О величии крестьянской цивилизации… Русскоязычные русоненавистники в надежде на чаевые, с холопским подобострастием целуют ручку Западной Европе, жестоковыйной, старой блудне, что густо запудрила корявые морщины, напомадила впалые щеки, кроваво накрасила губы и дочерна насурьмила брови и ресницы вокруг пустых глазниц. Целуя ручку Западной Европе, североамериканской рабыне, подобострастно заглядывая в пустые глазницы, русскоязычные русоненавистники настойчиво и назойливо толкуют миру о рабской сущности, лености, темноте и забитости вечно пьяного русского народа. Скверное сие толкование, родившись в позапрошлом веке среди либеральных «просветителей», два века внушалось и русскому народу разрушителями народно-православной российской государственности, что, очевидно, входило в зловещие помыслы мировой сатанократии, для коей Россия, последний приют Господень, что кость в горле.

Западная Европа, хотя коварна, и люто ненавидит Россию, да не столь глупа, чтобы взять на вооружение дурь о дикости и рабстве русского народа, ибо всякий европеец, будучи в России, воочию зрел не просто великую империю, но – великую русскую цивилизацию, которой, очевидно, даже не два, а четыре с половиной тысячелетия. Гащивая в Москве, где красовалось сорок сороков православных храмов, бывая в иных старинных русских городах, европеец понимал, что не дикий, пьяный и ленивый, но великий, духовно трезвенный народ мог создать сии величавые храмы, в коих воплотился божественный дух, художественный гений и азартное трудолюбие русского народа, до начало прошлого века на девяносто процентов крестьянского.

В былые лета читал о великих технических открытиях прошлых столетий, на коих и поныне держится технократический мир, и оказалось – сплошь плоды русской изобретательности, но, увы, обычно похищенные лукавыми и вороватыми европейцами. Благодаря опять же духовной трезвости, земледельческому таланту, любовному знанию природы, трудолюбию, смиренной житейской неприхотливости и выносливости, дореволюционный русский крестьянин с Божией помощью кормил хлебом не токмо Российскую Империю, но и пол-Европы.

Когда вопят и о рабской сущности русской души, то говорят верно: всякая крещенная русская душа возвышенно величала себя рабом… но лишь рабом Божиим; а земное рабство, батрачество, крепостничество переносила с христианским смирением, поскольку завещал Господь в заповедях блаженства: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5: 4,5), поскольку и рече Христос Бог: «Кто хочет быть большим между вами, да будем вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом…» (Мф.20: 26, 27)

Даже двухвековое крепостное право не обратило крестьянские души в рабские души, ибо набожные крестьяне, понимали волю, как волю от похотей, а не волю ради похотей. Рабами похотей обычно были помещики-рабовладельцы, а порабощённые господами – вольные… Будучи внешне и закрепощенные, крестьяне не теряли внутреннюю, духовную свободу; и, рабы Божии, жили лишь в рабстве Царю Небесному …начало премудрости — страх Господень… уповали токмо на волю Божию …Бог не захочет и прыщ не вскочит… и порицали своевольников, что взялись за волю, ибо своя воля, страшнее неволи. По сему поводу крестьяне толковали: вольный – про скверное, непослушное чадо; за волю взялась, за волю взялся – про девку или парня, что кинулись во все тяжкие... Воля мирская и непослушание – страшный искус лукавого...

Святитель Иоанн Златоуст, словно узрев провидческими очесами смиренных русских крестьян, услышав их любомудрым слухом, поведал о рабстве и свободе: «В древности не было раба – Бог, создавая человека, сотворил его не рабом, но свободным. Он сотворил Адама и Еву, и оба они были свободны. Откуда же произошло рабство?.. Род человеческий уклонился от правого пути и, преступив меру в желаниях, дошел до развращения…».

Далее великий любомудр описывает всемирный потоп, гибель падшего человечества, после чего сохранился лишь праведный крестьянин Ной с домочадцами, скотом и птицами, – всякой твари по паре.

«Ковчег остановился и отворились двери, Ной вышел, спасшись от потопления, и увидел землю опустошенную. (…) Посмотрел он на это печальное зрелище; посмотрел на землю, переполненную бедствий, и впал в великое унынье. Все погибли… (…) Мучимый уныньем и удручаемый скорбью, он выпил вина и предался сну, чтобы облегчилась рана унынья. Лежал он на ложе, предавшись сну, как врачу, чтобы произвести в уме забвение о случившимся. (…) Надо бы сказать в оправдание праведника, что случившееся с ним произошло не от пьянства, но он просто врачевал свою рану. (…) Спустя немного времени взошел проклятый сын его (Хам, отец Ханаана. – А.Б.) (…) Войдя, сын увидел наготу отца; следовало бы прикрыть ее, накрыть платьем ради старости…ради несчастья, ради того, что это отец его. А он, выйдя, разгласил и сделал из того печальное зрелище. Но прочие его братья, взяв одежду, вошли, смотря назад, чтобы не видеть того, о чем тот разглашал. И прикрыли отца. Отец, встав, узнал всё, и начал говорить: «Проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих». (…) Рабство от греха; от нечестия произошло рабство. Хочешь ли я покажу тебе освобождение от рабства. (…) Благородство… нрав доставляют свободу; раб и свободный – суть, простые названия. Что такое раб? Одно название… Сколько господ лежат пьяные на постели, а слуги стоят подле них трезвые. Кого же назвать рабом? Трезвого или пьяного? Раба ли служащего человеку или пленника страсти. У того рабство внешнее, а этот внутри себя носит невольничество…»

Будучи народом добросердечным, русские легко и долго прощали обиды, но если враги вздымали пяту на Святую Русь, то на шкуре осознавали: нет на земле воителей более грозных, чем русские, ибо, как молвлено в пословице, русак – не дурак: с мечом и с калачом не шутит.

Что греха таить, водились в русском народе, и даже в крестьянском сословии, и дикие, и вечно пьяные, и ленивые …в семье не без урода… хотя падшие, как отщепенцы, не были людьми типичными в народе, но вот беда, оборзевшие обозреватели русских нравов из западных сочинителей и здешних обличителей испокон веку обвыклись выдавать частное за типичное и малевать русских лишь черным цветом.

Грешно говорить о темноте и дикости и русского крестья­нина, что создал сверхгениальную и необозримую обрядовую и песенную культуру, далеко превосходящую крестьянские культуры европейских народов. Подтверждение тому – русская песня, вершинный жанр устной народной поэзии; и сказал о сем даже и не русский человек, – Ру­дольф Вестфаль, известный немецкий ученый, исследователь антич­ной филологии и поэзии, знаток немецкой и русской народной этики: «Поразительно громадное большинство русских народных песен, как свадебных и похоронных, так и всяких других, представляют нам такую богатую, неисчерпаемую сокровищницу истинной нежной по­эзии, чисто поэтического мировоззрения, облеченного в высокопоэти­ческую форму, что литературная эстетика, приняв раз русскую пес­ню в круг сравнительных исследований, непременно назначит ей бе­зусловно первое место между песнями всех народов земного шара (Выделено мною. - А. Б.). И немецкая народная песня представляет нам много прекрасного, задушевного и глубоко прочувствованного, но так узко течение этой песни в сравнении с широким потоком русской народной лирики, которая не менее немецкой поражает ваше впечат­ление, но зато далеко превосходит ее своею несравненной законченно­стью формы... Философия истории имеет полное право вывести из этого дарования самые светлые заключения для будущности русской истории»

Худо-бедно, до середины прошлого века почти все крестьяне знали народные песни, пришедшие из далекой русской старины, но жили по деревням и селам сказители, певни, плечеи (вопленицы), что могли исполнить и сказку, и бывальщину, и быличку, и песенную былину, и заупокойную причеть. Вот где зримо видится, слышится, чуется сердцем великая народная поэзия… Образец плача (вопля), божественного по духу и слову, старинари записали с вещих уст северорусской крестьянки Ирины Федосовой:

Вы послушайте, народ — люди добрые,

Как, отколь в мире горе объявилося.

Во досюльны времена было годышки,

Жили люди во всем мире постатейные,

Они ду-друга, люди, не терзали.

Горе людушек во ты поры боялося,

Во темны леса от них кидалося;

Но и тут было горюшку не местечко:

Во осине горькой листье расшумелося,

Того злое это горе устрашилося;

(...)

Уже тут злое горюшко кидалося,

В окиян сине славно оно морюшко,

Под колодину оно там запихалося;

Окиян-море с того не сволновалось,

Вода с песком на дне не помутилась;

(...)

Много множество е в мире согрешения,

Как больше того е в мире огорченья.

Хоть повыстанем по утрышку ранешенько, —

Мы на сонмище бесовско собираемся,

Мы во тяжкиих грехах да не прощаемся.

Знать, за наше за велико беззаконье

Допустил Господь ловцов да на киян-море,

Изловили они рыбоньку незнамую,

Повыняли ключи да подземельные,

Повыпустили горюшко великое.

Зло несносное, велико это горюшко

По Россиюшке летает ясным соколом,

Над крестьянами злодийно черным вороном.

(Из «Плача по писаре»)

* * *

Послухайте словеса наши старинные,

Заприметьте того, малы недоросточки!

Уж как это сине морюшко сбушуется,

На синем море волна да порасходится,

Будут земские все избы испражнятися,

Скрозекозные судьи да присылатися;

Все изменятся пустыни богомольные,

Разорятся все часовенки спасенные!»

(Из «Плача о старосте»).

Я поведал о русской народной поэзии, что в песне обрела божественное звучание, что, по мне­нию германского филолога, мудрым и украсным словом превзошла народную поэзию европейских наций, что и подтверждает мысль о художественной талантливости русского крестьянства.

К сему типичный русский мужик, не зюзя подзаборный, пусть батрак, но не кулак, в отличии от европейского крестьянина, в отличии и от доморощенной образованщины, траченой чужебесием, жил с жаждой святости, а избранные Богом восходили и к юродству Христа ради. Свою душу крестьянин оберегал верою, молитвою и постом; обе­регал традиционным домостроем, жизнью среди природной красы и чистоты; оберегал каждодневным, натуральным, созидатель­ным трудом – вольный, азартный, вдохновенный труд укрощал плоть, отвращал от грехов и пороков, в праздности затягиваю­щих душу зеленой болотной ряской.

Из молвленного о крестьянах не следует, что автор сего очерка, бывший сельский житель, приукрашивает русское крестьянство, ибо далее речь пойдет и о противоречиях народной души, где мучительно смешалось верное и суеверное. Оценка деревенскому простолюдью дана лишь в сравнении с иными российскими сословиями и нынешними временами, когда русские стремительно теряют исконный и спасительный духовно-нравственный образ.

* * *

Земное и небесное крестьянское знание… Разумеется, смешно и грешно даже помыслить о темноте и дикости русского крестьянина, что с древнейших лет обладал вселенским знанием: ведал природу земную от матери-сырой земли и до божьей коровки, ползущей по стеблю осоки; чуял предвестия летних гроз и зимних метелей; по небесному лику с рассветами и закатами, по солнцу, луне и звездам провидел погоду и грядущий урожай, и приплод. Из сего благоговейного вселенского знания русский крестьянин породил столь календарных примет, пословиц, поговорок, сколь звезд на Млечном пути, придав речениям глубинный иносказательный смысл и словесно столь благолепно облачив речения, что взревновали даже Богом одаренные книжные поэты.

Вот лишь малая толика избранных речений, что украсили мой «Русский месяцеслов»:

Нам, грешным, и ветер навстрешный;

Ноне люди мудренее, а годы голее;

Гуси летят — зимушку на хвосте тащат;

Батюшка-покров, избушечку покрой теплом и добром, а меня молоду кокошником (женишком, венцом);

Зори пляшут — к године (к урожайному году);

После солноворота хоть на воробьиный скок да прибудет денек;

Месяц просинец — зимы царь-государь;

Морозко скачет по ельничкам, по березнячкам, по сырым боркам, по вершинкам;

Январь тулуп до пят надевает, хитрые узоры на окнах расписывает;

Февраль — месяц лютый: спросит, как обутый;

Февраль-бокогрей – бок корове обогрей; бок корове и быку, и седому старику;

Вечера Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал;

Завизжит метелица — всю неделю прометелится;

Жили у брата три сестрицы: весна-молодица, зима-белолица и осень-водяница;

Февраль-бокогрей – бок корове обогрей; бок корове и быку, и седому старику;

Вздел Ярило зиму на вилы;

Весна на рябой кобыле едет (переменчивая погода);

Прилетела овсянка, запела веснянку: покинь сани, возьми воз;

Прилетел кулик из заморья, принес воду из неволья;

Налетели грачи, стали зиму толчи, пить снегов молоко;

Осень говорит: я поля уряжу, а весна говорит: я еще погляжу; Май-травень лес наряжает. лето в гости поджидает;

Пришел май — под кустом рай;

Рожь говорит: «Сей меня в золу, да в пору»; овес говорит: «Сей меня в грязь, будешь князь»;

Зашепчет дождь тихим голосом — поднимется рожь тучным колосом;

Дождь вымочит, солнышко высушит, а буйны ветра голову расчешут;

Ласточка прилетела, горох сеять велела;

Горох да девка завидное дело: кто ни пройдет, всяк щипнет;

Июнь с косой по лугам прошел, а июль с серпом по хлебам побежал;

Сбил сенозорник (июль) у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лечь;

Кабы на лопух не мороз, он бы и тын перерос;

Август-густарь, страды государь;

В августе всего в запасе: и дождь, и ведро, и серопогодье;

Жатва созрела, и серп изострен;

Колос от колоса — не слыхать голоса, копна от копны — день езды, стог от стога — дальняя дорога (скудные хлеба);

Плох овес — наглотаешься слез; не уродится рожь — по миру пойдешь;

Пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень;

Отцветают розы, падают добрые росы;

Журавль летит с моря — убавить нам горя;

Прилетел гусь на Святую Русь: погостит да улетит;

«Прощай, матушка-Русь, я к теплу потянусь…» – курлычит журавль, отлетая на юг;

Осударыня гречиха боярыней ходит, а как хватит морозу, веди на калечий (для калек) ряд;

Певчая птица прежде погибает;

Октябрь плачет холодными слезами (стылые дожди);

Ноябрь — сумерки года;

Скатерть бела, весь свет одела – снег;

Как ни вертись ворона, и спереди корга, и сзади корга;

Охала Маланья, что уехал Ананья. Охнет и дед, что денег нет;

Не гляди свинье в рожу, а корми ее рожью;

Не бойся гроз — бойся слез;

Гром не грянет, мужик не перекрестится;

Гром не из тучи, а из навозной кучи;

Не во всякой туче гром; а и гром, да не грянет; а и грянет, да не по нас; а и по нас — авось опалит, да не убьет.

Изрядно календарных пословиц, поэтически реченных, посвящено небу, солнцу, луне и звездам, а также небесным стихиям (ветер, метель, снегопад, дождь, зной), и, как во всяких подобных речениях, кроме прямого смысла – приметы Вселенной, есть и глубинный переносный, нравственный смысл, посильный для осмысления не книжным мудрецам, а народным любомудрам:

Зимой солнце сквозь слезы улыбается;

Зимнее солнце, что вдовье сердце;

Солнце — князь земли, луна — княгиня;

Солнышко-ведрышко красной девицей по синю небу ходит, а все на землю глаз наводит;

Солнце — родная матушка, месяц — родной батюшка, звезды — родные сестрицы;

Не заслонишь солнца рукавицей, не убьешь молодца небылицей;

На солнышко во все глаза не взглянешь; Солнце сияет на благия и злыя;

Поколе солнце взойдет, роса глаза выест…

А сколь мудрых и благолепных пословиц и поговорок породило русское любомудрие о супружестве, о муже и жене:

Дева русская: грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи; взглянет, что огнем опалит, а слово молвит, рублем подарит;

Не заламывай рябинку не вызревшу; не сватай девку, не вызнавши;

Не спится, не лежится, все про милого грустится;

Запрягай дровню, ищи себе ровню;

Видели очи, что брали к ночи;

Не вздыхай тяжело, не отдам далеко: хоть за лыску, да близко;

Его невесты на том свете козлов пасут;

Кто на борзом коне жениться поскачет, тот скоро поплачет;

Падка коза до соли, а девка до воли;

Глупому мужу красная жена дороже красного яйца;

Как начнут рожь жать, тогда и баб людьми звать;

У хорошей жнеи снопочек як куколка, а у плохой як ворона;

Первая жена от Бога, вторая от человека, третья от черта;

От пожара, от потопа и от злой жены, Боже, сохрани;

Муж задурит, половина двора горит; а жена задурит, и весь сгорит;

Пригожая жена — лишняя сухота;

Мужнин грех за порогом остается, а жена грех домой несет;

Не выпрягчи-впрягчи, ни в ухабе сберегчи, ни от солнышка затулье, ни от дождя епанча (о худом муже или худой жене);

Хоть плох муженек, да затулье мое: завалюсь за него — не боюсь никого;

Не хвали жену телом, а хвали делом;

Птица крыльями сильна, жена мужем красна;

На что корова, была бы жена здорова;

Бил жену денечек, сам плакал годочек;

Жена, что лебедь-птица, вывела детей станицу (вереницу);

Не надобен и клад, коли у мужика с женой лад;

Знай, баба, свое кривое веретено;

Муж жене отец, жена мужу венец;

Не верь ветру в поле, а жене в воле; воля и добрую жену портит;

Не скот в скоте — коза, не зверь в зверях — еж, не рыба в рыбах — рак, не птица в птицах — нетопырь, не муж в мужьях, кем жена владеет;

Ночная кукушка (жена) денную (мужа) перекукует;

Жена ублажает — лихое замышляет;

проводила мужа за овин — да и прощай, жидовин;

Мать плачет, что река льется; жена плачет, что ручей течет; невеста плачет — как роса падет: взойдет солнце — росу высушит; на вдовий двор хоть щепку брось, и за то Бог помилует.

Из подобных, образно изложенных примет и поговорок, можно составить многотомное собрание мудрых речений, но крестьянская поэзия воплотилась и в календарно-обрядовых песнях, и в сказах, и даже в шутках-прибаутках, заговорах, закличках, присловиях. Скажем, с Емельяна-перезимника (21 января), которого еще величали Емельян-накрути буран, в долгие зимние вечера сказывали сказки, побывальщины, прочие старины — отчего и поговорка: мели, Емеля, твоя неделя. Впрочем, бывало, и не с Емельяна, а с Покрова Божией Матери (14 октября) крестьяне, завершив осеннюю страду, собирались на долгие вечерние беседы, где и слушали сказителей. А у сказителей речь – золотая россыпь поэтических присловий…

Где вы, Петры и Павлы (12 июня), ночевали? В городу Ерусалиму, в Божьей церкви на престоле; ключи, замки обронили, нечем грешну душу пропустити: грешна душа согрешила, младенца в утробе потребила, всякими зельями заедала, всякими травами заливала; попала в тар-тары, в огонь горючей, попала в тар-тары, в смолу кипучу.

Пресвятая Богородица, почто рыба не ловится?.. Либо невод худ, либо нет ее тут.

Звал ячмень пшеничку: «Пойдем туда, где золото родится, мы там будем с тобой водиться». Пшеничка сказала: «У тебя, ячмень, длинен ус, да ум короток; зачем нам с золотом водиться, оно к нам и само привалится;

Июнь, в закорма дунь! Нет ли жита в углах забыта;

Рожь говорит: — Колошусь! А мужик: — Не нагляжусь!;

«Жаворонки, прилетите, студену зиму унесите, теплу весну принесите. Зима нам надоела, весь хлеб у нас поела!» – пели дети на день Сорока мучеников.

По поднебесью, братцы, медведь летит: Медведь летит, хвостом вертит. Свинья на ели гнездо свила, гнездо свила, деток вывела, милых деточек, поросяточек. Поросятки по сучкам висят, по сучкам висят, полететь хотят.

«Федул, чего губы надул? «Кафтан прожег». «Велика ли дыра?». «Один ворот остался».

Сия любомудрая, краснопевная русская поэзия, что не сходила даже с заурядных крестьянских уст, а что уж говорить о сонме деревенских сказителей… Разве могли в темном, забитом деревенском люде родиться пословицы, подобные сей: своя воля страшнее неволи?! В четырех словах – великий богословский трактат о языческой воле, что на грани преступной вседозволенности, и христианской воле, где даже раб галерный в душе волен, ибо он лишь раб Божий... Пословица сия – воистину проповедь, достойная боговдохновенного священника...

За четверть века великая русская плачея Ирина Федосова, неграмотная крестьянка, пророчески провидела, что после революции свершит над Святой Русью антихристово племя, умело используя оскудение веры в русском народе, разогревая языческую страсть к внешней воле — суть вседозволенности.

Коли искусство русских крестьян, корни коего в арийском, скифском, древнеславянском прошлом, превзошло народное искусство европейских наций, то и профессиональное русское искусство превзошло, и не столь даже мастерством, сколь, опять же, божественным духом, что, опять же, почерпнуло в народно-православном поэтическом слове.

Думаю, после выше реченного толковать о темноте и дикости русских крестьян могут лишь холопы, за чечевичную похлебку, за тридцать сребреников нанятые князем тьмы, а чернокрылого падшего ангела испокон веку корежило от народного-православного русского духа.