Пятичасовой вечерний поезд из Ярославля до Рыбинска пробирался в глубоких снегах через метель и густую темь, в которых терялись тусклые станционные огни. Две девочки, Акулина восьми и Кристина десяти лет, пытались разглядеть хоть что-нибудь сквозь запылённое окно вагона, но видели только своё отражение — испуганные глаза, круглые, как у фарфоровых старинных кукол, и такие же, как у кукол, соломенные хвостики волос, упрямо-любопытные носы и высокие выпуклые лбы. Напросились на приключение и, кажется, сами уже не рады тому, как меняется их судьба.

Тихо-скромно, совершенно обычно, если не считать давно привычного сиротства (другого ж не помнили) жили они со своей тётушкой. И вдруг объявился неведомый старший братец, позвонил в дверь, и вот он на пороге — взрослый, ладный, в армейской форме, пахнущей снегом и кисло-тревожно — задубевшей на морозе кожаной берцой. Он, оказывается, всё это время зарабатывал деньги — на войне, чтобы они могли жить все вместе в своём доме, не жалкими приживалками, а одной любящей семьёй. Приживалками сёстры себя не чувствовали, но сказочный край, где огромные ели, домик посреди яблоневого сада, белая лошадка и хрустальная студёная речка — манил к себе неотвратимо. Тётушка плакала, братец ходил вокруг неё пружинисто и мягко, убеждал в чём-то — голос обволакивал, успокаивал, ему хотелось верить:

— Давайте попробуем. Им будет со мной лучше — родное пространство, загородный дом, дружная большая семья… Позвольте хотя бы испытательный срок — до конца зимних каникул. Попросят вернуться — сразу же свезу назад, но нужно немножко времени, чтобы почувствовать сердцем, оттаять друг к другу… И в школу я их устрою, закончат вторую четверть. Хорошая школа, я охранником там работаю… Благодарю за всё, что вы для них и для меня сделали, пожалуйста, не отказывайте сейчас, отпустите их со мной, если захотят, — братец покорно, но с достоинством, будто принц, благородство которого не скроют обноски нищего, опускался перед тётушкой на колени. А она всё плакала и обнимала его, ерошила светлые волосы:

— Мальчик, милый мой мальчик, что ж ты делаешь… Зачем, ну зачем?..

Девочки понимали, зачем. Их братец — добрый принц, он приехал за ними, чтобы отвезти в сказку. Они хотели ехать.

Чудесный поезд меж огромных снегов, волшебный зимний вечер. Всё нереально и необычно. Худенькие девочки, снявшие свои пуховые куртки в жарком вагоне, — на одном сиденье у окошка, братец — рядышком. Ещё чужой, но очень близкий, гораздо ближе, чем эти два кресла — нет ни нескольких сантиметров пустоты, ни восьми лет разлуки.

— А второй брат — Серёжа — он какой? Он ждёт нас?

— Ему сейчас двенадцать. Он хороший, хочет с вами подружиться. Но Серёжке сейчас трудно — долго жил в детском доме, там всё совсем другое и надо теперь привыкнуть к новому, — братец растирает шею ладонью, будто не хватает воздуха. В вагоне душно.

А Серёжка бьёт посуду, швыряется стульями, потом подолгу лежит на полу, смотрит в потолок. Ничего не хочет делать и уроки не учит. Для него слишком много снега, слишком холодно, слишком далеко от города, слишком тяжелы домашние обязанности, слишком скучно без толпы сверстников, слишком непонятно, слишком чуждо. Серёжке плохо. Он просит вернуть его в детский дом. Скандалит, угрожает, бойкотирует.

— Видишь, брат, я какой. Я ненормальный, я сломанный. Я не могу жить в семье. Не для меня это. Я неблагодарный, — Серёжка опять не расчистил от снега дорожку к дому, не принес старшим сёстрам воды, не вымыл посуду и жалеет себя.

Лёнька не сдается:

— Братишка, я вижу, что тебе сложно. Всё новое, приходится приспосабливаться. Для меня — тоже новое. Верю, что вместе мы со всем этим справимся, — Лёнька хочет быть услышанным. Но Серёжка не слышит, отгораживается, закрывается. Ему проще так, когда он плохой.

— Я не хочу справляться. Хочу в детский дом. Мне надоел холодный сортир. И снег. И вода. И вонючая твоя лошадь. Я тебе только как рабочая сила нужен, батрак бесплатный…

— Серёга, ты прав, что комфорта здесь у нас пока маловато. Но это наш дом. Свой дом, понимаешь? И он будет таким, каким мы его сами сделаем, — Лёнька улыбается грустно, ищет слова. — Комфорт — это то, что нужно нашим телам — чтобы повкуснее есть, помягче спать. Но мы — это не только тела. Ещё есть душа. Она хочет совсем другого. И кто не умеет её слышать, тот несчастен. Чего хочет твоя душа, а, братишка?

— Душа… — бормочет Серёжка, смотрит в потолок, бросает резко, будто выстреливает. — Рисовать. Рисовать она хочет. Картины.

— Круто! — восхищается Лёнька, — так можно и душе угодить, и телу потрафить — сделать самому свой дом уютнее. Дом — не дом, а помещение, пока в нём не отражена твоя душа.

Он привозит из города большие банки с краской и кисти, братья вместе обшивают Серёжкину комнатку-закуток светлой фанеркой, и начинается волшебство превращения. Пара вечеров, мазки рядом с мазками — и вот уже не краска из-под Серёжкиной кисточки, а воплощённая живая душа. И любовь.

— Серёжка — он необыкновенный, — слушают девочки рассказ братца. — Талантливый. Художник. В его комнате на стенах растет огромное родовое дерево, то самое, которое ось мира, и держит небо. По ветвям дерева бродят дивные звери — индрик и симуран, птицы — Сирин и Алконост. Вкруг дерева ходят солнце и луна, плывут золочёные корабли… Каждый вечер там рождается новая сказка…

Девочек уносит дрёма. Как прекрасно жить на свете! Поскорее бы попасть в это чудесное место…

Перестукивают колеса, чуть поскрипывает вагон. Лёнькина улыбка отражается в тёмном оконном стекле. По ту сторону — крутит метель.