К тридцатилетию творческой деятельности Николая Зиновьева

Писать Николай Зиновьев начал примерно с 1982 года под впечатлением стихов, опубликованных в журнале «Кубань»: «Я купил журнал «Кубань», который у нас издавался, прочитал стихотворения и думаю: дай я напишу, ну, и штук 6-7 написал, отослал. Приходит мне письмо: приезжай. Я приехал, поговорил со мной редактор, кое-что подправил и дал в следующем номере мою подборку – это была моя первая публикация, которой я безумно гордился, даже гонорар получил: 66 рублей» (1). Тридцать лет назад, в 1987 году в Краснодарском книжном издательстве вышла первая книга стихотворений Николая Зиновьева «Я иду по земле». Впрочем, сам Зиновьев довольно сдержанно к ней относится: «– Из первой книжки у меня одно стихотворение вошло в книжку, в какую, не помню. «Куда меня ночка морозная вынесла», вот с такой длинной, не свойственной мне строкой. И мне сейчас кажется, что оно не моё» (1). Подлинное признание поэта из провинции пришло позже, в 90-х годах, и само по себе оно было почти чудом. Стали выходить книги в московских и местных издательствах: «Полет души», 1997 г.; «Седое сердце», 1999 г.; «Дни, дарованные свыше», Москва, 2003 г.; «На самом древнем рубеже», Краснодар, 2004 г.; «Новые стихи», Москва, 2005 г.; «Я наследник любви и печали», 2007 г.; «Души печальные порывы», 2006 г.; «Вкус огня», 2007 г.; «На кресте», Новосибирск, 2008 г.; «Я – русский» стихи, Киев 2008 г.; «Я – русский» стихи, Краснодар, 2008 г.; «Призрак оптимизма» стихотворения, Краснодар  «Советская Кубань» 2010 г.; «Дождаться воскресения» стихи, Ростов-на Дону, «Ирбис», 2013 г.; «Ночной дневник» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2015 г.; «Стена» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «На родине» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «Сборник стихотворений» Краснодар, «Традиция», 2016 г., многочисленные подборки стихотворений в различных журналах и газетах. Писатели Николай Дорошенко и Петр Ткаченко в один голос говорят, что «Николаю Зиновьеву удалось прорвать информационную блокаду, устроенную русской литературе. Причём, казалось, без каких бы то ни было усилий с его стороны… Николай Зиновьев покорил читателей не упованием на «новую литературу», а установкой на «классическую лиру», вполне осознавая, как это «несовременно», наконец, как это невыгодно в обществе …» (2).

 Об афористичности стихов поэта говорилось неоднократно. Композиция его стихотворений строится по раз и навсегда выбранному принципу: первая строфа даёт картину современности, вторая – подвергает её сомнению на прочность, с точки зрения христианской нравственности, и делается вывод:

По округе взор мой бродит:

Не крадётся ли где тать?

И врагов не видно, вроде,

И России не видать. (3).

Некоторые стихотворения состоят из одной строфы, другие – из нескольких, но структура их остается неизменной. Никуда не исчезло и зиновьевское чувство юмора:

Прогресса поступь мне знакома,

И ясен смысл его нагой:

Мы вышли в космос, а из дома,

Едва стемнеет – ни ногой.

Зиновьеву часто ставили в упрёк то,  что он пишет «на злобу дня». Ответ поэта был таким:
«Пожалуй, я перестану писать на «злобу дня», когда исчезнет злоба, и настанет Вечный день, и Поэзия станет надсобытийной» (4); «сейчас, по-моему, просто кощунственно писать о розах, о соловьях…» (5) – намек на слова Ф. М. Достоевского о стихотворении А. Фета «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…»: «Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья…

…Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта… … Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него….» (6). То, что это не догадка, а подлинная мысль Н. Зиновьева, подтверждает он сам: «А вот не помните, как у Достоевского о поэте, который сказал одни и те же слова, а после землетрясения – его рукописи разорвало, а потом пришёл другой поэт и сказал те же самые слова, и его подняли на руки» (1).

Но в последние годы социальность в стихотворениях Зиновьева стала уходить на второй план, точнее, в глубину постижения духовных причин происходящего с нами. Так, в одной из подборок 2012 года на сайте газеты «Российский писатель», состоящей из 17-ти стихотворений, чуть ли не в каждой строфе присутствует библейская лексика: «Безверье, рабы грехов, Бог, небесная рать, ад, рай, Второе Пришествие, молитва, юдоль, Небесное Царство, нечисть, воскресенье…» Неужели лирик ушёл в так называемую «духовную поэзию», стал православным поэтом? Сам Зиновьев это отрицает, но с оговоркой: «Если я скажу «да», то в этом будет какой-то элемент гордыни, если же «нет», в чём-то солгу. Пока сказать, как требует Святое Писание: «Да - да или нет-нет» - я, к сожалению, не могу. Но мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом» (4). Зиновьев понимает, что дело не в тематике, не в лексике, не во внешних признаках «православности» поэзии, а в подлинности её содержания: «Хорошая поэзия — от Бога. Несомненно, в ней, как и в религии, много мистики, порой она алогична, но всегда — истинна. А поэзия не от Бога — лжива, надуманна, прикрывает свою неискренность какими-то блестками, словесной пиротехникой, постоянно меняющимися «новыми формами». Разумеется, хорошая поэзия — это не только гражданская и любовная лирика. Тема не так важна. Она может быть надсобытийной — едва уловимое движение души, необъяснимый поворот мысли, неожиданно нахлынувшее чувство... Все, что связано с нашим бытием, — со-бытие. А что над бытием? Только Бог, который непостижим. А как можно писать о непостижимом? Только каким-то непостижимым образом и никак иначе. Вот для этого Богом нам и дана поэзия...» (7).

Ту же мысль он высказывает и в стихотворении «Собрату по перу»:

Хочешь знать, где я был?

В этом нету секрета.

Я в себя уходил

Не на миг – на все лето.

Исхудавший как пес,

Я вернулся обратно.

Что оттуда принёс

Записал аккуратно:

«О душе не пиши

Так темно и убого,

Знай, от русской души

Ключ хранится у Бога».

Поэтические перемещения в пространстве и времени удобнее всего проводить на страницах лирического дневника: «Веду уже я много лет / Дневник (или ночник?) души». Одна из недавних подборок стихотворений Зиновьева так и называется: «Из дневника» (2016). Это не просто лирические записи личных впечатлений и переживаний, это летопись судьбоносных событий:

Не пишу об Украине

По одной простой причине:

Я с ума сойти боюсь

И молюсь, молюсь, молюсь.

Впрочем, молиться надо не только сердцем, но и разумом. Зиновьев ставит в тупик всех тех, кто известный евангельский призыв молиться «за врагов» считает универсальным. Поэт отвергает это недопонимание:

Сердце ноет. Время мчится.

Мать с утра печет блины.

Не могу я научиться

Много лет уже молиться

За врагов моей страны.

По ночам мне снятся старцы, -

Не могу припомнить всех, -

Говорят они: «Сквозь пальцы

Смотрит Бог на этот грех.

Если мы тебе явились,

Значит, нет в тебе вины.

Мы и сами не молились

За врагов своей страны.

«…Ближним сегодня считаются все, кто ни попадя, - пишет Н. Зиновьев, -  любой, оказавшийся рядом с нами, «в контакте», так сказать. Вы спросите: кто же на самом деле близок православному христианину? Обращаясь к святоотеческой литературе, можно сказать, что только единоверный, единодушный, соратник. И никто другой! Только за такого человека - ближнего своего - Господь призывает «положити душу свою» (4). Игумен Борис (Долженко) объясняет:

«Любите врагов ваших». Речь идет о врагах личных, вражда с которыми возникает по обыденным, бытовым причинам, но никак не о врагах Отечества или врагах Божиих.

К врагам Отечества относятся те, кто сознательно покушается на его границы, политическую и экономическую независимость, а также на само бытие народа, или на те основы народной жизни, без которых он не может существовать. Это нравственность, культура, историческая память, рождаемость, здоровье, прожиточный минимум и другое подобное.

К врагам Божиим, без сомнения, следует отнести бесов, затем сознательных служителей сатаны; с некоторыми ограничениями и тех, кто открыто и нагло попирает закон Божий, борется с христианством и Церковью.

Хорошо высказался по этому вопросу митрополит Московский Филарет: «Люби врагов своих, бей врагов Отечества и гнушайся врагов Божиих» (8).

Непонимание (и неисполнение) фундаментальных нравственных законов – главная причина происходящего в стране:

Мы перестали быть народом,

Мы стали рыночной толпой,-

Толпа редеет год за годом

И тает в дымке голубой.

Наживы ветер всюду свищет,

И карлик смотрит свысока.

А выход где? Никто не ищет,

Хотя он есть наверняка.

Интересно, что в этом стихотворении присутствует прямая перекличка с известными стихами иеромонаха Романа:

Вожди живут себе в угоду,

Во власти полный паралич.

Мы перестали быть народом -

И засвистел кавказский бич…

Спорить приходится не с отцом Романом, а с теми, кто не видит истока наших всеобщих бедствий – давней повреждённости души:

Это свиньи утонули.

Бесы выжили вполне.

Что им время? Дотянули.

И вот несколько - во мне.

Что вы вздрогнули-застыли?

И не надо прятать глаз,

Остальные бесы в вас,

Просто вы о них забыли.

Так вот с бесами и ходим

Много лет уже подряд.

Нам и в справках пишут: "Годен",

Но куда не говорят.

Помрачнели ваши лица?

Выход есть. Один. Молиться.

Не только духовные опоры держат нас на земле, исторический опыт переплетается с личным:

Вот старый пруд с рекой в соседстве,

Пищит кулик среди куги.

А по воде бегут круги

От камня, брошенного в детстве.

(Видение)

Поэтический образ несёт в себе ещё и мистическое восприятие времени, в котором «…один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день» (9):

Я сегодня дежурный по классу,

Я полил все цветы на окне,

Стёр с доски непотребную фразу,

Я сегодня на белом коне, -

Я и весел, и горд, и послушен…

Но теперь, через тысячу лет,

Ощущенья того, что я нужен

Не себе одному, больше нет.

(Из детства)

В народе о разрыве времён говорят с чёрным юмором: «Кем ты был в прошлой жизни?» Политики старательно обходят этот скользкий вопрос стороной, поэт же воспринимает время по-своему, «с точки зрения вечности». Подлинно лирическими становятся только те стихотворения, в которых есть подобные образы, а не просто сентенции «по случаю». Лучшими, на мой взгляд, являются следующие стихотворения Зиновьева: «Талант от Бога скорбен духом…», «Это свиньи утонули…», «Два отца», «Воспоминание», «Глядят с икон святые лики…», «Я в детстве жил на берегу…», «Не обмануть души поэта…». «Из детства», «Безответное», «Старушка»:

Седая, в беленьком платочке,

Суха, как пламя, и быстра,

Идет из храма, где с утра

Молилась о запившей дочке.

Молилась слезно и о сыне,

Который был убит давно

Среди чужой и злой пустыни,

Но для нее жив все равно...

Придя домой, заварит чая

Из трав заброшенных полей,

Так и живет, не замечая,

Ни лет, ни святости своей.

После такого стихотворения обвинять поэта в унынии и пессимизме опрометчиво, но обвинения в его адрес идут один за другим: «Пессимизм захлестнул его лирику и берёт в свои цепкие руки души читателей… Большинство лучших стихотворений Николая Зиновьева, к великому сожалению, порождают у читателей отчаяние. А отчаяние – это капитуляция духа. Ничто так не подрывает веру в свои силы, как неверие в них. В этом, на мой взгляд, главная беда поэта» (Валерий Румянцев,10); «Удивительным образом повлияло, по-моему, погружение в веру: вместо радости она принесла уныние, сомнение, самобичевание…» (Ольга Сумина,11.  – Позднее она увидела «прежнего Зиновьева». – В.Б.); «Не грех ли такое уныние, дорогой Николай Александрович, для верующего человека?» (Валентина Ефимовская,12). Думается, здесь произошло недоразумение в восприятии наиболее откровенных лирико-философских признаний автора. Его скорбь – не уныние, а видение и осознание своих грехов, что само по себе – добродетель («Блаженны плачущие…»). Ответом Валентине Ефимовской, стали, вероятно, следующие строки Зиновьева:

А ощущать свою греховность,

Как говорится, в полной мере -

И есть та самая духовность,

Что пролагает тропку к вере.

В чём можно упрекнуть Зиновьева, так только в «грехе», свойственном чуть ли не всем литераторам, – в спешке. Некоторые стихотворения, в которых присутствует мысль, но нет образности, можно было не публиковать, доработать, дать им «отстояться»: «Он для общества член не полезный…», «Я из страны, где радость умерла…», «Вот грибочки, вот капуста…», «Мелькает в мыслях разное…» Этот вечный спор между душой поэта и внутренним редактором можно разрешить только во времени. Да, порой у Зиновьева «стихи небезупречны – безупречна Поэзия. А Поэзии в стихах Николая – бездна» (Александр Суворов, 13). Кстати, не только в поэзии: «Любому будущему историку, который начнёт изучать последний четвертьвековой период в истории страны, надо будет сначала прочитать всё, написанное Зиновьевым, а потом уже приступать к изучению материала, который ему понадобится. Именно такая последовательность даст правдивый взгляд». (Юрий Брыжашов, 14). Почитатели поэзии Зиновьева благодарны ему в главном: «Дорогой Николай! Слежу за вашим творчеством и радуюсь тому, что вы – моя духовная поддержка в нашей чудовищной действительности…» (Нина Черепенникова,15). Остаётся надеяться, что эта поэтическая сила слова будет нам помогать ещё очень и очень долго.