Деваха лёгкого поведения испуганно озиралась. Она никак не ожидала, что её привезут в казарму. Тушь потекла, помада размазалась.

— Мальчики, мы так не договаривались. Шеф не одобрит…

— Мы с шефом уже согласовали, — ухмылялся комвзвода, заросший иссиня-чёрной кавказской бородой.

Его взвод переминался с ноги на ногу, стоя в нижнем белье вокруг девушки.

— Давай, красавица, эти орлы соскучились по женской ласке…

— Может, хоть свет потушить?

— Зачем их лишать удовольствия лицезреть твою красоту…

У девушки подкашивались ноги от страха. Несколько десятков мужиков. И она одна. И эти не отпустят. Просить бесполезно. Шеф дал разрешение.

В спальне соседнего взвода стояла тишина. Все догадывались, что там, за стенкой, происходит что-то нехорошее, но молчали.

— Эй, Лис, чё там у них за фигня? — Яшка подтянулся на руках и заглянул к нему на верхнюю койку.

Лёнька смотрел в потолок:

— Шлюху притащили.

— Вау! Одну на всех?

— Угу…

Через пару часов из соседней спальни стали раздаваться истошные крики и призывы о помощи. Лёнька спрыгнул вниз.

— Куда? — шепнул Яшка.

— Ротного позову. Эти хачи девку изуродуют.

— Да он в курсе, небось.

— Он не сможет не отреагировать, если я припрусь.

— Я с тобой, погодь.

— Не, не лезь.

— Ну вдвоём оно как-то…

Лёнька промолчал.

В коридоре перед ними встали шухеры взводного.

— Заходы, дарагой! У нас сегодня гостья.

— Да не, нам бы в сортир…

— Заходы-заходы…

Лёнька пнул Яшку по ноге, «валим», но было уже поздно, их взяли в захват и завели в спальню чужого взвода. Мелькнули ошалелые, страдающие глаза девахи и исчезли среди груды копошащихся мужских тел. Она уже не кричала, только хрипела что-то.

Подошёл взводный. Смотрел странно. «Под кайфом», — догадался Лёнька.

— Приглашаю вас разделить с нами…

— Да ну нах… — Лис попытался освободиться от захвата, но у восемнадцатилетнего неопытного салажонка это не получилось. Их толкали в груду тел.

Яшка за аналогично неудачную попытку освобождения получил удар в скулу.

Взводный заржал.

— Это неуважение к старшему по званию. Орлы, у нас здесь ещё две шлюхи. Строптивые, горячие и непокорные русские подстилки. Но вы-то сумеете им угодить…

«Все эти хачи тоже под кайфом. Хреново…» — мелькнуло у Лёньки в голове.

— Не пускайте их к окнам, они шустрые, — его схватили в момент отчаянного прыжка — выбить окно рукой.

Их держали уже четверо. Срывали одежду. Полузадушенный горловым захватом Лис. Прижатый к полу Яшка. И одурманенные, ничего не соображающие солдаты, жаждущие развлечений и мучений своих жертв.

Лёнька услышал, как дико закричал Яшка. Ответом был взрыв гогота. На лицо сверху полилось что-то вонючее. Кто-то посоветовал издевательским шёпотом:

— Мышцы лица расслабь и язык высуни, будет не так больно.

Лис дёрнулся, его пригвоздили парой крепких ударов.

Яшка кричал.

Ему выламывали руки.

— Козлы. Вонючие свиньи все вы и ваши предки! — надо отвлекать их на себя, иначе Яшку сломают…

Рядом с Яшкой остались двое, остальные метнулись к Лису, выплевывающему страшные, по их понятиям, оскорбления.

Взводный отпустил волосы девахи, она потихоньку стала отползать к двери, поскуливая и всхлипывая. Ей дали уйти. Она сыграла свою роль. У них теперь новые игрушки. Комвзвода шагнул к Лёньке. Ударил его наотмашь и плюнул в лицо. Лиса поставили на колени и пригнули голову к полу.

Лёньке показалось, что выключили свет. Но свет горел.

Избитый, перевязанный ремнями Яшка, кажется, лежал без сознания. От него отстали.

— Проси пощады… — обратился взводный к Лису после того, как прошло около часа. — Или тебе мало?

Лёнька уже не мог говорить. Но руками, туго связанными за спиной, показал средний палец.

— Такие поступки и слова не остаются без наказания. Ты умрёшь подлой смертью. Несите паракорд.

Услужливо подали шнур, обвязали, перекинули через спинку кровати второго яруса. Лёнька почувствовал на шее удавку, которая сжималась всё сильнее. Стало не хватать кислорода. Только не паниковать. И не показывать страх. Поставили на табуретку, притянули прямо к кроватной дуге… Сейчас взводный пнёт…

— Последнее слово… Молчишь? Зря. Покаялся бы.

— Алё, Батя, во втором взводе Лиса убивают. Вешают хачи, — Яшка сплёвывал кровью, подвывал, но решительно и громко говорил по телефону. Как он развязал руки и как достал чужую мобилу — никто не заметил. Но его голос отрезвил многих. И имя Батя.

— Сука, — взводный ногой выбил у Яшки телефон. Кто-то штык-ножом перерезал шнур Лёнькиной удавки — от греха подальше.

Яшка поставил блок на следующий удар. Но его и Лиса уже смяли в безжалостной бойне. До прихода Бати они успеют навалять этим мальчишкам. Всё равно терять теперь нечего.

Батя не пришёл.

— Это что такое! — гремел утром бас испуганного и злого ротного. В коридоре лежали, обнявшись, два страшно избитых паренька в разорванной кровавой одежде. Без сознания.

— Да вот… Дело тонкое, — объяснял не моргнувший глазом взводный — ребята мои обнаружили на полу в сортире двух так сказать… хм… Педиков. Нетрадиционной, значит, ориентации… Половые сношения… Сами понимаете — это оскорбило чувства моих ребят. Такая грязь. И они не сдержались, проучили. Я не мог их удержать. Виноват. Но поймите и вы — это нормальная здоровая мужская реакция на такие извращения…

Истерзанных салажат увезли в больницу. Начальство выдохнуло, узнав, что потерпевшие — детдомовские сироты, и постаралось поскорее замять деликатное дело.

Лёнька пришёл в себя от того, что в окна их палаты стучал дождь. Вода стекала по стеклу… Дождь… А в наших волжских краях наверняка идёт снег… Скоро ли весна…

Двинется лёд на Волге и помчится с шумом. И будет пахнуть талой холодной водой, землёй и мокрой, дышащей корой деревьев.

Тело лежало, как огромное, неподъёмное, негнущееся бревно. Было тяжело дышать. Кажется, сломали пару рёбер. Страшно прикоснуться к распухшему лицу. Да и руку не поднять… Яшка? Где?

Лис с трудом повернул голову — Яшка лежал на соседней койке. Под белоснежной накрахмаленной простынёй и смотрел в потолок чёрными застывшими глазами. Лицо — один сплошной кровоподтёк. Но дышит. Жив, братишка.

— Яха!.. — Лёнька удивился своему слабому и хриплому голосу… Неужели тоже в беспамятстве кричал, голос сорвал…

Яшка покосился на него и тяжело отвернулся.

— Братишка…

Чайкин не отзывался.

— Братишка… Ты откуда Батин номер знаешь?

У Яшки что-то булькнуло в груди:

— Я и не знаю. Я не звонил. Со страху ничего умнее не придумал… Я не могу. Я хочу сдохнуть, Лис. Нам ведь ещё долго служить здесь… Они не забудут, будут помнить…

— Братишка, они уже забыли. Им по...р на тебя. Каждый думает только о себе. На остальных по..р. Мы вернёмся, они будут уже другие. И мы другие. Люди постоянно меняются.

Яшка молчал.

Лёнька закусил простыню зубами, чтобы не расплакаться. Нет же, он прав, лучше сдохнуть… Как я сам-то теперь буду жить в этом… В таком теле… Лучше сдохнуть… Но потом продолжал:

— Братишка, ты настоящий — это не только твоё тело. Телу твоему сейчас больно и обидно. Оно унижено и растоптано, оно болит.

Яшка заплакал…

— Но ведь ты настоящий на самом деле гораздо больше, гораздо шире, гораздо светлее и чище своего тела. Ты стоишь рядом, но намного выше. Ты пожалей своё глупое, бедное тело. Ему досталось…

Лёнька сделал глубокий вдох, чтобы сдержать слёзы. Сломанные рёбра отозвались тупой болью.

— Досталось нашим телам. Но нам настоящим нельзя причинить боль. И унизить, и запачкать нас тоже невозможно. Мы неуязвимые, вечные, светлые. Мы ж всё понимаем. И должны… Должны помочь своему телу пережить это. Поддержать. Не гнобить, не ругать, а лечить, заботиться… — голос Лиса задрожал, он снова куснул простыню. На простыне — следы крови.

Яшка беззвучно рыдал.

Чайкин… Он же в детском доме вырос… Никто там его не научил любить себя… Только уничтожать, ненавидеть, мстить себе, такому неправильному, от которого все отвернулись, даже мама… Недолюбили его в детстве. Он и так миру не доверяет. Ему сейчас хреновее во много раз…

Осторожно-осторожно Лёнька сполз с кровати, превозмогая миллионы оттенков боли своего тела… Замер на коленях у постели рыдающего друга… А потом обнял его со всей теплотой, на которую только был способен.

Яшка застыл в ступоре. Как это? Почему? Ведь осталось только сдохнуть… Лёнька, ты чего? А? Тело оно… И у Лёньки тоже. А он живет. И ему хреново…

— Братишка…

Два избитых, измученных, никому не нужных восемнадцатилетних мальчишки… Два детдомовца. Они сидели обнявшись. А потом один из них тихо-тихо запел какую-то песню. Второй, немного погодя, поддержал. Пели шипящим дуэтом… Что-то простое, народное, каждому знакомое…

На другой день они опять сидели вместе. Лёнька не отходил от друга, подавал ему тарелку с едой, ложку, чашку, укрывал простынёй. Опираясь друг на дружку, они ползли в туалет. Возвращались и опять что-то пели. «Умом тронулись», — шептали про них медсестры, поглядывали искоса, крутили пальцем у виска. Не велено мешать, сильно пацанам досталось…

Потом уже смеялись на них, неразлучных. А они смеялись в ответ. И снова пели тихо-тихо хриплыми сорванными голосами.

За окном шёл дождь. Январский дождь.