыстория сборника начинается в 1990 году, когда к нам в Рязань приехали мой дядя Виктор Николаевич Васильев и директор дома­музея в Павлодаре Лидия Григорьевна Бунеева. Их приездом было положено начало ежегодным васильевским чтениям, которые проводились в есенинские дни. Это было так естественно – вспомнить о Васильеве в связи с Есениным.

Лидия Бунеева часто приезжала в Рязань и вдохновенно выступала в библиотеках, школах, музыкальном училище, Высшей школе МВД, РИРО (институт развития образования). В 1995 году она приехала на празднование столетия со дня рождения Сергея Есенина. У памятника Сергею Есенину в центральном сквере мы встретились с группой рязанских поэтов. Одного из них – Валерия Самарина – мы хорошо знали по его отличным выступлениям о Васильеве: лучше всего про поэта скажет поэт. Мы познакомились с его спутниками и пригласили всех ко мне домой. Встреча получилась на славу. Помню, как Валерий Авдеев встал и, улыбаясь своей простецкой и с хитринкой улыбкой, предложил тост за тех, «русее которых нет» – Сергея Есенина и Павла Васильева. Потом Лидия Григорьевна читала гостям отрывок про Олимпиаду (из «Соляного бунта»), а те довольно крякали и повторяли за ней – «скосим» (рюмку с холоду).

А на самом рассвете

В дожде косом

Пожаловали гости –

Станичная сила:

Меньшиков,

Усы разводя,

Как сом,

Ярковы

И прочие воротилы.

И супруга Дерова,

Олимпиада,

Прислуг шугнула,

Серьгой бренча.

Гостей улыбкой встретив как надо,

Всех оделила

Глаз прохладой

И заварила

Фамильный чай.

Вынесла в вазах витых варенье

Самых отборных,

Крупных клубник,

Пахших лесом,

Овражной тенью…

Ягодной кровью

Цвёл половик,

В старых шкафах

Гремела посуда,

На сундуках

Догорала медь,

Чинно она

Рассадила блюда

И приказала им

Смирно сидеть.

Кушанья слушались.

Только гусь

Тужился, пух

И – треснул от жира.

А за окном

Мир

Долила грусть,

Дождь в деревах

Поплескивал сирый.

Так начинался день середа.

И неспроста

По скатерти белой

Хозяйка (видно, добытый

Со льда)

Плыть пустила

Графин запотелый.

На Олимпиаде

Душегрейка легка,

Бархат вишенный,

Оторок куний,

Буфы шелковые

До ушка,

Вокруг бёдер

Порхает тюник.

И под тюником

Охают бёдра.

Ходит плавно

Дерова жена,

Будто счастьем

Полные вёдра

Не спеша

Проносит она.

Будто свечи

Жаркие тлятся,

Изнутри освещая плоть,

И соски, сахарясь, томятся,

Шёлк нагретый

Боясь проколоть.

И глаза, от истом

Обуглясь,

Чуть не спят…

Но руки не спят,

И застегнут

На сотню пуговиц

Этот душный

Телесный клад.

Ей бы в горесть

Тебе, раскол,

Жить с дитём в руках

На иконе.

Села. Ласковая,

Локоть на стол.

И щекой легла

На ладони.

Олимпиада

Сонный день. Осень…

Меньшиков

О­осень.

Олимпиада

Афанасий Степаныч,

Пирога­а…

Меньшиков

Можно.

Олимпиада

Рюмку с холода.

Меньшиков

Скосим.

Олимпиада

Приятная ли?

Меньшиков

Ага.

Олимпиада

Гости, потчевайтесь.

Есаулы

Что жа,

Что жа!

Меньшиков

Ну и пирог,

Ну и пирог,

Ну и жена у тебя –

Гладкокожая,

Арсений Иваныч, густой медок!

Деров

Ишь ты…

Ты на бабу не зарься.

Баба –

Полный туес греха,

В бабе сквозняк, атаманы.

Олимпиада

Арся!

Есаулы

Х­хо!

Ха!

Х­ха!

Деров

Баба –

Что дом,

Щелистый всюду,

Ночью ж она

Глазастей совы,

Только доверься

Бабьему блуду,

Была голова –

И нет головы.

С того вечера я подружилась с Евгением Артамоновым. Главная его черта – верность и надёжность. Даже стихи его нам об этом говорят. Евгений Алексеевич стал моей правой рукой, моим менеджером. С ним мы организовывали васильевские праздники. На одном из них Артамонов познакомил меня с Нурисланом Ибрагимовым. Я приближаюсь к главному в моём рассказе, ибо знакомство с Нурисланом оказалось для меня и моего отца судьбоносным. Нурислан был воспитан на стихах Васильева, так как в школе Усть­Каменогорска (Казахстан), откуда он родом, стихи Павла Васильева учат наравне со стихами Сергея Есенина и Владимира Маяковского. Он немедленно включился в работу и создал цикл песен на стихи Васильева. Эти песни Нурислан исполняет своим голосом небожителя в фильме «А первым был поэт Васильев Пашка». Автор фильма Любовь Номероцкая получила диплом III степени и бронзовую «Нику» на международном кинофоруме в Ялте в сентябре 2002 года. И, конечно, издание васильевского сборника стало возможным благодаря мощной поддержке Н. Ибрагимова.

В степях немятый снег дымится,

Но мне в метелях не пропасть, –

Одену руку в рукавицу

Горячую, как волчья пасть.

Плечистую надену шубу

И вспомяну любовь свою,

И чарку поцелуем в губы

С размаху насмерть загублю.

А там за крепкими сенями

Людей попутных сговор глух.

В последний раз печное пламя

Осыплет петушиный пух.

Я дверь раскрою, и потянет

Угаром банным, дымной тьмой...

О чём глаз на глаз нынче станет

Кума беседовать со мной?

Луну покажет из­под спуда,

Иль полыньёй растопит лёд,

Или синиц замёрзших груду

Из рукава мне натрясёт?

И вот что поведал нам Нурислан Ибрагимов: «Обманутый внешней, кажущейся «романсовостью» первых двух строк этого стихотворения, я начал сочинять нечто лирическое мелодичное, задумчиво­печальное…

И тут вдруг – «рукавица, горячая, как волчья пасть», «плечистая шуба», «попутные люди за крепкими сенями», «груда замёрзших синиц из рукава…» – и мелодия потухла, свяла, оскудела как­то. Словно скромная пастушеская дудочка, а не горячая мятая медная труба повела бы в атаку безжалостную кавалерию с пиками наперевес…

Я позвонил Наталье Павловне с желанием разузнать побольше о создании этого странного, как бы закодированного, стиха. Она рассказала мне несколько историй, которые, как мне показалось, могли бы послужить своего рода ключами к васильевскому шифру. С декабря 1935 по январь 1936 года поэт находился в доме предварительного заключения, что напротив нынешней рязанской городской больницы № 8 в центре города у Дома художника. Он был обвинён в хулиганстве и осуждён советским судом на срок 1,5 года. Хулиганство состояло в том, что Павел Васильев оскорбил ныне малоизвестного, а в те годы именитого комсомольского поэта Джека Алтаузена. Алтаузен вместе с Александром Безыменским и Михаилом Голодным (автором популярной среди революционной молодежи песни «Железняк­партизан») заманили Васильева на квартиру, где позволили грязные намёки в адрес женщины, в которую тогда поэт был влюблён. Спровоцировав Васильева на драку, «комсомольская троица» немедленно организовала письмо в «Правду» с требованием ареста «хулигана».

Конечно, Рязанский дом предварительного заключения – не Владимирский централ, не Таганка, и тем более не мёрзлые зековские степные зоны, где жизнь человека и трёх копеек не стоила – пуля была дороже. Не били там пока ещё Васильева, не пытали. Это уж потом, в последней «ходке»… Если сравнить фотографии при аресте и перед расстрелом, – на последней тюремной карточке лицо изуродованного, измятого и опухшего старика… В Рязани били, не били, припугнуть тоже могли.

Да и в Лубянской тюрьме Васильев успел побывать с 4 марта по 1 июля 1932 года за сочинение «антисоветских» песен. Там­то, поди, «показывали и рассказывали в натуре»…

Не помогли Павлу Васильеву и его обширные «высокие знакомства». Сам Ежов дружески предупреждал поэта: «Пашка, ты доиграешься…», когда по приглашению Куйбышева Васильев присутствовал на приёме челюскинцев в Кремле. Напоили его там, и стал читать Павел вместо «хороших» стихов хулиганские экспромты – кому понравится? Предупредили ведь…

Зная всё это, не мог большой художник, мастер слова не упомянуть в своём творчестве тюремные реалии тогдашней России. И упомянуть – впрямую – не мог. Вот и написал про рукавицу, горячую от невыносимого лопатного труда, и плечистую шубу – тюремную зэковскую телогрейку. Ясно, и кто такие «попутные люди» – статейные попутчики. И можно догадаться, о чём они «глухо сговариваются», когда петушиным пухом осыпается последняя пламенеющая головёшка в не прогревающей весь барак печке. И крепкие сени, понятно, – тюремные ворота.

И зэк, вызванный на допрос в «банный угар и дымную мглу», от страха «с размаху насмерть загубивший поцелуем в губы чарку» самодельной зонной чачи, конечно, беседует глаз на глаз не с какой­то деревенской кумой, а с КУМОМ, паханом, хозяином зоны. Кстати, здесь ещё один скрытный васильевский финт: словосочетание «глаз на глаз» явно содержит в себе звуковую фиоритуру «глаз наглый». Не мог же такой мастер слова, как Павел Васильев, сделать это случайно!

Сама же беседа с КУМОМ, запросто могущим в своих владениях и своей неограниченной бесконтрольной властью над «врагами народа» хоть тебе «луну показать из­под спуда», хоть «полыньёй растопить лед», вряд ли была «о чём­то ещё», кроме угроз и требований «сдать и сознаться».

И, Господи, до содрогания ясно, груду каких замёрзших синиц, уничтоженных одним взмахом рукава, «натрясли» для устрашения перед несговорчивым зеком!..

И Павла, в конце концов, как многих, устрашили, заставили «сдать и сознаться».

Стихи, открывшие свою такую страшную суть, зазвучали во мне новой, отчаянной и горькой мелодией»^[1].

Но вернёмся к васильевскому сборнику. Предисловие я написала, как жизнеописание Павла Васильева. Это было в 1997 году. Я писала, а муж Александр Иванович Фурман печатал на машинке. Александр Иванович читал о Васильеве всё, что есть в нашем доме. Но когда он прочёл истинную биографию Васильева, основанную на фактическом материале, он буквально был потрясён! «Три ареста за такую короткую жизнь! Как быстро Васильев сгорел», – повторял он. И под впечатлением от всего прочитанного Александр Иванович написал удивительное стихотворение. Его даже можно назвать маленькой поэмой. В нём последовательно и очень точно излагаются все события в жизни поэта от рождения до смерти:

Он родился

Под топот кобылиц,

Под крики беркутов,

Под рёв верблюжий,

Среди степей,

Среди больших станиц,

Среди барханов

И метелей вьюжих.

Дитя, вскормлённое

Верблюжьим молоком,

Взращённый

В колыбели камышовой,

Взлелеянный

Могучим Иртышом,

Его красавкой чернобровой.

Он рос свободным,

Как степной ковыль,

Вбирая песни

Ветра гулевого,

И постепенно

Превращая в быль

Порывы сердца молодого.

Он строил дом.

Большой красивый дом.

Из печен

И степных поверий.

С резным, на Запад,

Розовым окном,

Где для друзей

Всегда открыты двери.

С его крыльца

Волосяной аркан

Он бросил на закат

Быстро летящей птицей

И за собою,

Словно атаман,

Степную Азию

Привёл в столицу.

Столицу

Надо было покорять

Сверкающим талантом

Дивной речи…

Вокруг поклонников –

Не сосчитать,

С ножом за пазухой

И колуном навстречу.

А он писал,

Неистово писал,

Не ведая в себе халтуры.

Но кто­то на ухо

Напраслину шептал

Столпам словесности,

Отцам литературы.

И патриарх –

Заглавная ладья,

Царапает

«Литературные забавы» –

И нету беркута,

И нету соловья,

И нет известности

И славы.

Посажен в клетку.

В клетках не поют

Ни соловьи,

Ни жёлтые синицы,

Они хиреют там

И мрут,

Как от чахотки

Мрут девицы.

Слетелись коршуны,

Стервятники кружат

И ждут,

Когда же растерзают

Певца степей,

Горбатых верблюжат,

Которого теперь

Все презирают.

И одинокий выстрел

Сквозь года

Гремит под мрачных

Сводов сенью.

Нет!

Он не умер!

Он стоит всегда

В глазах

Растерзанною тенью.

Природа вечна.

Вечен и талант,

Который дан ему

От Бога,

И он сверкает,

Словно бриллиант,

Как Эверест

У Вечного порога.

И в заключение хочу сказать, что выпуск васильевского сборника был для нас праздником, все в издательстве «Пресса» работали над сборником с удовольствием, мой выпускающий редактор, совсем ещё молодой человек, поэт Костя Паскаль, предложил свой вариант аннотации, начинающийся со слов: «Павел Васильев – ученик Клюева…» Я отвергла его предложение, но всё же в нём есть доля истины. Я поняла это, когда прочитала у В. Шаламова: «Клюев был великий знаток людей, великий искатель талантов. Ни Горький, ни Юлок талантом этим не обладали. Клюев ввёл последовательно в русскую поэзию Есенина, Клычкова, Васильева, Прокофьева. Именно Клюев дал им знамя и вывел на крестный путь поэзии, научил жить стихом». Злые силы убили учителя и его учеников (я имею в виду Павла Васильева и Сергея Клычкова).

И теперь уже наша задача возродить эти прекрасные имена и утвердить их в русской литературе.