Тогда этот день ещё никто не называл «время мести за носки и дезодорант», не устраивал фото-баттлов «у кого дороже букет». Мужчины не начинали страдать уже в феврале при мысли о тяжёлых повинностях восьмого дня марта. И феминистские корни праздника тоже никого не оскорбляли.

Папа просто приносил домой букетик мимоз. Маленьких пушистых цыпляток на веточках, пахнущих солнцем и чем-то маслянистым, сухим, эвкалиптово-миртовым. Ставил в банку на окошко и говорил:

— Моим девочкам.

Девочки подбегали, нюхали, смеялись, восторгались:

— Ух ты! Весна скоро!

Весна, прятавшаяся между жёлтыми хрупкими тычинками, появлялась и прыгала вниз капелью с покатых крыш. Растворялась в голубом воздухе запахом древесного сока, тёплой коры, влажной, начинающей дышать земли.

А маленький Лёнька рисовал в альбоме кривую восьмерку, из которой высовывались алые тюльпаны. До тюльпанов ещё было очень далеко, они спали в своих луковицах. Но на рисунке — уже были.

С этого дня — всё — весна! Даже если пока по-прежнему с утра — шарф до глаз и страшно забыть дома рукавицы. И снег, и солнце, и город, и птицы — всё весеннее, новое и звенящее.

Даже этой одинокой, бездомной, сиротской весной хотелось жить, поздравлять, дарить и радоваться. Поэтому он вдруг собрался и поехал в Ярославль. Неизвестный. Чужой. Прозвенела пригоршня мелочи на тарелочке пригородной кассы, и в руке квадратик тонкой бумажки с бледными циферками. Поезд тёмно-зелёный, сиденья — коричневые, скрипучие. И в вагоне жарко натоплено. За окном — снежные утренние поля и деревья на марше. Столбы и заборы бегут неровной, вихляющей цепью, исчезают в сугробах, падают, рассыпаются. Лёньке тоскливо. Он будто астронавт в тяжёлой ракете среди безвоздушного пространства полей. Не сойти, не остановить, лишь продолжать движение — дальше, дальше — вписываться в повороты и не позволять себе закрыть глаза, когда совсем уж страшно, совсем невмочь и хочется выть: «Выпустите меня отсюда! Вы-ы-ы-ыпустите, сволочи!!!»

На вокзале он потерялся в толпе, которая стекла в подземный переход и просочилась через чугунные ворота — выход в город.

В кармане — бумажка с адресом и сжатый кулак. Куда теперь ехать? И на чём? Красный трамвай — «тройка» — на конечном кольце — железным снегирём между чёрных тополей. И стёкла расписаны инеем — морозно. На гранях ледяных цветов алеет рассветное солнце. И с пересадкой куда-то далеко-далеко через мутный после сна, всполошенный праздником, беспорядочный город. В ларьке на остановке приглянулись два белых игрушечных медвежонка с почти живыми чёрными глазками и блестящими холодными носами. У бабули — ветка мимозы из ведра. Медведи мягкие, а ветка согревает душу, тревожит память, пахнет весной и чем-то горьковато-южным.

На панельных домах ржавые таблички. И во дворе нет деревьев. Ни единого. Только ветер, снег, дома и машины.

Подъезд с кодовой дверью. Лёнька не знает, на какие железные столбики жать, чтобы открыть. Дышит на руки. И пробует снова давить. Присматривается, на которых столбиках стёрта красная кровавая краска. Дверь лязгает и открывается.

— Господи, Лёня… Как ты… Что случилось? Спасибо, дорогой… Проходи, проходи… А воспитатель в центре знает, что ты здесь? Эх, Лёня-Лёня, что ж ты творишь…

Тётя после душа — на голове накручен килограмм розового полотенца. Она кладёт мимозу на трюмо в прихожей и забывает о ней. Сестрёнки — годовалая и трёхлетняя — смотрят недоверчиво: кто такой, зачем приехал? Никак не могут вспомнить, знакомый или нет — плакать или радоваться.

Лёнька сидит на чужом диване, в чужой комнате. Его здесь не помнят, не ждут.

— Сейчас медведи просыпаются в своих берлогах и начинают сажать подснежники… И тогда снег потихоньку тает…

Маленькие белые медвежата грустно таращатся в пустоту. У них нет ни берлоги, ни подснежников.

Тётя звонит в реабилитационный центр Рыбинска, извиняется, извиняется, извиняется… Массирует лоб двумя пальцами — начинает болеть голова, свалился же, как снег… Беда с этим мальчиком, беда.

Часы на вокзале Рыбинска остановились, их циферблат заляпан вековой грязью, они показывают ночь. На бордюрном камне у переезда сидит парень, то ли спит, то ли смотрит на сверкающие в свете фонарей рельсы, то ли уже замёрз насмерть. Рядом — бутылка «Ярпива» с чёрным ярлычком, выпитая на треть, припорошенная снегом. Ближе к полуночи его заберёт милицейский патруль. Всё равно. Астронавт покинул корабль и вышел в открытый космос.