Шукшин умудрился забросить документы разом в Историко-архивный институт …была национальная тяга к русской истории… и в институт кинематографии; но архивный вскоре отпал, отпал бы и ВГИК, если бы не сибирские мужики, уже знаменитые кинодеятели Пырьев и Охлопков…. Шукшин вспоминал: «Поступал на режиссерский после пяти лет службы на флоте, имел привилегию — вне конкурса, а знания, ясно, «корабельные». В приемной комиссии, на мое счастье, был Николай Охлопков. Он сам сибиряк, в ту пору в славе. Он, земеля, меня вытянул на розыгрыш, спросив: «А где теперь критик Белинский?» Я ему подыграл: «Кажись, помер?» И про «Войну и мир» честно сознался: «Не прочел — толста больно». Он оценил моё признание. А думаешь, московские мои сокурсники знатоками Толстого были? Охлопков, Царство ему Небесное, отстоял моё поступление в режиссёры». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром»)

Но вот режиссерский диплом в кармане; впереди столичные мытарства, что растянулись лет на десять, истрепали нервы в труху: ради хлеба насущного снимался в заурядных картинах, лет пять спал, где ночь застигнет – по теплу под мостом, в холода на вокзале либо у приятелей... «…Надежда засветилась после публикации в журнале «Октябрь». Главный редактор журнала Всеволод Кочетов и Ольга Румянцева помогли осесть в Москве. И никто больше. (…)  (От давления «маститых творцов» Шукшина, бывало, спасали киночиновники. – А.Б.). Утверждаю, если бы не Николай Трофимович Сизов, генеральный директор Мосфильма, “Калина красная” никогда бы не увидела свет. В книге Варламова у Сизова отчество — Фёдорович, и часто упоминание его в тексте без фамилии. Однако именно благодаря Сизову Тарковский переснял “Сталкера” дважды, Сизов же поручился за его выезд в Италию. Когда отделом культуры ЦК КПСС Сизов был отправлен возвращать его на Родину, Андрей даже не захотел с ним встретиться. По возвращении Сизов был уволен и через полтора года умер. (…) Он был государственным человеком, с ним считались Косыгин и Байбаков, сохраняя его от кляуз “именитых творцов”. Он руководил Мосфильмом два десятилетия[1], а выброшен был в одночасье, с появлением капитализма в России. Шукшин говорил о нём: “Иду к нему, как к родной душе. Его замечания всегда вменяемы” (…) Сизов после первой встречи поверил в Шукшина: предложил ему снять напечатанную в журнале «Наш современник» киноповесть «Калина красная» ...» (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)

Покоряя Москву, Василий Макарович, слава Богу, воинственно оберегал крестьянский нрав, мужичий норов и не покорился московской киношной «элите», прозападной, откровенно либо исподволь русофобской, хотя к покорности и склоняли мужика бездомных пять лет и десять лет битвы за право ставить народные фильмы. Криво усмехались, снисходительно улыбались потомки влиятельных деятелей искусства, для коих российское кино –унаследованная вотчина; по-вороньи кружили над алтайским мужиком и вороги, но водились в киноискусстве и друзья: режиссер Пырьев, директор студии Сизов, артисты Алексей Ванин, Иван Рыжов  – Ивана Петровича Шукшин любил, словно отца родного; артист Олег Борисов – его, мудрого и доброго, талантливого актера Василий Макарович видел в грядущем фильме «Степан Разин»… Любил Василий Макарович и артиста Куравлева – картина «Живет такой парень» принесла ему и режиссеру Шукшину народную славу; и Василий Макарович видел Леонида Куравлева в роли алтайского хлебороба Ивана Расторгуева из будущего фильма «Печки-лавочки». Но, увы, актер не устоял перед соблазнами, как в будущем и Бурков…

«…В первом же разговоре, состоявшемся с Куравлевым по поводу роли, Макарыч почувствовал предательство и не мог этого скрыть. (…) В первый приход Макарыч понял: Куравлев не хочет играть роль. «Я же вижу, материал для него малахольный. Робинзона Крузо, Шелленберга играть хочет... (…) Звезда, выпорхнул Леня». (…) Но еще надеялся — …может, одумается. Не одумался Леня. (…) Буркову посчастливилось вдвойне: он стал другом Шукшина в самый исповедальный, самый «выверительный» период жизни Василия Макаровича». (…) Шутовское начало, привнесенное Бурковым в репетиционных разминках, подогревало Шукшина настолько, что он говорил: «Не так и больно будет без Куравлева, сыщутся еще ребята!».  (…) [А позже] на корабле сказал мне: «Вот, Жора на два фронта жить давно научен. И нашим, и вашим. Бывает, едва сдерживаюсь, — говорил, он. — Лешу Ванина в упор не видит, тот ему не пригодится никогда, а перед Юрой Никулиным, Сергеем Федоровичем, ух, преклонен... и находчив. (…) Нет, не Матвея у него характер. Пусть поставит Жоржик «Ванька, смотри». Посмотрим... Артистизм его нутро скрывает, но сколько веревочка не вейся... А на Матвея буду звать Олега Борисова….». ^[2](А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)

Снимаясь в фильме Бондарчука …дабы помиловал, барин, не зарубил «Стеньку Разина»… Шукшин воображал: а вдруг актеры, что снимались в фильме «Они сражались за Родину»,  будут играть в его фильме про мятежного казака и усмехался: «Как представлю себе их всех вместе, облаченных в одежды разинских есаулов, — почти все разъевшиеся... Ну, не верю ни одному слову Юры Никулина, одетого в солдата и говорящего из траншеи... Ну, убей, не верю. (…) Чем больше видел Шукшина в работе, в житейском круге, тем больше жалило какое-то его одиночество — вроде никогда не бывал без собеседников и коллег, а все же был как-то отстраненно одинок. Ни один из маститых режиссеров студии его не поддерживал. Он снимался у Герасимова, надеялся на его поддержку. «Разина» Герасимов не поддержал и «Печки-лавочки».  Фильм шесть месяцев резали, дали низкую третью категорию, и лишь смерть Шукшина помогла – дали первую категорию и вернули в прокат. (…) Семейная жизнь была у него сложнейшая, не зря он часто называл ее «чесоткой». Детей любил и работу любил. Работа его спасала». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)

* * *

Шукшин явился московской богеме в тельняшке, бушлате, кирзовых сапогах, а в линялом рюкзаке таилась амбарная тетрадь с деревенскими сказами. Мать продала корову, и Василий рванул в столицу учиться на артиста. Сапоги …даже не хромовые, а кирзачи… рождали снисходительную усмешку на барских лицах «золотой» столичной молодежи, что благодаря именитым и вельможным предкам полонила кино.

А ранее Шукшинские братья по духу и слову, крестьянские стихотворцы Есенин с Клюевым красовались в столичных поэтических салонах в русских косоворотках, обережно расшитых по вороту и подолу, в липовых лаптях, при виде коих кривилась Зинаида Гиппиус, богемная аристократка; морщились и прочие салонные поэты «серебряного» века, смутного и обезбоженного. Туго сплетавший северное скитское старообрядчество со славянским язычеством, чародей древнерусского словесного узора Николай Клюев по-крестьянски терпко и крепко писал про Есенина, а словно и про Шукшина:

Ждали хама, глупца непотребного,

В спинжаке, с кулаками в арбуз,

Даль повыслала отрока вербного,

С голоском слаще девичьих бус. (…)

Он поведал про сумерки карие,

Про стога, про отжиночный сноп.

Зашипели газеты: «Татария!

И Есенин—поэт-юдофоб!

Поначалу Есенин хитро подыгрывал богеме, изображая лапотного паренька, русокудрого Леля, но вскоре, оперившись, встав на крыло, бросил богеме грубо, по-мужичьи:

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный, выхолощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла.

Не нравится?

Да, вы правы —

Привычка к Лориган

И к розам...

Но этот хлеб,

Что жрёте вы, —

Ведь мы его того-с...

Навозом...

Шукшин любил стихи Есенина до слез, и Есенинские мотивы звучали в Шукшинских сказах. Василий Белов вспоминал: «Есенинская «Волчья гибель» ходила в Вологде рукописно, я переписал ее у Игоря Тихонова. Не случайно и Макарыч выделял у Есенина именно это стихотворение. Есенина он, как говорилось выше, просто боготворил. В воспоминаниях Ольги Румянцевой (записанных А. Лебедевым) говорится, как любил Шукшин Сергея Есенина, как они с Ирой (дочерью Румянцевой), сидя где-нибудь в углу, пели романсы на есенинские слова и с каким жадным волнением слушал он живой голос Есенина, читающего монолог Хлопуши. «Когда монолог закончился, – рассказывает Ольга Михайловна, – Шукшин сел и заплакал. На другой день он снова пришел слушать эту пластинку. Сидел молча, опустив голову». А с какой болью, вспоминает далее Румянцева, пел он есенинское «Клен ты мой опавший», «Ты жива еще, моя старушка», «Над окошком месяц» ...» (В. Белов. «Тяжесть креста».)

Есенин красовался в крестьянской косоворотке, расшитой обережными крестами, и просил: «…положите меня в русской рубахе под иконами умирать»; Шукшин по Москве щеголял в защитной гимнастерке, синих галифе и черных сапогах, бросая дерзкий вызов стильным деятелям искусства, враждебно чуждых русскому простолюдью.

Игнатий Пономарёв^[3], коего Василий Макарович по-дружески звал Игнахой, в повести «Шукшин» вопрошает друга:

 «– Скажи — и на кой черт ты так одевался? Али не во что больше было?

Шукшин долго хмурится, невидяще глядя на угли костра, непонятно похмыкивает, а потом резко вскидывает голову:

—        Наряд мой — это вызов ВГИКу, а точнее — призыв к благоразумию. Вгиковцы — про тебя не говорю, ты одевался просто — шастали по институту вечно кто с коконом, кто с локоном и разодетые почти все, как попугаи. А деревня русская в ту пору даже по великим праздникам в «кухвайках» ходила. (…) Буги-вуги, рок-н-ролл — «па-ба, па-ба!» — пляшут, помню, в общаге, и никакого-то им дела нет до того, что в этот час в деревне бабы с мужиками кряхтят, выбиваясь из последних сил, чтобы этим лоботрясам хлеба дать. Ух!.. (…) И мог бы одеваться, как они, но не одевался, потому что даже в одежде не желал походить на них! (…) На пижонов, что напоступали тогда во ВГИК, не имея за душой ничего, кроме папы-маминых громких фамилий да равнодушия и брезгливости к простому люду, — это я на своей шкуре испытал. Помню, иду однажды по третьему этажу института и вдруг слышу, как один слюнявый отпрыск важного папаши изрекает, обращаясь к другому: «Если говорить о возрождении интеллигенции в России, то этот вопрос решится не скоро. Кстати, вон Шукшин — эта фамилия войдет в список интеллигентов, пожалуй, лишь в седьмом колене и то при условии, если ему вдруг удастся случайно закончить ВГИК и произвести потомство от кого-нибудь из нашей среды». А другой: «Безусловно: генетика!..».

 —И ты не дал им по рожам?

 —       Дал! Но не тогда и не кулаком, а делом своим — фильмами, книгами. И еще дам, в гробину их! А они... Что они создали для народа, окончив ВГИК? Ничего путного! (…) Как во ВГИКе утверждали они себя пижонством, так и в искусстве пижонят, пустозвоны от кинематографа!»  (И. Пономарев. «Шукшин».)

* * *

Поведаю еще про кирзачи и телогрейку, что в деревне кличут фуфайкой, куфайкой… Анатолий Заболоцкий, задушевный друг, правдолюбивым характером сродни Шукшину, поминал, что Василий Макарович последние лет десять жил трезвенной жизнью – хмельного в рот не брал и пьянчуг на дух не переносил; хотя по молодости, случалось, и бражничал; любил в младые лета говорливые застолья, когда застольников любишь до слез, и готов душу отдать за други своя; но, бывало, и угрюмо пил горькую, пытаясь взнуздать ожесточение и душевную боль после столкновения с горделивой «золотой» молодью, что загораживала ему путь в киноискусство, либо после пережитых обид, да не столь за себя, сколь за вечно унижаемого и оскорбляемого сельского жителя.

Макарыч, хотя по-крестьянски и хаял столичную богему, а тем паче пижонов и пустозвонов, но, по-молодости, случалось, злым ветром заносило и его в богемные гульбища. Эдакой шальной хмельной волной прибило мужика и в поэтический салон Беллы Ахмадулиной, как некогда Есенина к Зинаиде Гиппиус; и в столично изысканном застолье Шукшин высмеял поэта Евтушенко, нацепившего галстук-бабочку: мол, ты же, паря, сибиряк со станции Зима, а на кой ляд бабочку напялил?! Прямо, как пижон последний!.. Вызревала буча, но пижон столичный ловко извернулся: дескать, а сапожищи кирзовые не пижонство?! а потом и стих сочинил про бабочку и кирзачи.

То ли Евтушенко русел, то ли держал нос по ветру, и когда Россия процветала, сочинил песню «Хотят ли русские войны», но когда Россию, словно короеды древо, исподволь источили внешние и здешние враги народа, когда Россия, готовая рухнуть, опасно зашаталась, борзый стихотворец в одночасье из поклонника России обратился в поклонника Запада, что испокон века клял Россию. Коли и в добрые лета Шукшин с Евтушенко шли по жизни разными путями, то уж после крушения рабоче-крестьянского государства и воцарения буржуазного хама и вовсе круто и враждебно разошлись бы их стёжки-дорожки. Что говорить про Шукшина, ежели Евтушенко бранили и сродники по духу, подобные Иосифу Бродскому, что в сердцах обозвал горластого стихотворца стукачом госбезопасности и обвинил в своей высылке из России; а Гафт, одного поля ягода, изукрасил Евтушенко в хлесткой эпиграмме: «Историческая веха, / Смелый, вроде бы, опять, / Будет жить почти уехав, / Политическая б...»

Перед городом Зима есть две станции, о коих здешние балагуры толкуют: Нюра, одевай Шубу – скоро Зима... Гостил по осени в Зиминском музее поэзии имени Евтушенко; во дворе среди резных деревянных истуканов часа три слушал здешнего поэта – работяга жестко читал куплеты, словно бил молотом о наковальню. Мужик много пережил, перестрадал, и кондовые стихи мужика умиляли мою душу, равнодушную к мастерским виршам Евтушенко. Слушал мужика и кот, что дремал в скворечнике и проснулся…

А кирзачи… Причудливая судьба свела Шукшина с поэтессой Беллой Ахмадулиной, и мужик, хотя и ненадолго, но распрощался с кирзачами и фуфайкой. О том и помянула Тамара Пономарева в книге «Потаенная любовь Шукшина»: «Василий – неуверенный и бездомный, Белла – бежала благополучия. Но спор двух творческих людей шел не на равных, потому что Москва была городом Беллы, где ее знало множество домов, которые не однажды принимали их вдвоем. И эти дома навсегда запомнили будущую знаменитость – Василия Шукшина. А он тосковал по Алтаю и не понимал «интеллигентную заумь» поэтессы, хотя на всем протяжении жизни относился с уважением к таланту Ахмадулиной. Во время съемок фильма «Живет такой парень» Шукшин щеголял в сапогах и фуфайке. Рядом с утонченной, одетой по последней моде Ахмадулиной он выглядел деревенским мужиком. Белла стеснялась ходить вместе с Васей в дома к приличным людям и однажды уговорила любимого выкинуть в мусоропровод кирзачи и купить костюм, галстук и туфли...»[4] (Т. Пономарева. «Потаенная любовь Шукшина».)

 Алексей Варламов сочинил книгу о Шукшине, где, по суждению Анатолия Заболоцкого, изрядно искажен образ крестьянского писателя. Шукшиновед размышлял о том, как повёл бы себя Шукшин, проживи он дольше, «на чьей стороне был бы в августе 1991-го, а на чьей — в октябре 1993-го, подписался бы под “Словом к народу” вместе с Василием Беловым или же оказался бы с Беллой Ахмадулиной... которая подписала в октябре 1993 года так называемое “Письмо 42-х”, поддерживающее расстрел Белого дома...” (…) По-своему самоубийственно упоминание имени Василия Белова среди подписавших “Слово к народу”. Не было там его подписи — была подпись Валентина Распутина. (…) Для чего-то Варламов возвеличивает роль Беллы Ахмадулиной в биографии Шукшина. На самом же деле после фильма “Живёт такой парень” они… не общались. (…) Я был свидетелем того, как в ЦДЛ он намеренно избегал с ней встреч. (…) Об отношении к Белле — я вспоминаю его афоризм: “Белла — цветок, пробивший асфальт. На большее её не хватит...” (А. Заболоцкий. «Кому в угоду перелопачивают Шукшина».) 

* * *

О ту мятежную пору пьяные ветры заносили Шукшина и к Владимиру Высоцкому, отчего смутные летописцы спорили до хрипоты …благо, не дрались… выясняя отношения художников, что явились в искусство из чуждых миров: из крестьянского и либерально-разночинного. У Федора Раззакова в очерковой книге «Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне» есть глава «Высоцкий и Шукшин», где очеркист пишет: дескать, либералы, как и про их единоверца Ромма, сочинят такую же красивую, но лживую легенду о дружбе Шукшина с Высоцким: «…За годы, прошедшие со дня смерти Высоцкого, кто только не писал о его отношениях с В. Шукшиным. Причем… все писавшие… сходятся в том, что это была настоящая мужская дружба, проверенная временем, учитывая, что Шукшин и Высоцкий познакомились в начале 60-х в общей компании на Большом Каретном. Однако, на мой взгляд, дружба если и была, то скорее шапочная, поскольку их разделяла не только существенная разница в возрасте – почти девять лет, но и нечто большее. Полагаю, если бы Шукшин и Высоцкий… сошлись друг с другом, то очень быстро и разошлись бы — настолько разные это были люди, как по характеру, так и по своим жизненным устремлениям. (…) Не меньше причин разойтись у Шукшина и Высоцкого было из-за идейных разногласий. (…) Шукшин считал главным пороком этой власти, что она «жидовская», и оттого пропиталась коммерческим духом, а Высоцкий, наоборот, полагал, что именно евреев, как носителей более прогрессивных идей, в ней как раз в должной мере и не хватает для полного счастья. Именно поэтому Шукшин общался с русскими националистами (почвенниками) и жадно читал запрещенную литературу именно почвеннического направления (особенно книги философа В. Розанова), не жалея за фотокопии никаких денег. А Высоцкий общался с либералами-западниками и в основном читал литературу этого направления. (…) Идейные расхождения Шукшина и Высоцкого отражались и на их творчестве. Вспомним, как Высоцкий в сатирических песнях высмеивал в основном героев с русскими именами и фамилиями. Короче, шибко сильно доставалось от него «русскому Ивану». То он у него горький пропойца (в песне «Ой, Вань…»; 1973), то брошенный женой солдат (в «Песне Вани у Марии»; 1974), то неудачник горемычный и непутевый, дошедший до краюшка (в «Грустной песне о Ванечке»; 1974). (…) Совсем иначе рисовал в своих произведениях русского Ивана Василий Шукшин. Он у него хоть и чудик, но человек смекалистый, добрый, широкий. (…) Не случайно свое последнее произведение — сатирическую пьесу-сказку — Шукшин назвал «Ванька, смотри!» (после смерти автора название от греха подальше сменят на другое — «До третьих петухов»). (…) Возвращаясь к Высоцкому, вспомним, что он изобразил «русского Ивана» в начале своей песенной карьеры именно как антисемита, в образе «алкаша в бакалее» в песне «Антисемиты» 64-го года. Отметим однако, что эту песню Высоцкий периодически исполнял на своих «квартирниках», однако именно с 1974 года это делать вдруг перестал. Может быть, на это повлияла смерть русского националиста Василия Шукшина?»

Тяжко переживая смерть Шукшина, Анатолий Заболоцкий решил уйти в долгий творческий отпуск, отвлечься от кино, и о ту пору режиссер Александр Митта (А.Н. Рабинович) предложил ему, после шукшинских фильмов знаменитому оператору, снять мелодраму «Сказ, как царь Петр арапа женил». Поддержал предложение режиссера и Высоцкий, который, вычернив лицо, и сыграл арапа. Анатолий почитал сценарий, узрел злую пародию на русских и отказался снимать мелодраму, за что Высоцкий отчитал и до смерти не здоровался.

Пока холопы тьмы не удалили, успел вычитать в «мировой паутине» читательские отзывы о хриплом поэте-песеннике:

«Для меня Высоцкий – это мой надбытовой, лишивший меня простой житейской ответственности, чудесный экстаз, в результате которого от меня ушла моя любимая жена – Россия. Теперь эта Россия вышла замуж за олигарха. Ей хорошо. Но плохо мне и 90% таких, как я, российских граждан. Я вспоминаю свою счастливую молодость. Было так чудесно! Мы под Высоцкого деградировали в полной уверенности в том, что советская власть не даст нам пропасть. Если бы автор ностальгической статьи о Высоцком была воцерковленной, то и статьи бы этой не было бы. Я говорю так потому, что мое единственное утешение в том, что своего кумира Высоцкого я теперь воспринимаю как тот соблазн, который нас вел в ад, но и ужаснувшись пред которым, я воцерковился и теперь живу ради истинных, высоких, достойных человека, смыслов...» Андрей К

 «…Я прекрасно помню, что в то время Ахматовой, Есенина, например, – в школьных программах не было, а из окон повсеместно оголтело хрипел Высоцкий: "пей, гопота, гуляй, раванина, шали, шалава, трынди, быдло, а я тебе в дозу грязи - ложечку святой водички налью"… Время судит холодно и беспощадно. Все попытки поставить Высоцкого вровень с русскими поэтами не увенчаются успехом. Высоцкий – не гений, не русский поэт, более того он – сатанист, открыто, сознательно оскотинивший, сбивший с пути миллионы доверчивых, чутких к слову душ. Он поработал дьяволу, как никто. За что сегодня и почитаем действующей властью…» Елена Р-К.

Елена в сердцах демонизировала стихи «мятежного» барда, что рассекал по столице на роскошной заморской легковушке, о какой кремлевские чиновники могли лишь тайно мечтать; нет, бард был дьявольски талантлив, хотя сочинял и хрипло вопил не на чувстве, а на нерве, порой уподобляясь фельетонисту-куплетисту; но, случалось, чудом изредка и Божие, и русское вдруг пробивалось плачем из богемной и безродной, пропитой и прокуренной, крученой-верченой души. Бард под гитарный бой, в душераздирающем, надсадном хрипе разрывался на два чуждых мира: еврейский, родной крови, и русский, овладевавший его душой; отчего в характере, как у подобных полукровок, причудливо уживались русская широта и простота души и еврейская изощренная предприимчивость.

Поэт Станислав Куняев в беседе с критиком Владимиром Бондаренко размышлял: «Высоцкий, конечно, был дитя своего времени. Как он сам писал "дитя безвременья". Как и его время, он сам был с громадным сумбуром в голове и в душе. Он хватался за все, что его окружало. Что интересовало народ, то входило в его артистическое сознание. Он мог быть и русским патриотом. Мог быть русским диссидентом. Можно какие-то его песни включить в обойму, обязательную для еврейской либеральной элиты. Каждый может найти для себя какие-то песни Высоцкого, близкие ему. Созвучные ему. Высоцкий сгребал под себя все болевые точки, определяющие его время, и оформлял в своем артистическом ключе. Из этого безусловно талантливого, противоречивого, нецельного, сумбурного человека стали делать культовую фигуру эпохи без точного понимания его собственных противоречий, сводя еще все это творчество к продолжению великой русской литературной классики. Это возмутило меня до глубины души. Я слишком ценю великую русскую классику.  (…) Пишет в те же восьмидесятые годы поэт Александр Еременко, (…) что Высоцкий для нашей поэзии не менее важен, чем Пушкин, он создал такие же основные структуры русской литературы, какие до него создавали Ломоносов и Пушкин. Никак не могу с этим согласиться. Станислав Говорухин в восьмидесятые годы сказал, что тот, кто не любит Высоцкого, или дебил, или антисемит... Это был тотальный диктат, либеральный жуткий диктат, который навязывали даже сверху. А я — противник всякого диктата в литературе». (http://zavtra.ru/denlit/038/81.html)  

* * *

Что таить, Шукшин – откровенный русский националист …поясню, как и раньше, не нацист, не расист, а в смысле любящий русскую нацию, в чем нету греха и порока… Высоцкий же – противник русского национализма, а посему задушевной дружбы меж двумя художниками быть не могло, их связывал творческий интерес друг к другу, приятельство и собутыльничество. Валерий Золотухин писал: «Думал о Шукшине, Высоцком, о себе. Шукшин попал в друзья Высоцкого. Для меня это странно. За 16 лет работы и общения я никогда не видел их рядом. Не слышал о том, что они встречались. (…) Володя к концу жизни компанию себе сочинил из друзей: Шукшин, Тарковский, Тодоровский…»

Высоцкий сочинил дружбу с Шукшиным, а Валерий Золотухин, будучи несочиненным другом Высоцкого, страдал от того, что Василий Макарович в картины свои не звал, и, скажем, на роль Пашки Колокольникова из фильма «Живет такой парень» пригласил москвича Леонида Куравлева, а не алтайского земляка Валерия Золотухина, который мог бы сыграть и поярче, – деревенский по родове и натуре, искрометно талантливый, мог бы в картине спеть и сплясать. И эдакого, народного самородка, что так и виделся в шукшинских фильмах, Василий Макарович в друзья не пускал, избегал и даже, поговаривали, однажды обмолвился: «Наш алтайский дурачок». Золотухин обиженно вписал в дневник: «Обо мне писали много, особенно после «Бумбараша». На премьере в Доме кино, по словам Заболоцкого, был и Шукшин и отозвался о моем полупьяном заявлении: «А это наш алтайский дурачок…» Заболоцкий вспоминал: «…Не досмотрев «Бумбараша», мы с Шукшиным покинули Дом кино, и по дороге Василий Макарович разсуждал: «Вот землячок алтайский, продал душу, и будет оценен, и будет служить верно, чему присягнул ролью «Бумбараша…»Да, Валерий Сергеевич обижался на Шукшина: не звал в свои картины, что обрели восторженную любовь русского народа, не ходил на премьеры фильмов, где играл Золотухин, не навещал театр на Таганке, где Любимов верховодил, где Золотухина баловали главными ролями, хотя чаще в пристежку к Высоцкому-кореннику.

Народный артист и сочинитель крепких, терпких рассказов, писал и дневник, отчего поклонники, а паче того тьма поклонниц гадали на кофейной гуще: неужели именно сей почтенный дедушка с тросточкой откровенно и сладострастно пишет о любовницах?.. неужели его обвиняли в юдофобии?.. неужели артист завидовал Шукшину?.. И Валерий Сергеевич запечатлел в дневнике мучительное гадание: да за какие такие вины в немилости я у Макарыча: «Я обижался, что он не приглашает меня в свои фильмы. (…) Весьма допускаю, что ему (Шукшину) были какие-то мои проявления в обществе малоприятны и даже более. И все равно это ни о чем серьёзном не говорит…». 

Возможно, Золотухин предполагал, что Шукшин, плоть от плоти русского простолюдья, чурался его потому, что тот заигрался в русскоязычном театре, где русским духом и не пахло …от нынешних либеральных театров, словно из преисподней, курится серный смрад… но побитая западной молью, русская и русскоязычная интеллигенция высокопарно величала театр на Таганке, «островом свободы в несвободной стране»; и «островок» сей, заискивающе елозя на полу и целуя лаковые башмаки Запада, изрядно послужил в «холодной войне» против Российской Империи, пусть о ту пору и Красной. На совести подобных «островков свободы» крушение Великой Народной Империи, под обломками которой сгинули миллионы русских душ; и эту трагедию пророчески запечатлел Шукшин в повести «Ванька, смотри…».

Впрочем, оборонительный русский дух, что хмельно и отчаянно бродил в душе Золотухина, артист успеха ради укрощал либо таил в песенном тумане, но после смерти Шукшина однажды выпрягся, и его русское обличительное слово прозвучало на Шукшинских чтениях в селе Сростки.

Когда слово донеслось до либеральных ушей, заросших русофобской шерстью, русскоязычные деятели искусств, словно нежить с Лысой горы, подняли такой ор и визг, что и покойник бы проснулся. Артист, оглушенный воем, тут же очнулся от нежданной-негаданной храбрости, спохватился, схватился за бедовую голову и стал то ли каяться, то ли открещиваться от дерзкого русского слова. Вот обширная выписка из актерского дневника: «Ну и жизнь мне устроил Андрей Смирнов своей статьей в «Литературке», назвав мое выступление на шукшинских чтениях «омерзительным зрелищем». Ещё он ударил по Толе Заболоцкому. Тут же посыпались отклики читателей. Один прислал использованный презерватив со словами: «Я твою жопу драл». Другая, еврейка (письмо я ее зря выбросил): «Мы уедем и наши дети будут жить хорошо, а вот как вы жить будете…» Документ — статья и письмо какой-то дамы, — что вывесил Любимов в театре на общее обозрение, превзошел всю подлость, что можно было ждать. Там я и антисемит, и черносотенец, и ярый хулиган. (…) Всю ночь я думал, как мне теперь жить, никому ничего не докажешь, не докричишься. Вытащил открытку поздравительную Распутина: «Слушал твое слово у Шукшина — очень и очень хорошо». И успокоился несколько. Почему я должен обращать внимание на «интеллигентный» плевок Смирнова и не верить спокойным словам мною любимого писателя и человека…»

 Анатолий Заболоцкий в устной беседе поведал: «…Валерий Золотухин в своей речи на тех Шукшинских чтениях среди прочего сказал со сцены: дескать, меня не пускают в Америку – антисемит!.. Но какой я антисемит, коль играю в театре на Таганге у Любимова, которого, конечно же, в антисемитизме не заподозришь?! Вот Анатолий Заболоцкий, тот – антисемит… Анатолий Дмитриевич, услышавший столь грозное обвинение, рвался к сцене, пытался тут же горячо ответить Золотухину, но артист Михаил Евдокимов со товарищи уговорили помолчать, чтобы не вспыхнул скандал. Посоветовали сказать свое слово на реке Катуни, в праздничном застолье; но и за столами дубовыми, яствами медовыми слово Заболоцкому не дали, и тогда Анатолий Дмитриевич, подошел к Золотухину, который сидел рядом с тогдашним губернатором Суриковым, и сказал: «Холуй ты у элитной нации…» Вышеупомянутый Смирнов, тем алтайским летом наслушавшись подобных речей, брезгливо писал в «Литературной газете», что на Шукшинские чтения собирается свора экстремистов, подразумевая среди прочих Распутина, Белова, Личутина, а был бы жив, и Шукшина.  

Увы, ныне, спустя четверть века, не отыщешь даже в «мировой паутине» ни либерально-обличительной статьи Смирнова в «Литературке», ни пламенной речи Золотухина, а когда Заболоцкий воспроизвел его речь в своей книге, издательство страха ради судейска удалило столь щекотливый эпизод Шукшинских чтений. А Валерия Сергеевича все же пустили и в Штаты, и в Израиль, и, говоря языком Золотухинского дневника «публика еврейская» приняла его радушно

 «14 ноября 1992 года. Суббота. Нью-Йорк. (…) Утром мне был устроен коллоквиум по моим «антисемитским» заявлениям, настроениям. «Говорят, вы сказали на похоронах Шукшина или Высоцкого, что его задавили, придавили». «Не пойте частушки — им тут на хрен не нужен русский фольклор, публика в основном еврейская». Смехов: «Дружил бы я с Золотухиным, если бы он был антисемит? Я мог бы работать, встречаться на улице, но не дружить». (…) 12 ноября 1997 года. Яша на концерте вчера: «В сердце у меня укоренилось, что ты антисемит. А я в это не верю. Я знаю, что ты потрясающе любишь русских, но у тебя нет причин не любить евреев, народ, который не причинил тебе никакого вреда…» (…) С каждым приездом в Израиль у меня появляется здесь всё больше и больше друзей. (…) Месяц я прожил счастливо. И грустно покидать эту благословенную землю, где окончательно растерял весь свой антисемитизм, растерял, правда, то, чего не имел…»

Василий Шукшин, Валерий Золотухин, Михаил Евдокимов – русские народные таланты и алтайские земляки, а творческие судьбы порознь: и если Василий Макарович избегал Золотухина, то мог чураться и Михаила Евдокимова – долго играл средь лицедеев, коих, увы, в русопятстве не заподозришь.

Подобно Астафьеву на исходе века и Валерий Сергеевич, похоже, покаялся в либеральном космополитизме и обостренно вспомнил, что кровь от крови, плоть от плоти русак чистопородный, ибо из крестьян; и примирился с Заболоцким, и на литературном вечере читал Василия Белова, вождя русского национального сопротивления.