Осень растворена в сумерках и размазана по асфальту. Город спит. Междугородняя газелька тормозит у старой кирпичной пятиэтажки. Из этой, казалось бы, единственной в тихом городе машины, не дожидаясь окончательной остановки, выскакивает паренёк в потрёпанном армейском камуфляже старого образца. За спиной тощий рюкзак. Город обнимает туманом. Они так давно ждали встречи друг с другом.

Лёнька дотронулся до превращённого в золото клёна у родного подъезда. Дыхание не выравнивалось, воздух, пропахший Волгой, глотался взахлёб. Медленно, будто на каждой ступеньке оставляя груз прошлого, поднялся. Открыл дверь согретым в ладони ключом.

Запах. Квартира пахла по-другому. Глупо было надеяться почуять запах сухого дерева, лака, горячего хлеба и маминых духов… В Лёньку шибануло табаком, перегаром, давно не стиранным бельём… Сдавило горло. Не продохнуть. Он сделал шаг вперёд.

На фоне окна, заклеенного скотчем, коробка от дешёвого вина и пивные полторашки. Лёнька нагнулся и медленно… очень медленно развязал шнурки высоких армейских ботинок. Встал босиком на липкий от грязи пол. Он ведь вернулся домой, да?

На него в упор смотрела Катя. В мужской растянутой футболке.

— Нам написали, что ты погиб. Потом — что ты в госпитале. Мы не ждали. Здравствуй, брат.

Два шага к ней. Неловко обнял. Всё те же детские острые лопатки. Сестра не подалась навстречу, но и не уклонилась.

— Здравствуй, Катюша. Меня выписали, — голос не слушался, натыкался на пыльные шторы.

Катя всматривалась в бледное, незагорелое лицо, в капельки испарины на лбу. «Всё лето провалялся в госпитале… Надо было замок поменять. Зачем приехал? Что с ним теперь делать? Как делить оставшуюся от родителей жилплощадь? Есть ли у него деньги? Заработал ли обещанный миллион? Может, помрёт у нас с Надькой на руках…»

— Надолго к нам?

— А? — Лёнька не понял смысл заданного вопроса. — Я пойду разбужу Надю.

Лохматая Надя проворчала во сне что-то матерное. Открыла глаза и уставилась на брата. Лёнька стоял на коленях у кровати, перебирал в руке её тонкие пальцы.

— Сестрёнка…

Надька улыбнулась недоверчиво и прижалась щекой к щеке.

— Привет…

На кухне, сдвинув грязную посуду, пили чай, окуная по очереди в чашки один и тот же пакетик. Надька зевала. Катя хмурилась.

— Я работаю, Надя ещё учится, у неё стипендия. Серёже нормально в детдоме, всяко лучше, чем с нами было бы. Можешь пожить здесь, пока работу не найдёшь. Или ты всё-таки заработал миллион? Не оставил ещё бредовых идей про домик в деревне?

— Катюшка, о чем ты говоришь? Не миллион, конечно, но заработал. Не зря по контракту остался. Всё решено уже. Выбираем и покупаем дом, землю. Серёжку из детдома забираем под опеку и Кристину с Акулиной от тётки привезём, мы же семья. Сад посадим, лошадь заведём. Как боги заживем! Сами себе хозяева!

— А ты нас спросил? Узнал, что для нас лучше будет? Мы хотим жить здесь. Нам комфорт нужен, а не твои удобства во дворе.

Лёнька обескураженно глянул на заляпанную жиром плиту и оторванные у потолка обои.

— Вот купишь дом, зови на новоселье. Если понравится, останемся с тобой. А пока — извини. Как определённость появится, так и разговаривать будем, — резко выговаривала Катя.

— Я понял тебя. Скоро сама увидишь, что в деревне нам будет лучше. Надь, ведь ты со мной?

Надя сонно смотрела в сторону:

— Давайте поспим ещё пару часиков до семи. Мы поздно легли. И ты с дороги.

Диван пах блевотиной. Лёнька подождал, пока сёстры улягутся и заснут. Потом встал, неслышно обулся и вышел за дверь. Он как раз успевал к открытию детского дома. И впереди было ещё столько неотложных дел. Лёнька улыбнулся и погладил кирпичную стену: «Ничего, сестрёнки, я увезу вас отсюда. Мы снова все вместе». И уверенно зашагал, отражаясь в зеркале асфальта, усыпанного опавшей листвой.