Уже в первом московском сборнике "Во мне и рядом - даль"(1974) поэт сразу заявил все свои основные темы: Россия. Борьба добра и зла. Дом. История. Судьба. Война. Любовь. Поэт и поэзия. Человек и природа. Восток и Запад.

Тема войны была личной для "поколения безотцовщины": Н. Рубцова, Ю. Кузнецова и других поэтов; многие осиротели в те годы. Первым из них поднял эту трагедию до художественного обобщения Николай Рубцов (стихотворение "Березы"), у Алексея Прасолова она была одной из центральных, Ольга Фокина также не обошла её стороной. Юрий Кузнецов, продолжив эту тему, сказал, как было отмечено сразу, "новое слово" о войне и получил известность благодаря таким стихотворениям, как "Возвращение", "Отцу", "Гимнастерка" и др., хотя у некоторых критиков и вызвали протест следующие слова его лирического героя:

Что на могиле мне твоей сказать?

Что не имел ты права умирать?

-----------------------------

- Отец, кричу, - Ты не принес нам

счастья!..

Но почему-то в свое время критики не протестовали против подобных же строк Прасолова:

И не знал ты, отец мой,

Что не даст никакого прощенья тебе

Твоей доброй рукою

Нечаянно смятое детство.

Сам Кузнецов сказал позднее: "Я много написал стихов о безотцовщине и постепенно пришел от личного к общему. Я въяве ощутил ужас войны и трагедию народа" (11), трагедию, которой поэт придает космический размах:

И протаял, как искра во мгле,

Хриплый голос далекого брата:

"Знайте правду: нас нет на земле,

Не одна только смерть виновата.

Наши годы до нас не дошли,

Наши дни стороной пролетели.

Но беда эта старше земли

И не ведает смысла и цели..."

Тема человека и природы у Кузнецова преобразуется в тему непримиримого столкновения "железного столетья" с природным началом бытия:

Переживает звездный час

Души безумие и мода

И ледяная лжеприрода

Числа, бетона и пластмасс.

("Цветы")

Это столкновение - не только конфликт мастера, пришедшего в храм природы, но и жестокое противоборство гуманистического сознания и материальной цивилизации, в котором нет победителей. Лирический герой не просто "экологически" мыслит, он превращает всю планету, и даже космос в поле "вечного боя".

От земной "Атомной сказки" - к космическому, вселенскому видению жизни в "Родстве" и "Стоящем на вершине" - таков путь мысли поэта в этих стихах. Включение в их ткань фольклорных образов - пока только лишь впечатляющий прием.

Боль, возмущение лирического героя Ю. Кузнецова, четкость его нравственной и общественной позиции по отношению к трагедии русского народа, наполовину уничтоженного в самом жестоком веке человеческой истории, видны в стихотворениях "Баллада об ушедшем", "На Рязани была деревушка...", "Кольцо". Общая для "деревенской" прозы и "тихой" лирики, эта тема дополнена Кузнецовым редким тогда упоминанием об эмиграции ("Много было мужчин с голубыми глазами...").

Литературоведы уже не раз отмечали, что в русской поэзии Кузнецов "ближе всего к "тихим лирикам": ощущением своей принадлежности к русской истории, осмыслением национального характера, ответственности за доставшийся от предков дом" (19,С. 70). Сам Ю. Кузнецов не раз говорил о В. Казанцеве, Н. Рубцове, Н. Тряпкине как о наиболее близких ему по духу поэтах. Их объединяет и общее жгучее, "кровное чувство земли, не благостно-сладкое..." (4), и общая идейно-эстетическая традиция. В одном из своих многочисленных интервью Ю. Кузнецов, отвечая на вопрос И. Жукова о том, что значит "следовать традициям", дал следующее определение:

- Это значит чувствовать твердую почву под ногами. Конечно же, родную.

Традиция народности, завещанная нам литературой Х1Х века, думаю, самая главная" (8).

Слово "почва" имеет в русском языке несколько значений, в том числе: "земля", "Родина", "основы национальной жизни" (язык, фольклор, религия, быт, история и т.п.). Все это является первостепенным в "почвенной" поэзии. У Юрия Кузнецова слово "земля" занимает третье место в образной символике, а слово "Родина" - восьмое. Сам поэт утверждает: "Русский быт, русская история, русская почва - для меня самоценны" (12). На протяжении многих лет Ю. Кузнецов был лидером "почвенного" направления в русской поэзии.

Со свойственной ему основательностью подошел поэт к теме Дома. "В поэтике Кузнецова он - ёмкий и собирающий образ, - писал Ю. Селезнев. - Это и отчий дом, и дом - Родина (поэмы "Дом", "Четыреста"), и весь мир, но уже не в его катастрофическом состоянии, а в ином, противоположном качестве" (17, С. 224). "Образ дома... своими корнями уходит в народные представления о нравственности. Ещё "Повесть о Горе-Злочастии" семнадцатого века разрабатывает мотив уход молодца из дома, осуждает его неприкаянность, забвение им родительских заветов" (14, С. 61). Если идти дальше вглубь веков, то можно увидеть, что в древнейших формах художественного творчества самых разных народов дом - изначальное понятие... Когда Пушкин узнал, что его рана смертельна, он сказал: "Мне надо привести в порядок мой дом".

В 1976 году вышел второй сборник Ю. Кузнецова: "Край света - за первым углом". В нем была более широко представлена тема природы, которую поэт грозно сливает с человеческим естеством: "В человеке роится планета." (Ночь уходит. Равнина пуста...").

Фольклорная образность богаче всего была использована Кузнецовым в поэме "Золотая гора" (1974), в которой впервые стала заметна некоторая перегруженность народнопоэтической символикой (идущей от былин, сказок, исторических песен); от этого страдал её язык, становился чуждым разговорной речи.

В следующей книге стихов "Выходя на дорогу душа оглянулась..." (1978) поэт продолжил исследование проблемы "разрыв-дороги" современного русского человека, но это исследование стало конкретным, менее личным, но более трагедийным.

Пессимистически решал Ю. Кузнецов и тему "поэт и современная поэзия" в стихотворении "Прощание", посвященном В. Кожинову:

...Как пауза, Владимир Соколов

Возникнул, ничего не обещая,

Но сосен шум твой тонкий слух

привлек -

Рубцовский стих угрюмо шевельнулся,

Но звук угас, как золотой намек...

И Передреев горько усмехнулся.

Начиная с книги "Отпущу свою душу на волю" (1981) поэзия Юрия Кузнецова обрела новое качество. В ней воедино соединились и проблемы современности, и древняя история России, и языческие мотивы, и вся сила любовного поединка.

Любовная лирика Кузнецова своеобразна, но в ней отчетливо видны традиции русской классической поэзии:

Я в поколенье друга не нашел,

И годы не восполнили утраты.

            Забытое письмо вчера прочел

            Без адреса, без подписи и даты.

Поклонная и мягкая строка

Далекое сиянье излучала.

Его писала женская рука -

Кому, кому она принадлежала?

Она просила участи моей -

Порыв последний зрелости бездомной.

А я не знаю, чем ответил ей,

Я все забыл, я ничего не помню.

Немало было юных и пустых,

И светлых, что любви моей искали.

Я вспомнил современников своих -

Их спутниц... нет, они так не писали.

Такой души на свете больше нет.

Забытую за поколеньем новым,

Никто не вырвал имени на свет

Ни верностью, ни мужеством, ни словом.

Это стихотворение было написано ещё в 1971 году, но его "мягкий" элегизм не стал характерной чертой кузнецовских стихотворений о любви. Любовная лирика поэта вошла в единый, цельный ряд его трагической по сути поэзии. Ведь борьба между "свободной волей человека И первородно-личною виной" происходит и в любви. В качестве доказательства поэт приводит строки Ф.И. Тютчева:

Любовь, любовь - гласит преданье -

Союз души с душой родной -

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И поединок роковой...

В страстной, глубоко интимной лирике Ю. Кузнецова виден прежде всего роковой во времени поединок. Эту боль лирического героя и посчитали "неоправданно жестокой" (клише сработало и здесь!) критики поэта. И. Федоров, например, возмущенно цитировал:

Я пришел - и моими глазами

Ты на землю посмотришь теперь

И заплачешь моими слезами,

И пощады не будет тебе.

Но, во-первых, критик опустил первую строфу этого небольшого стихотворения, а оно начинается так: "Ты чужие слова повторяла..." (1973); во-вторых, он не понял его смысла: лирический герой не ждет пощады от жизни ни для любимой, ни для себя; со-единение душ, общая их судьба - таково содержание этой миниатюры.

Не жестокость, а сострадание и милосердие по отношению к леди Макбет (в одноименном стихотворении 1971 года) стали предметом новых обвинений поэта уже в "безнравственности". Да, леди Макбет - убийца, и Кузнецов знает, что ей "гореть в огне На том и этом свете...", но скажите, кто и когда запретил оплакивать погибшую душу?..

- Я плачу и молю любви -

Над этими руками.

"Не знаю в поэзии моего поколения, - сказала Лариса Васильева, - стихов о любви более полнокровных, более дерзких и точных по чувству, чем кузнецовские... Кузнецов говорит с женщиной на равных..." (4).

Ю. Кузнецов, действительно, относится к "слабому полу", как к равному и равноправному, но этот справедливый подход почему-то воспринимается как оскорбление, когда речь идет о женских способностях... "Женский талант, - заявил поэт, - наиболее полно выразился в пении, хореографии и лицедействе... В остальных искусствах их талант невелик. Они исполнители, а не творцы. Женщины не создали ни одного великого произведения" (10). Ю. Кузнецов смотрит "правде в глаза", а правда не оскорбляет: "К сожалению или к счастью, но это так и дано изначально, и что бы мы ни говорили о прекрасном поле, в поэзии для него существует только три пути: рукоделие (путь Ахматовой), истерия (тип Цветаевой) и подражание (общий безликий тип). Кто думает иначе, тот не понимает природы творчества" (9, С. 254).

Ещё раз послушаем Ларису Васильеву: "Не могу на это обижаться: он по-своему прав, расставил нас довольно точно - он ведь тоже хороший рукодельник"(4).

Отношение Кузнецова к "гуманисту" Петрарке вызвало возмущение у критика Б. Сарнова: "Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова... Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил - через века - итальянскому поэту за его надменную неприязнь "к нашему брату"... Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!" (16). "Мы видим, - пишет К. Анкудинов, - как сталкиваются две позиции: культуроцентрическая и антикультуроцентрическая. Для культуроцентрика Сарнова слова Петрарки - именно "неосторожные слова", не идущие ни в какое сравнение с фактом его великого творчества. Поэтому для него подход Кузнецова, не придавшего значения творчеству Петрарки, саморазоблачителен; на взгляд критика, отрицательность получившегося у Кузнецова "автопортрета" даже не требует доказательств, она самоочевидна. Так же очевидно для антикультуроцентрика Кузнецова превалирование национально-политического фактора над культурно-поэтическим. Петрарка для Кузнецова - прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь - поэт" (1,С. 91- 92). Здесь необходимо сделать уточнение. Кузнецов парадоксальным образом соединил разные эпохи, но по-настоящему "пострадал" от этого соединения не Петрарка, а пострадали итальянские солдаты. Для Кузнецова Великая Отечественная война - памятная личная трагедия, слившаяся с памятью рода, постоянно подвергавшегося агрессии с Запада (и не только). Но Кузнецов идет еще дальше, в самые глубины западной культуры, в течение многих веков высокомерно и несправедливо относившейся и к России, и ко всему славянскому "бесславному племени" (пример - Югославия 90-х годов ХХ века).

Мысль о том, что для Кузнецова Петрарка - "прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь поэт" надо разделить на две части. Во-первых, любой человек - прежде всего человек перед лицом Правды, а потом уже поэт, сапожник, булочник и т.д. Во-вторых, Петрарка, естественно, не мог предугадать, что произойдет в ХХ веке, но "слово отозвалось" через несколько столетий именно потому, что с точки зрения Правды - он уже тогда был не прав. Он, действительно, попал под "горячую руку", и его "вина" гиперболизируется Кузнецовым (Петрарка как один из столпов западной культуры выступает в качестве ее символа), и нужно было бы "оговориться", "уточнить", "объясниться" с читателем, но это уже наша, литературоведческая задача, а Кузнецов - поэт, и он в очередной раз "сломал" укоренившийся в нашем сознании стереотип.

            В цикле стихотворений, посвященных традиционной теме "поэт и поэзия": "Поэт" (1969), "Учитель схоронил ученика...", "Орлиное перо, упавшее с небес..." (1974), "Стихия", "Детское признание" (1974) и других, "Голос" занимает важнейшее место, являясь программным для Ю. Кузнецова. "Для поэта, - писал лирик, - как и для каждого честного человека, главное - совесть, высший нравственный закон (выражение Канта), который должен быть незыблем. Именно его пытаются расшатать средства массовой информации. Это всем видно. На зрителей и читателей постоянно обрушивается наглая ложь и полуправда.

Это всё приводит человека в ужас. Но если его совесть спокойна, можно устоять. Убежден - сегодня опора не на красоту, а на совесть. Сам-то я давно вышел из-под влияния заданного как аксиома выражения - "красота спасет мир" - гипнотическая, пассивная и отвлеченная фраза" (12).

В связи с этим вспоминаются строки Владимира Соколова:

Мне страшно, что жизнь прожита,

Что смерть - это значит домой,

Что снова трясет нищета

На грязных вокзалах сумой.

Что родина - это слеза,

Что мать - это холм без креста,

Что вор, закативши глаза,

Гнусит: мир спасет красота.

Ю. Кузнецов, как и В. Соколов, не зачеркивает мысль своего любимого Федора Достоевского - его возмущает неправильное её толкование. Поэт выступает против понимания красоты как прелести, а не как красоты души, которая, как известно, "по природе своей христианка". Борьба против зла в любой его форме - вот духовная и одновременно гражданская позиция Юрия Кузнецова: "Поэт и гражданин - для меня эти понятия неразделимы" (12).

Почти в каждом стихотворении Ю. Кузнецов стремится "преодолеть" время с помощью "погружения" его в историю ("Сказание о Сергии Радонежском" (1980), "Посох" (1977), "Повернувшись на запад спиной..."(1979) и др.). "История во всем её размахе - это не "предмет" поэзии Юрия Кузнецова (то есть нечто "внешнее", отдельное), но самая сердцевина, стержень его художественного сознания и воли. В его книгах не наберется и десятка стихотворений, хоть в какой-то степени непосредственно отражающих исторические события и явления..., но видение Истории во всем её объеме живет в самой словесно-образной ткани, в самом стиле поэта» (7, С. 262). Правда, именно историческая "конкретика" вызвала крайнее негодование у многих критиков: "Будь Юрий Кузнецов настоящим художником, настоящим поэтом, он, изображая "подвиг" генерала Скобелева, сумел бы взглянуть на своего героя глазами тех, кого храбрый генерал так красиво и изящно покорил. А именно - глазами туркмен" (16). Увы, это стихотворение критики прочитали невнимательно. Генерал Скобелев совершил на самом деле удивительный поступок: после того, как "при гулкой пушечной пальбе" был взят Геок-Тепе, он решил без крови, без страданий своих и чужих солдат покорить достаточно мощную по тем временам крепость Асхабат:

- Текинцы, пал Геок-Тепе!

Довольно жить разбоем.

Клянитесь в вечной простоте

Жить миром и покоем!

Он совершенно один (при нем было только личное оружие: шашка и кинжал) двинулся в путь. Вот теперь можно полностью процитировать ту строфу, часть которой была приведена в "обвинительном слове" в адрес Кузнецова:

Гром славы двадцать верст подряд,

Все двадцать верст поездки!

Он взял без боя Асхабат,

Один, при полном блеске.

Все величие этого поступка - в его "вечной простоте".

"Следует заметить, - замечает К. Анкудинов, - что у Кузнецова тематика, связанная с Россией, несет в себе не только победно-торжественную интонацию, как в этом стихотворении, но чаще всего принимает трагический оттенок. Само существование России - бунт по отношению к установившемуся миропорядку, это "светлейшая страна иной красы и стати", где "свеча закона... бледна пред солнцем благодати". Не случайно у автора возникает желание вывести Россию из существующего бытия, создать ей другое (фантастическое) бытие. Это связано с острым ощущением непричастности России этому бытию, даже враждебности ему. Трагико-романтический бунт рассматривается Кузнецовым в триединстве: это бунт мифо-реальности против не-мифо-реальности, бунт вихревой России против бытия (не-России), наконец, бунт отдельно взятого человека против окружающего его мира" (1,С. 94). С этой мыслью можно полностью согласиться, только ее необходимо дополнить. Смысл первого авторского произведения русской литературы, - "Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона (проповеди, прочитанной в Софии Киевской 26 марта 1049 года), - равенство всех народов перед Богом. Не перед Законом (Закон ветхозаветный был "кардинально изменен" Иисусом Христом), а перед Богом, перед Его заповедями. Беда в том, что народы по-разному восприняли Благодать (Закон новозаветный), а многие оказались разделенными в вере, в том числе и русский народ. Но в России даже в условиях коммунистического язычества искание Правды, стремление устраивать все на взаимном доверии, а не на законе - сохранилось (См. труды Н. Бердяева). Здесь - истоки и нашего правового нигилизма, и бессилие законов, спускаемых сверху властями, и враждебность народа к западному, высушенному стилю жизни.

В поэтическом сборнике "Русский узел" (1983) Ю. Кузнецов подвел итоги работы за десятилетие, а также опубликовал несколько новых стихов ("Весть", "Китобой" и др.), в которых ещё сильнее был заметен всё усиливающийся пессимизм от сознания безвременья. "Небо покинуло душу мою...", - признавался поэт.

Следует отметить, что трагическое состояние души лирического героя Кузнецова на протяжении почти двух десятилетий оставалось неизменным:

- И снился мне кондовый сон России... (69 г.)

- Я не знаю ни Бога, ни счастья... (69 г.)

- Что вечного нету, что чистого нету... (70 г.)

- Я в поколенье друга не нашел... (71 г.)

- На распутье я не вижу Бога... (77 г.)

- Мы забыли о самом высоком... (79 г.)

- Боже мой, ты покинул меня... (81 г.)

- Душа верна неведомым пределам... (82 г.)

Это пессимистическое настроение было буквально сломлено в следующем сборнике - "Ни рано ни поздно" (1985), в котором Кузнецов почти полностью отказался от иносказания, в его стихи ворвалась публицистика, поэт стал говорить "открытым текстом", нисколько не утратив при этом всей своей впечатляющей образности. Жесткий реализм детали, скупое, но точное использование фольклора сделали его язык более естественным. Теперь он передавал не только состояние застоя ("Заклинание", "Ни великий покой, ни уют...", "Мужик"), но и поднимался до социальной сатиры, гротеска, даже фарса (Похождения Чистякова", "Выпрямитель горбов"). Удивительно то, что все эти стихи и поэмы были написаны до апреля 1985-го. В стихотворении "Я скатаю родину в яйцо..." Кузнецов, предсказывая, даже торопит недалекое будущее:

Раскатаю родину свою,

Разбужу её приветным словом

И легко и звонко запою.

Ибо все на свете станет новым.

Книги Ю. Кузнецова, вышедшие во второй половине 80-х ("Душа верна неведомым пределам" (1986) - Государственная премия России 1990 года; "Золотая гора" (1989), "После вечного боя" (1989), а также сборники избранных стихотворений ("Стихотворения и поэмы" (1990) и "Стихотворения" (1990)) ещё выше подняли уровень публицистичности в его поэзии. Впрочем, вся литература, все вокруг разом заговорили в полный голос. "С 1985 года стала обнажаться космическая бездна", - скажет позднее поэт (12).

История ХХ века мифологична. Одни мифы были разрушены, другие пришли им на смену. Истоки "публицистичности" кузнецовского стиля следует искать именно в социальной мифологии.

В наиболее интересном сборнике с "говорящим" названием "После вечного боя" (1989), в котором были собраны новые стихи, а также те, которые не могли быть опубликованы раньше, поэт все чаще и чаще говорит языком злой и одновременно печальной сатиры ("Откровение обывателя", "Очевидец", "Захоронение в Кремлевской стене", "Ложные святыни" и др.). Его "Триптих" начинается так:

Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным, -

Да, я его и со спины узнал.

Вошли мы с ним. Он пред своим успением

Повел плечами. "Холодно!" - Сказал.

Шла очередь, как в те года за хлебушком,

И вышла вся. Закрылся Мавзолей.

Куда теперь? - спросил его под небушком.

- В народ, - ответил, - к людям, где теплей.

"Я вижу Ленина и Сталина выпукло, во времени", - отмечает Ю. Кузнецов (12).

С горечью поэт говорит о Доме, о физической и духовной заброшенности России, в которой она находится до сих пор:

          Не дом - машина для жилья.

Уходит мать сыра земля

Сырцом на все четыре стороны.

Поля покрыл железный хлам,

И заросла дорога в храм,

            Ржа разъедает сердце родины.

            Сплошь городская старина

            Влачит чужие имена.

            Искусства нет - одни новации.

Обезголосел быт отцов.

Молчите, Тряпкин и Рубцов,

Поэты русской резервации.

Кузнецов, не отделяя себя от народа ("Мы забыли о самом высоком После стольких утрат и измен"), понимает, сколь велика наша общая вина за то состояние беспамятства, в которое погружена его душа. Поэт с ужасом наблюдает, как русский народ, невозмутимо-равнодушный, "изрядный хозяин двора, Но не державы", сидит сиднем с "головой пустопорожней", "в чем мать родила",

Потому что когда-то желанья

Обобрали его догола.

Лирический герой Кузнецова одинок, и это не удивительно, ведь "русскому сердцу везде одиноко", но он все-таки пытается пробудить народ от страшного сна, вытащить его из бездны, поднять "душу, не помнящую родства" до осознания высоты национальных идеалов добра, любви и красоты, повторяет великие имена, "забытые землей", отчаянно призывает: "Трудись, душа ты окаянная!" Но, увы, слышит до боли знакомое эхо:

Мне-то что! Обываю свой крест.

Бог не выдаст, свинья не доест.

"Сон разума" тут же рождает чудовищ:

Я увидел: все древо усеяли бесы

И, кривляясь, галдели про черные мессы.

На ветвях ликовало вселенское зло:

- Наше царство пришло! Наше царство пришло!

"Нас окружают бесы!" - восклицает Кузнецов вслед за Пушкиным и Достоевским и со стоном в груди обращается к народу:

Ни великий покой, ни уют,

Ни высокий совет, ни любовь!

О, народ! Твою землю грызут

Даже те, у кого нет зубов.

И пинают и топчут её

Даже те, у кого нету ног,

И хватают родное твое

Даже те, у кого нету рук.

А вдали, на краю твоих мук,

То ли дьявол стоит, то ли Бог.

Вспоминается древнее предание, согласно которому русская земля была отдана на испытание дьяволу...

В 90-х годах, говоря словами поэта, "закатилось солнце России", наступила печальная развязка российской истории ХХ века:

Свет-русалка, ты слушала песни Садко

И на лунное солнце глядела легко.

Испокон с тобой дружат вода и земля,

Мирно дышат зубчатые жабры Кремля,

Твое царство живет крепким задним умом,

Управляется прошлым, как рыба хвостом.

Бьет со дна его чистый прохладный родник...

Но великий ловец ниоткуда возник.

Он явился, как тень из грядущего дня,

И сказал: "Эта тварь не уйдет от меня!"

Ты дремала, не зная о близкой беде.

Он словечко "свобода" подкинул тебе.

Чтобы в тину зазря не забилось оно,

Ты поймала словечко - с крючком заодно.

Острый воздух хватаешь разинутым ртом,

Возмущая все царства могучим хвостом.

("Ловля русалки")

Это стихотворение естественно вписывается в рамки кузнецовского поэтического стиля, не подверженного ломке в вихре политических страстей. Ю. Кузнецов всегда знал, что он хочет сказать своими стихами, ему не пришлось менять свои убеждения, подстраиваться под "общее направление". И поэтому так узнаваемы здесь и языческие, и фольклорные образы, и символы (вода, рыба - символы христианства), и лермонтовские реминисценции.

90-е годы - особые годы для России. У людей, не потерявших свою душу, "обнажилась совесть. У людей, у которых не было совести, обнажились змеи. Они превратились в чудовища..." (12). В эти годы, когда, по словам поэта, "над русскою славой кружит воронье", а на западе "заходит солнце славянства"; когда в "тучах лжи" оскверняются святыни и на "руинах великих идей" поднимаются герои толпы, "ложные кумиры"; когда "на две трети деревня мертва", и народ не странствует по Руси, как прежде, а бродяжничает, когда униженная держава "сгорела давно", - в эту пору:

Дух отрицанья учуял: победа!

Юрий Кузнецов - поэт редкой трагедийной силы. Его лирический герой видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках "железного" века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет "сводным братом" Люцифера.

По мнению Ю. Кузнецова, в наше время на "поле битвы в сердцах людей" развернулось сражение с самим дьяволом и его пособниками: бесами, "призраками с четвертым измереньем", чудовищами из прошлого ("Очевидец") и настоящего ("Наваждение", "Борьба", "Испытание зеркалом", "Число", "Знак" и др.). В стихотворениях "Видение", "Великий инквизитор" и особенно в "Портрете учителя" поэт, говоря о вселенском зле, сознательно обращается к Библии, к её основополагающей догме о всеобщем противостоянии Бога и сатаны... "Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи" (От Матфея 4: 8-10).

Не случайно на юбилейном вечере в Центральном Доме литераторов Кузнецову был задан следующий вопрос:

- В ваших стихах чувствуется, что вы знаете или видите что-то такое, чего не видят и не знают другие, так ли это? Или это поза?

-Да, я знаю, что есть сатана, - таков был ответ поэта (6).

Юрия Кузнецова (если судить по его философским пристрастиям) всегда чрезвычайно волновали именно эти дилеммы: добро и зло, смерть и бессмертие... "В начале 70-х годов, - вспоминает поэт, - книга "Так говорил Заратустра" оказала на меня несомненное влияние. В ней я нашел много глубоких, поэтических красот. Потом все это я прошел. Ницше остался где-то в стороне. На каком-то этапе мне были близки воззрения Николая Федорова - "Философия общего дела" - о воскрешении предков. Время от времени, вот уже долгие годы, я обращаюсь к моему любимому мыслителю - Паскалю..." (12).

Знаменитые "Мысли" Блеза Паскаля - книга о христианстве, которое философ объяснил с точки зрения разума: "Разумнее верить, чем не верить в то, чему учит христианская религия" (15, С. 130). Но Кузнецов не был бы Кузнецовым, если бы не возразил "любимому мыслителю": "Вера - самая неподходящая область для рациональных рассуждений" (12). Поэтическое переложение евангельских откровений в "Портрете учителя", отсвет духовного опыта русских святых: Серафима Саровского (в стихотворении "Пустынник") и Игнатия Брянчанинова ("Видение") - само по себе это ещё не означает, что Кузнецов является "убежденным сторонником Православия": "Пускай об этом говорят другие. С духовенством наши правители заигрывают. Стали частыми теперь выходы священников к общественности, тут самые различные трибуны, включая телевидение. Я вдруг обнаружил, что я - продукт советской безбожной эпохи. Я же в храм хожу редко. Важнее, наверное, другое: я сохранил психологию православного человека. Бог для меня несомненен. Христос - тем более... Я чту православные святыни, исполняю, как могу, евангельские заповеди. Мне близки слова Христа: "Будьте как дети" (12). О близости этих двух составляющих мироощущения Кузнецова точнее всего сказано у И. Геворгова: "Истинное искусство, как и религиозное слово, обращается непосредственно к сердцу человека с откровением Истины. Поэтическое слово, как миф, вмещает в себя бесконечное содержание, будучи по форме простым и доходчивым. К такому слову-мифу стремится и поэзия Юрия Кузнецова в лучших её образцах. Эта поэзия - одно из интереснейших и поучительных явлений наступающей эпохи Русского Возрождения" (5, С. 105).

В свете мирового противоборства сил добра и зла видит Кузнецов и другую традиционную для русской культуры оппозицию: Восток и Запад. Связь тут самая прямая, ведь "Европа и Россия прочли Библию по-разному (13, С. 235). В разгар "перестройки" ("Я "раскусил" её через полтора года, в 1987 году, - признался позднее Кузнецов (12)) - поэт опубликовал следующее стихотворение:

Тень Петра по живому шагает.

- Это что за народ! - говорит -

Из окна, как лягушка, сигает.

Али наша держава горит?

А прохожий ему отвечает:

- Государь, он в Европу сигает.

- А держава? -

Прохожий плюется:

- А держава сгорела давно. -

Слышит: стук молотка раздается -

Это Петр забивает окно.

("Окно", 1988)

"Никаких исторических концепций у меня нет, - поясняет Ю. Кузнецов, - мое мышление мифологическое, образное. Из истории я беру то, что мне нужно... (О Петре 1:)...я знаю и такое его выражение: "Когда мы возьмем все от Европы, мы повернемся к ней спиной" (12).

Поэтическое и политическое чутье не подвело Кузнецова: история повторилась и в ходе реформ конца ХХ века. К ней безо всяких исключений подходит резюме выдающегося русского филолога прошлого века Ф.И. Буслаева: "...Чем больше развивалось на Руси западное господство, чем больше образованные умы сближались с интересами текущей европейской жизни, тем сильнее чиновничий принцип чувствовал себя в ложном положении, потому что официально не мог и не должен был сочувствовать многому, что делалось и говорилось на Западе" (3, С. 299). В этом отношении любопытно сравнение, сделанное современным литературоведом Львом Аннинским: "1941 год - на этом рубеже (родились) - два крупнейших поэта, можно сказать, ровесники, диаметрально противоположные по ценностям и, тем не менее, изумительно единые по неприятию либерального идеализма, который оба они: и Юрий Кузнецов, и Иосиф Бродский - отвергают с разных позиций. Кузнецов - с позиций национального дома, оборачивающегося у него пепелищем. Бродский - с позиций всемирного бездомья, которое катастрофично "по определению". Что же рушится в их сознании? Рушится - история как процесс... (2, С. 13). Усиливающееся в конце ХХ века общее эсхатологическое восприятие времени в кузнецовском поэтическом преломлении наиболее отчетливо выразилось в стихотворении "Хвала и слава". Его лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия:

Близок предел. Счет последним минутам идет.

Из человечества выпало слово: вперед!

Господи Боже! Спаси и помилуй меня,

Хоть за минуту до высшего Судного Дня:

Я бы успел помолиться за всех и за вся,

Я бы успел пожалеть и оплакать себя...

Голос был свыше, и голос коснулся меня

За полминуты до страшного Судного Дня:

            - Вот тебе время - молиться, жалеть

                                и рыдать.

Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

Какое счастье, что время ещё осталось! Остались, вопреки всему, идеалы православной религии и в народе:

Так, значит, есть и вера, и свобода,

Раз молится святая простота

О возвращенье блудного народа

В объятия распятого Христа.

("Голубь")

Только произойдет ли полное возвращение? Юрий Кузнецов сам отвечает на этот вопрос в своей поэме "Стальной Егорий":

В целом мире не знает никто -

Это русская жизнь без ответа.

В последние годы жизни поэта в статьях литературоведов и критиков все чаще говорилось о кризисе в творчестве Ю. Кузнецова: "Со второй половины восьмидесятых годов его слава идет на убыль. В этот период происходят серьезнейшие изменения в жизни страны... Это время оказывается неблагоприятным почти для всех "советских" поэтов, особенно для Юрия Кузнецова с его сложным и герметичным поэтическим миром. Он пытается "идти в ногу со временем", стремится ввести в свои стихи политические реалии, однако это окончательно разрушает его художественный мир" (1,С. 96). Но Кузнецову и не надо было "идти в ногу со временем", у него и так необычайно было развито мифосознание. В его "мифо-реальности" переплавлялось все: и древнее язычество, и христианство, и советская идеология, и "перестройка", больше похожая на обвал, чем на "постепенное разрушение". Вот что писал сам поэт: "...во внешности моего стиха, моей политической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин... Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф... (12). Нельзя согласиться и с тем, что его художественный мир разрушался, несмотря на то, что он, действительно, разочаровывал своими "политическими" стихами не самого лучшего качества, - просто в кузнецовскую поэтическую мифологию влилась мифология социальная, политическая. Книга Ю. Кузнецова "До свиданья. Встретимся в тюрьме" (1997) "свидетельствовала о том, что поэт никуда не исчезал. Что это поэт тяжелый, а не легкий... Это продолжение, а не окончание. Но это и развитие" (18,С. 11). Однако кризис в кузнецовской поэзии все же существовал, но кризис не идеологический, а духовный. Его православное видение Христа вошло в столкновение с ранее приобретенными новоязыческими представлениями и привычками, не случайно он говорил о себе (и о нас) как о "продукте советского распада"... Надо учитывать мировоззренческую эволюцию поэта: от ницшеанства, отрицающего Христа - к "почвенничеству" (наполовину - язычеству, наполовину - христианству). И последние поэмы Ю. Кузнецова о Христе подтвердили этот вывод.