1.

С Павлом Григорьевичем Кренёвым ( Поздеевым) мы «земели», знакомы, почитай, лет сорок. Я был начинающий литератор, он — молодой офицер. Он с Летнего берега Белого моря из деревни Лопшеньги, я — с Зимнего берега, из Мезени, как бы и соседи, верст двести с половиной будет меж нашими родовыми гнездовьями, и та маятная неторная дорога ногами вымерена нашими родичами, когда хаживали на промыслы от помезенья за треской и зубаткой  на Терский берег и Мурман. И никак им в том пути Лопшеньги не миновать. С Терской стороны и с Летнего берега порою и невест брали. Как прижмет шторминушка и сойдут промышленники на берег, чтобы переждать непогодь; а там девки—хваленки—хороводницы ядренящие, кровь с молоком, на самом выданье, ещё не засватаны, вот  и роднились, и возвращались домой с неожиданным прибытком. В ходу была говоря: «море наше поле».

Я родом из мезенских мещан, из «кофейников», ибо кофия из самоваров пили( такой обычай), а Павел Кренёв из коренных « лопшарей», лопшеньгских поморов, кому  море с детства в окна смотрелось, и шум осеннего прибоя был за несмолкаемую музыку. Мои места глухие, тундряные, комариные, куда попасть городскому пришлецу, как на тот свет угодить к нежити на прозябание. Но люди крепкие норовом, былинные, в обычаях неуступчивые, вот и здесь-то  и окопались староверцы, люди истинной православной веры, не боящиеся ни огня, ни меча, бежавшие от лютого Петра, испроказившего православие; тут и Аввакум до сожжения не костре нашел с семьею свой последний приют, оставив в вечную неколебимую память « поморское согласие», скрытни и пустыньки. Летний же берег ( Лопшеньга и Яреньга, Нёнокса и Пертоминск) — место священное и святое, отсюда много разошлось по Руси праведников, калик перехожих, коневалов, хранителей старинного устава, знатоков былин и старинного петья, эти ревнители православия и Соловецкий монастырь в пятнадцатом веке устраивали  и пестовали, берегли от разора, а когда понадобилось, то и воспротивились царю Алексею Михайловичу и десять лет стояли в обороне.

Не видать с Летнего берега Соловецких куполов, но колокольный перезвон иль тревожный набат невольно по небесной тверди и  солёной волною доплывали до матёрой земли, и  каждый поморянин неминуемо венчался духом своим  с монастырём, порой и не признавая Бога, и свой быт выстраивал с тамошним строгим уставом и по родовым заповедям, а в царские-то времена нередко сплывали мужики по обету на Соловки и детей  везли трудниками на послушание в помощь монашествующим, и потому Лопшеньга из веку была повязана с древним монастырём невидимой нерасторжимой вервью духовного родства. И, конечно та благоговейная соловецкая небесная музыка , пусть и невнятно, но «байкала» и пионера Пашу Поздеева, а бабки-сарафанницы, крещёные деревенским батюшкой Васильевским – Пашиным дедом, и тайно державшие  православную веру, незаметно, исподволь подпитывали наивную отроческую душу святоотеческим преданием. Многое отсеивалось, как сквозь решета, не оседая в памяти, но кое-какие блёстки веры и сохранились в душе. Конечно,  мальчишка был насквозь советский, он грезил военными подвигами, всей деревенской жизнью крепил себя для будущего, мечтал стать суворовцем, водить за собою полки. Эк, куда замахнулся  нахалёнок с Северов; от рыбацкой-то робы и долгих, по самые рассохи, сапогов—бахил, в стольный град Петра, где из мальчишек, из деревенской простоты и уличных «озорей», оказывается, куют офицеров; только бы вырваться, братцы, из деревенских тесных объятий в морские просторы, где из туманной дымки вдруг всплывают, как призраки, нездешние таинственные корабли и скоро пропадают за сизой стеною марева, как наснились, в незнакомую  притягливую жизнь. Это куда позже, покинув домашний порог и отслужив по армейскому уставу лет тридцать, окончательно вернётся Павел к мысли: «Где гриб родился, там и пригодился».  Хотя и наезжал временами, не мог окончательно обрезать пуповину. Но не думал, что Летний берег, до тоски прискучивший в детстве, вдруг объявится новой, сказочной стороною, счастливым земным раем, в зазывных праздничных красках, населённым  добрыми людьми, с которыми Павел Кренёв одной крови. И так захочется ему оживить тот золотой  мир детства, в котором незабытно, неумираемо живут батько с мамушкой и дядья, и тётки, кумовья и соседи, и Белое море с рыбами, и сузёмки со зверьми и птицами: Господи, оказывается, сколько осталось в дымке лет милых сердцу людей, кого надо успеть вызволить из небытия   и  запечатлеть. Ведь человек живёт, пока его помнят. Вроде бы и позабыт печищанин, выброшен из деревенской жизни, навсегда упокоился на местном жальнике, но и тут он, возле, совсем живой, когда с любовью запечатлен на книжных страницах. Такую необъяснимую учительную силу имеет книга, написанная  с доброрадным сердцем, собирая  в одну общину убывших в иные миры однодеревенцев. Воистину: «Христос воскресе смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Читаю рассказы Павла Кренёва, и невольно слышу его мягкий, слегка вкрадчивый, баюкающий, согревающий душу сокровенный голос, будто сам писатель возле. Столько обаяния от простых текстов, напоминающих и нравственную проповедь, и беседу о делах минувших, и житейское нравоучение, без чего  ребёнку, как бы он ни отталкивался обеими руками, трудно выстроить будущую жизнь.  Вроде бы нет лихо закрученного сюжета, о который можно бы «обопнуться», чтобы заставить себя погрузиться в чтение; но сам деревенский мир, но картины поморского быта настолько занимательны, что невольно затягивают в книгу.  Практически вся русская литература — это замаскированные в пересказ событий нравоучения и проповеди, как следует жить.

2.

У русского писателя свой взгляд на литературу, как ни ухищряйся почерпнуть что-то занимательное от Европы, ибо душа-то православная иная, в ней мало от земной практики, но много от небесных стихий. Потому зовётся она,—«душа неизьяснимая», странная, непонятная, неразгаданная, когда порою несмотря на заведомую порчу, живёт внутри Спаситель, как ты ни бегай от него: и церква-то вроде бы побоку, и все молитовки бегут от сердца, и всякие поклоны и стихиры, и божественные тексты отскакивают от ума, не занимая души, а Господь внутри,— и всё там, ибо совесть неотступно скребёт русского человека. А в ком совесть живёт, в том и Бог пребывает. Павел Кренёв дослужился до генеральского чина, был в наместниках президента, и ему,казалось бы, вовсе без нужды быть при Боге в подручных, когда исполнились все мечтания, но с какого-то часа вдруг заныло в человеке, и так потянуло в храм, — что не отступиться , словно бы грехов  нажитых не огрести лопатою, и они, эти грехи, гнетут в чертов омут. И вот с помощью сельчан поставил церковь, и отныне медное петьё Лопшеньги сливается в согласные звоны с Соловецкими колоколами. И морская равнина тут не помеха; у небесного аера для музыки нет границ.

 Это европейский литератор готов измыслить на письме «ребус», просчитывая его на математических весах, чтобы, разгадывая ход мысли, читатель сломал голову; скроить такую сюжетную загогулину, связанную с преступлением и негодяйством, для выяснения которой надо иметь особый практический ум. У русской литературы мало подобной занимательности; к примеру, как надо умеючи делать деньги, иль как ловко скрыться от преступления, в ней  всё, или почти всё построено на душевности, описательности, чтобы сам герой своими переживаниями, внутренней борьбою с нечистой силою вызывал почтение и трепет, или презрение, близкое к ненависти. И никуда нам от этой национальной манеры письма не деться, как бы мы ни почитали западную литературу.

Вот кроткое лосное ввечеру пустынное Белое море, когда ни одна складка на голубых шелках не вздрогнет, белая чайка—моёвка  дремлет на камне — бакланце, словно ангел, слетевший с небес по чью—то душу; бирюзовая гладь слилась с небесной пучиною, и нет границы меж ними,за которую можно бы зацепиться взглядом; тишина надмирная и только море  едва слышно вздыхает, сдерживая  глубинную ярость, и на заплески медленно  наплывает тонкий слюдяной язычок солёной влаги, подтапливая рыжие ремни гниющих водорослей, и  от ламинарий, от нагретых песков и воды, наплывает на прибрежную округу сладковатый, притормкий запах рыбы и моря: жаркая вершина лета, когда воздух не может остыть до заката, когда всё раскустилось и распустилось, и каждая травинка пыщится в ожидании белой ночи, когда зори целуются, не имея времени расстаться; в распадке замерла сонная деревня, за нею бесконечные гряды елушников и сосенников,  напоминающих зелёное море; воздух    парной, густой, непродышливый, на задах своей усадебки  на корявом лысом топляке, напоминающем заветренный китовый позвонок, сутулится старик с осклизлым окурком в губах, в овчиной шапёнке и потёртом ватнике,  в раскатанных по рассохи резиновых броднях и битый час ворошит батожком грядку волглого песка подле ног, уставясь слезящимися глазами в распах моря, и неведомо чего выжидает, не проронив ни звука, а рядом подоткнувшись под отцов бок сидит Пашка, ещё совсем малец по десятому году; и отец нет-нет да и потреплет вихрастую выгоревшую головенку, как бы боится разлучиться с сыном. Но тут брякнула поветная дверь, вытулилась на взвоз бабеня в долгом сарафане и, выглядев на берегу мужа, горячо кричит:

— Гриша, где ты там запропастился? Каких гостей оттуда ждёшь? Только за смертью тебя посылать… Грибовница-то вся простыгла.

Павел Кренёв набычив голову с вихорком седых волос, в военном камуфляже по-ребячьи прячется за родную баньку, в которой когда-то родился, с горькой нежностью выглядывает мать на взвозе, как бы вознесённую в небо, на отца, как тот медленно встаёт с заветной сидушки и опираясь на батожок, скребётся по песку к избе, почасту оглядываясь на море, наверное, боясь с ним расстаться, а мальчонка, что жался подле, отправился своей дорогою, по серебристой воде, яко посуху, оставляя неторный скоро заплывающий след. Последний закатный луч, прощально раскинув багровый половик под ноги, вскоре скрыл  мальчонку в слепящем огне. И никто не заметил, как «военный» мужик вытаился из-за баньки и присел на ту самую отцову сидушку, напоминающую заветренный китовый позвонок, как бы перенял на себя его заставу. Вгляделся в морские дали, прислушался к деревне, но увы, никого не вызволить из минувшего времени. Не пригласить «на беседушку», ибо всё прошло, невозвратно прокатилося.

Тут потянул ветер-полуночник, море скоро расходилось, вспыхнуло белыми гребнями, трубно заревело, будто помчалось с востока стадо диких жеребцов, накатистая волна  чередою двинулась на берег, оседая на песках пузыристой пеною, шипя, подбивая сапоги. Серое небо с багровым прочерком заката, свинцовое море. Словно бы наваждение какое сошло на мир, так в одночасье случилось перемененье. Но тягость кручины сошла и внутри посвежело, и морок от взводня ушел с ветром за таёжные гребни, посыпая округу солёной пылью.

Странное море, всполошливое, норовистое, на одном дню сто перемен. Но Кренёву не привыкать, во всякое время Белое море хорошо. Белому морю название не ото льдов, бегающихся в зиму под матёрый берег, а по своему древнему чину: это море сакральное, святое, молочное, райское. По древним сказаниям здесь когда-то и был рай, и безгрешный человек жил столько лет, сколько хотел, никогда не болея. А за Соловками высилась в занебесье алмазная гора Меру, как центр мирозданья, а на вершине её  жил сам Бог Саваоф. Из этого Эдема под натиском льдов люди стали уходить во все края земли, постепенно забывая родину. Беломорье,— это земной храм, русская молельня под небесами, здесь находился «Алатырь—камень», и богопоклонники отыскивают его до сих пор. Сама красота этих мест навевает ощущение рая.

…Ну, пускай это мифология, красивые сказки и предания, но в устной истории куда больше истины и правды, чем в ученых записках, где нет простора духовной мысли и умственному бессознательному наиву. Значит он, Павел Кренёв, из райских мест, он повязан с ним самой плотью и потому так страшится измены родине. Сама Русь отсюда, русский народ здесь жил извечно, никуда не уходя, лишь на время отодвигаясь под натиском льдов и снова возвращаясь в райское место под именем «чудь голубоглазая». Великий Михайло Ломоносов утверждал, что таинственное  племя чудь — это скифы — арии, северная ветвь русского народа, обитавшего от Пермского Урала до Балтики. Странно, что  в таких благословенных местах так долго не появлялся свой бытописатель, хроникёр, летописец, открыватель райских мест. Борис Шергин пришел в Нёноксу со стороны. И вот случился Павел Кренёв. Он не спрятался за это прозвище, но как бы приоткрыл свой упрямый, непростой норов, внешне вроде бы податливый и мягкий, ибо Кренёвы,— родовая фамилия по боковой ветви. (Само слово «крень» распространено по берегам Белого моря, обозначает свилеватое, жиловатое, косослойное упругое дерево с вязкой болонью, плохо поддающееся топору и гнили, идёт на сваи», стулцы» под избы, на карбаса и лодьи).

3.

Волхвы пропали в семнадцатом веке, частично были перебиты, и тогда появились писатели, заместили собою «звездобайцев», чаровников, кудесников и волхователей.

Путешествие в детство, любимый русский литературный жанр, но не каждому писателю он по руке,  мало одного желания, ведь  надобно  от  рождения иметь особую влюбленность в отчий край, поклончивость русской природе, нетленной её красоте, и общаясь с морем, берёзовыми воргами, тихими лесными ламбушками, покрытыми ряскою и лопушатником, с суровыми ельниками, по которым жируют глухари и медведи, ты не только возвращаешься в детство, но и встречаешься с родовой исконью, с которой не разлучался, пока не покинул порог отчего дома. И надо иметь особую, «свою» кровь, особое национальное чувство, здоровую породу и вообще много того, неизреченного и неповторимого, что связывает тебя с племенем, даёт неповторимый национальный окрас и невыразимую словами любовь к отчей земле.

Писателю Павлу Кренёву удаётся успешно работать в этом жанре.