Направление на госпитализацию в кармане куртки. Оно сверхгравитационно — тянет вниз сильнее разгрузки и броника. Лёньке нельзя туда, где никто не верит в моё выздоровление. Попадёшься к ним – и останется тихо умирать под сильными препаратами и безразличными взглядами цепных собак в белых халатах. «Я не сдамся. Я буду жить. Я нужен родным. Иначе младшие сестрёнки вернутся к тётке в Ярославль, а Серёжку заберет опека. И тогда всё будет зря. Всё зря».

Морозный воздух — как стакан армейского шила. Застревает комом и раздирает горло.

А на повороте к дому раскорячилась между сугробов грязно-белая «четвёрка» — к Кате приехал Славик, её парень. Дом смотрит на машину недружелюбно, будто бы исподлобья, рот калитки перекошен, испуганные яблони прячутся за охапками снега.

Из-под стрехи вылетают воробьи, всполошенные грохотом моих шагов по ступенькам. Делаю глубокий, до резкой боли вдох, будто собираюсь прыгать с вышки и, конечно, задыхаюсь от кашля. Кашель выворачивает наизнанку и пронизывает красными всполохами. Пусть слышат, что Лис пришёл.

Сидят за столом. Катя разливает по чашкам чай — журчит тоненькая кипящая струйка. Толстые пальцы Славика ломают плитку шоколада на невесомые дольки. Пахнет одеколонной гвоздикой и ещё чем-то спиртным.

Запах причиняет боль. Невозможно вытащить из кармана руку, чтобы дёрнуть собачку молнии на куртке. Так и застывает на пороге комнаты:

— Здрасьте. Не помешал?

Славик ворочается боровом и явно хочет мне ответить, что помешал и ещё как. Но молчит, только выпячивает вперёд нижнюю челюсть и пучит глаза. Не выходит навстречу. Не протягивает руки. Катя улыбается натянуто:

— Привет. Давай уже раздевайся, садись чай пить. Мы сейчас за ребятами на машине сгоняем…

Потом вдруг морщится, как от зубной боли:

— Что врачи говорят?

— Да ничего. Живу, говорят.

— А серьёзно?

— Серьёзно, живу! Факт!

— Лёнь, давай серьёзнее. От этого зависит очень многое. Мы сейчас решали…

— ВЫ решали?

— Да. Мы хотим со Славой расписаться. Он собирается по работе переехать в Череповец и зовёт меня с собой. Я должна знать, в каком ты состоянии, чтобы принять решение.

— В адекватном я состоянии. Поэтому не пущу тебя ни в какой Череповец. Пусть Славик один туда едет и деньги на семейную жизнь зарабатывает. Там посмотрим.

Славика взбесило, что Лёнька говорил так, будто его здесь не было. Он стал подниматься, крепко опираясь на стол:

— Лис, ты не много ли на себя берёшь? Сделал из сестры служанку, няньку и конюха, а теперь её судьбу решать будешь?

— Слава, не скандаль! — Катю было не слышно. Дом оглох.

— Ништяк, не беспокойся. Всё равно будет так, как я скажу, — Лис старательно отчеканил каждое слово.

— А кто ты здесь такой? Это не горячие точки тебе. Не гони волну. Приехал и всё, как тебе удобно, устроил, никого не спросил, — ярился Славик.

— Я тебя, что ли, забыл спросить?

— По ходу, ты сегодня будешь меня слушать.

— А кто ТЫ такой, чтобы я тебя слушал?

— Я Катин будущий муж. И я её из дыры, в которую ты её силком загнал, увезу. Это тебе не Кавказ, чтобы над бабами издеваться и рабынь из них делать.

Лис оказался рядом с ним мгновенно. Ему хватило секунды, чтобы положить Славика мордой на стол, взять в захват поудобнее. Катя напрыгнула на брата сзади и лупанула каким-то поленом. Успел свести по касательной и оттолкнуть. Пока поднималась — вывел незадачливого жениха из комнаты и спустил со ступенек, следом полетел его пуховик и ботинки. Славик сдаваться не собирался. Он встал и ринулся на Лёньку, стоявшего на верхней ступеньке. Получил армейским берцем в челюсть и снова улетел в сугроб. Туда же пришлось спрыгнуть и Лису, спасавшемуся от разъярённой Кати:

— Лёнька! Какого хрена!

Он перекатился через Славика и уселся на лавочке. Ждал, пока тот утрёт кровавые сопли и оденется. Катя бушевала:

— Ты совсем сдурел! Ты никто! Ты ничтожество, которое вернулось из армии и что-то о себе возомнило! Нормальные мужики работают, а не живут неведомой фанатичной идеей. Я сама буду решать, как жить. Ты бросил нас с Надькой в детдоме и пошёл после армии на войну, потому что тебе так захотелось, а на нас тебе было похер! Теперь вдруг вспомнил, когда помирать стал, и понадобился уход! Я тебе не сиделка! Будешь подыхать — подыхай один, я не собираюсь носить утки и убирать говно! Никто не верит в твою ложь про счастливую жизнь в деревне. Это надо было тебе, а не нам. Мы решили помочь, пошли навстречу, согласились на всю эту хрень, а теперь ты будешь мне запрещать замуж выйти?! Ты мне никто! Так и запомни! Никто! И я тебе ничего не должна! Ты достал уже играться с этими твоими сектантскими идеями! Полудурок! Нормально без тебя жили, и вдруг приехал, всё испортил! Сначала бросил, а потом заботливый! Жалко, что сразу не сдох! Так сдохни сейчас, я тебя прошу!

Катя хлопнула дверью и ушла в дом.

Славик пробрался к машине и включил зажигание. Торопился уехать. Тоже, наверное, материт Лёньку во все корки, просто вслух не решается, чует, что он пока сильнее, и его фраерских понтов не хватит, чтобы с ним справиться.

Уехать у него не получилось. Лёнька открыл шаткую водительскую дверцу «четвёрки» и сгрёб Славика за шиворот:

— Бухой ведь. Свали на пассажирское. В город прокатимся за младшими, как ты и обещал. Я отвезу. Нефиг лошадь сегодня по морозу гонять.

Славик покорно свалил. Весь его гонор исчез. Остался только уставший, нетрезвый парень. Он смотрел в окно и не говорил ни слова.

Они сделали одну ходку в город, привезли полную машину весёлых школьников и студентку Надю. Они радовались, что выпал шанс прокатиться на тачке, смеялись и болтали о ерунде. Магнитола играла какой-то блатной шансон про золотые купола. Жёстко трясло на заледеневших дорожных кочках — рыбка-висюлька, сплетённая из прозрачных шнурков, стукалась о лобовое стекло.

— Отвезу Славика в город и вернусь на последнем автобусе, — пообещал брат, и они отчалили во вторую ходку.

Надо ли рассказывать о том, что на последний автобус Лис опоздал, потому что они набухались со Славиком в его съёмной коммунальной комнатухе… И пришлось километров двадцать идти пешком по пустынной трассе… Ему впервые не хотелось возвращаться домой. Ноги скользили по снежным свеям. А над головой висела огромная жирная лунища, похожая на открытую упаковку маргарина «Рама». Тогда он ощутил, что смерть совсем рядом. Она всегда рядом. Вот, прямо тут. Она проносится мимо с каждой машиной, ослепляя меня светом фар. Она в каждом ледяном сугробе манит иллюзорным теплом и желанным отдыхом. Она притаилась в неустойчивом равновесии внутренностей хрупкого человеческого тела: малейший сбой –  и она встанет в полный рост перед глазами. Недаром древние советуют жить каждый день так, будто он последний. Он и вправду однажды станет последним. Лис был на войне и не боялся смерти, потому что чувствовал, что его ждут, он нужен, непреклонно верил в свою значимость. Или, наоборот, так захватывали события, требовавшие решительных действий и полного отказа от собственной сущности ради выполнения цели, что времени на самокопание не оставалось.

И вот теперь он шёл по промерзшему асфальту в чернильной темноте и осознавал, что ни он, ни его эгоистическая, утопичная мечта никому не нужны и не интересны. Смерть шла с ним рядом и, похоже, даже сочувствовала.

— Мне страшно, — признался он ей. — Страшно, потому что ты так близко.

Смерть слушала, не перебивала. И он продолжил:

— Днём ещё можно жить, заботы и тусклый солнечный свет, рассеянный ватным матрасом облаков, дарят силы для борьбы и надежду. Вечером на меня из темноты сваливается страх, напрыгивает, будто с ветки закоченевшей чёрной берёзы. И начинается очередной бой. Я уклоняюсь, пробую читать, разговаривать, делаю вид, что ничего не происходит. Я прячусь за предметы, пытаюсь слиться с ними. Дверь… Тяжёлая, обитая суровой потемневшей от времени тканью… Стол… Деревянный, отполированный до блеска, на устойчивых ножках… Пол и потолок… Они были и будут, их признаки постоянны, незыблемы, как горячие пески пустыни. Они даже не заметят, что меня уже нет. Страх находит лазейки, проникает внутрь, заполняет меня. И тогда я уже борюсь с самим собой. И мне страшно. Страшно. Я боюсь, что меня вот-вот не станет и все мои усилия, устремления, идеи — всё зря, они никому не нужны, кроме меня самого, и поэтому рассеются, как лёгкое снежное крошево, сдутое ветром с крыши. Всё потеряет смысл. Всё уже не имеет смысла. Моя душа не найдет ни покоя, ни отдыха, родится снова в хрупком теле и опять начнёт путь ошибок, страданий и познаний. Снова и снова… Так не проще ли прекратить всё прямо сейчас. Им тяжело будет ухаживать за смертельно больным, а мне — осознавать, что я никому не нужная обуза… Ничтожество, да… Как сказала Катя…

Смерть кивала и продолжала идти рядом.

Дом оказался запертым. На осторожное царапанье вышла Катя, дёрнула плечом, почуяв запах перегара:

— Вали спать на сеновал, чмошник. Фу. Чтобы дети тебя не видели. Жалкое ничтожество. Я уж обрадовалась, что ты где-то в полях в сугробе замёрз и к весне только оттаешь.

Она вынесла мне старое одеяло. Лис завернулся в него прямо в куртке.

Сено шуршало, щетинилось жёсткими травинками, пыхтело пылью. От этой едкой пыли его скручивал кашель до тошноты. Где-то внизу возилась, хрупала, переступала с ноги на ногу лошадь.

Смерть уже смотрела ему в глаза. У неё был Лёнькин взгляд, его выражение лица. Она показывала на потолочную балку, совала под руку веревку, которой были связаны купленные кипы сена.

— Так будет лучше всем.

— Лис! Лёнька! Ты чё?! Ты же учил забывать о себе! А сейчас ты эгоист, — Яшка появился в его голове, он материл и Лиса, и смерть, ловил её, тряс, душил руками.

Потом рядом оказалась мама. Так близко, что он вздрогнул и зарыдал. Она гладила по голове и говорила мягко и укоризненно:

— Ну что же ты, сынок, плоть от плоти моей… Иди свой путь до конца достойно. Вспомни, ты любил читать эту книгу…

И он увидел, как ползет по мёртвому снежному лесу Мересьев с отмороженными, раздробленными ногами. Как стучит жестяная кружка по стиснутым зубам комиссара Воробьёва: «Жить! Да жить же!».

«Воистину, ничтожен я. И все мои стремления и мечты — лишь иллюзии. Велик только Бог. И только Бог с любовью несёт меня на руках в этот мир. Снова и снова. Чтобы укреплялась сила моего духа. Чтобы опять ползти через мёртвый лес и не сдаваться, пока не окончен путь, что бы ни случилось. Потому что Бог не пошлёт испытаний сверх того, что можешь вынести. Остаётся только довериться ему. И жить. Дальше».

Рано утром Катя опрокинула на него ведро колодезной воды:

— На, мразь, похмелись. Пора вставать.

А он сперва задохнулся, а потом погнался за ней, поймал и закружил её, отбивающуюся, крепко прижимая к своей мокрой куртке:

— Ура! Катюша! Будем жить!!!