«Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою».

Господь даровал ему душу нежную, а рязанская деревня — с рекой Окой, белесыми осенними лугами и желтоватыми берёзовыми гривами — влилась в душу полевой славянской песней, похожей на птичий пересвист-перезвон, когда рассветная синева ласково и тихо коснётся неба, и в тающем  сумраке  холодно и призрачно оживут косматые ивы у реки, копны сена, косые прясла поскотины,   огородные тыны, амбары, избы, когда петух расплескивая ночь, оглашено про-поет зарю и ответно промычит корова и уж озорной пастух зазывно постучит в калитку...

* * *

Славили Есенина все, кому не лень и кому было выгодно. Лишь теперь, когда на российском дворе лихие девяностые, немного, приутихли, когда инославные вновь соблазнили народ, полонили и на русское песенное слово вышел запрет. А ещё недавно вопили славушку поэту: и порочный малый, стихоплёт, с крылом волос, как с чёлкой конской, укрывшей бесноватый глаз; и женственный  певец с косичкой и серьгою в ухе; и раздобревший и лукавый пустобай; и хулиган-жиган из подворотни; и с жирными перстнями душегубец-вор; а с ними и барыги,  и правители, иноверцам продавшие Русь. Все они славили рязанского поэта, и, размазывая по лицу мутные, хмельные слезы, мусолили  «хулиганские» стихи. Но славушка от них, что ославушка, будто и не славили, — изгалялись над бедной деревенщиной, заблудшей в каменной чащобе. От таких похвала, что хула.

И сквозь блудливую хвалу слышно, — ветер гудит на одичавшем русском поле, и деревенская старушка в «старомодном ветхом шушуне» — страдалица Россия — христарадничает, просит милостыню на церковной паперти. А в де-ревне гиблой воет древний пёс, и сквозь вой, сквозь гул и посвист ветра слышно — вроде, с могилок сельских, заросших дурнопьяною травой, —  Есенин плачет, слезно молит:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За  неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать...

* * *

Замшелая, глухая деревенская изба; в красном углу тепло, неярко, потаёно светятся иконы, и перед ликом Спасителя лампадка, — огонёк вяло мерцающий, завораживающий взгляд, влекущий в сон, как будто в вечный; а под иконами в рубахе русской, по вороту и рукавам расшитой рябиновыми обережными кре-стами, лежит поэт Сергей Есенин, — исповедался и причастился, уготовился предстать пред Богом.

Но не было избы и широкой лавки в красном углу, не было русской рубахи и святых икон, под которыми сам Бог велит умирать. Было иное, страшное, — убила нерусь русского поэта.

* * *

Есенинскую песню возлюбила Русь, берестяная и соломенная, с верой, надеждой, любовью глядевшая в небесную синь. Под есенинскую песню и плака-ла, и веселилась. Но всё же не славу б только, суетно-земную, возносить рязан-скому поэту, а всем миром русским помолиться Богу, чтоб даровал спасение ду-ше, заблудшей в яростном миру, и поныне неприкаянно и необласкано молитвой витающей над нами и средь нас.

И сам поэт, словно предвидя весь распад, какой вместе с Россией и в его душе случится, в двадцать один год от роду уже просил  в слезах:

Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою.

Сманил суетный город избяного парня, отринул от благовестных звонов ко-локольных, от ангельского пения и молитвы, искусил славой мирской, но в обмен душу испросил вместе с любовью к Богу. И взял он, демон города, ту душу и оставил пустоту и одиночество, и тоску, какую в вине не утопить, в диком зре-лище не разживить. Душа поэта спохватилась, всполошилась, заплакала сама по себе, но было уже поздно.

Я понял, что такое слава.

И потому мне

В душу грусть

Вошла, как горькая отрава.

На кой мне чёрт,

Что я поэт!..

И без меня в достатке дряни.

Так и помолимся, люди русские, чтобы милостивый Боже упокоил душу ра-ба Божия  Сергея и простил ему прегрешения, вольныя и невольныя,  и даровал душе его спасительный покой.  Уже за то, что столько было в его пении и нежной, и душераздирающей любви ко Святой нашей Руси, — последнему Господнему приюту на земле.