19 апреля 1943 года. Понедельник.
19 апреля 1943 года. Понедельник.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 19 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отбивали ожесточенные атаки противника, стремившегося любой ценой добиться успеха. Наши бойцы подпускали штурмующие колонны немцев на близкое расстояние и расстреливали их огнём из всех видов оружия. На ряде участков бои переходили в рукопашные схватки. Наши части отбили все атаки гитлеровцев и истребили свыше двух батальонов пехоты противника. Как и вчера, на этом участке действовали крупные силы немецкой авиации. В течение дня нашими истребителями сбито 13 самолетов противника. Кроме того, 4 немецких самолета сбито огнём зенитной артиллерии. Всего уничтожено 17 и подбито 7 самолетов противника.
***
На карте большая дорога просекала равнинную станицу и заканчивалась на взгорье у ближнего Русского хутора. Ещё две полёвки из станицы пунктирами кривили к Греческому хутору и Украинским выселкам на берегах Псыжа. Но на месте всё оказалось много интересней.
Греческий пунктир оказался очень даже накатанной дорогой с гатями через заболоченные, заросшие камышами участками. Дорогу патрулировали усиленные до взвода разъезды румынской Девятой кавалерийской дивизии. Более того, кажется, её разведдивизионом. Приблизиться к хутору Греческому днём было сложно.
На Русском хуторе, кроме ожидаемого блок-поста на въезде, тоже весьма солидного, с двумя ДЗОТами, с колючкой перед траншеей и минированием возможных обходов, зачем-то был оборудован второй на, согласно карте, всего лишь тропинке к горным пастбищам и покосам. По ближней окраине развернулась окопанная в полный размер батарея из шести 105-мм полевых орудий leFH 16. Во дворах под маскировочными сетками затаилось больше двадцати средних танков «Т-4» и самоходных 150-милиметровых гаубиц «Шмель». Грузовики, бронетранспортёры. Устроить наблюдательный пункт поближе, чтобы уточнить данные по гарнизону, днём тоже оказалось невозможным.
Небольшенькие, в два десятка дворов, с трёх сторон зажатых камышовыми плавнями, Украинские выселки охраняли местные полицаи. Ни немцев, ни румын. Бабы и дети мирно ковырялись в весенних огородах. Коровы и козы так же мирно паслись на заречном заливном лугу.
Но эти картинки сложили вечером, а часа за два до рассвета отделение разошлось по своим маршрутам. К Греческому хутору направились Копоть с неотделимым Живчиком и Сёма. К Русскому – Лютый и Кырдык, Ярёма и Старшой пошли до хохлов. Командир и связисты, скрыв следы присутствия, обогнули станицу и продолжили фиксировать вялое движение на основной дороге.
Сбор к восемнадцати ноль-ноль. Место сбора – господствующая над перевалом перед Русским хутором высота ***. Поэтому Лютый убедил уважаемого Ильяса Исаича, сделав по пути небольшенький крюк, заскочить на горку и отложить там – отставить! – обустроить схрон из вещмешков с половиной боезапаса. Что обеспечит дозору дополнительную мобильность.
Утро бледным светом обрисовало мягкие контуры лесистых холмов справа и лысоватых гор слева. Невидимые в листве разноголосые пичужки всю ночь наперебой славившие своих, сидящих в гнёздышках, подружек, понемногу стихали. Два раза прямо из-под ног выскакивали залёгшие на днёвку в кустарник здоровенные зайцы. Влажная трава чернила и холодила сапоги, а такие же влажные листья чернили и холодили плечи и рукава маскировочных комбинезонов. Намокшие пилотки перестали дышать и липли то ко лбам, то к затылкам. Кырдык каждый раз ответственно, как научили, выбирал-намечал переходы между укрытиями и шёл первым, а прикрывавший Лютый, довольно скоро навертев шеей, всё больше отдавался чувствам. Маленькое солнышко на несколько минут высунулось в щель меж взгорьями, и едва видимый пар, коротко вылетающий изо рта при каждом шаге, зарозовел. Интересно, а летом здесь как? Неужели всё выгорает? Или за счёт влажности зелень выживет? Вон, карагач какой разросся. И лианами завит, словно удавами. А ведь, впрямь, когда-нибудь они его задавят. Дома, на северном Урале, даже дикий хмель редкость, а тут всё всех обвивает и душит. Борьба за выживание между видами. Семействами и классами. Прям по Марксу, Господи помилуй.
- Туру!
Присев на одно колено, Кырдык всматривался-вслушивался. Мгновенно вернувшийся в реальность, Лютый тоже припал под стволик крепыша ясеня. Что? Кто? Где?..
Отмашка «наблюдать»: Кырдык от глаз потыкал пальцами вперёд вверх, на плоскую, обросшую леском вершину горы, где была назначена вечерняя встреча и где они собирались сейчас припрятать половину боезапаса. Что смотреть? Где?..
В глубоком приседе перебежали полянку. Вторую. Чем выше, тем деревца становились меньше и реже. Клёны, акации и ракитник уступали череду кривым, длинноигловым сосёнкам, да и кустарники тоже поужались. В зоне слышимости пришлось ползти. Кто?.. Ещё эти чёртовы птицы шугаются. Зайцев к ним только не хватает.
Приплюснутая вершина горки идеально подходила для размещения артиллерии. В секторе обстрела и сам хутор в километре слева, и справа до десяти километров дороги на станицу. А, главное, просматриваем каждый квадратный метр неминучего перевала. Так что, четыре зачехлённые, укрытые сеткой и сосновыми ветками, безоткатные сто-пяти миллиметровые «LG 40» подковой, с разносом в сто метров, тычились короткими стволами за укреплённые плетнями бруствера. Идеальная позиция: налево пойдёшь – кырдык. Направо поедешь – тоже кырдык.
- А вон ещё гнёзда миномётчиков. Раз, два, три … шесть. Тоже тяжёлые, гады: калибр восемьдесят один.
«Nebelwerfer». Под плотной двуцветной маскировочной сеткой в широких квадратных траншеях над опорными плитами, поддерживаемые двуногими лафетами, зло таились, толсто замотанные от дождя брезентом, стволы-трубы.
Метрах в ста под батареями по обоим склонам высоты змейно зигзажились полноразмерные траншеи с блиндажами и выносными ДЗОТами. Фашисты обжились надолго. И плотно. Считай: на четыре пушки – пять офицеров, двадцать унтеров, за сотню рядовых. Плюс минометчики: семь обслуги на каждый из шести стволов, офицер и шесть унтеров, итого ещё полсотни. Пехоты, судя по окопам, до роты. Сейчас, понятно, здесь, на позиции только дежурные, основной состав в хуторе.
Ну и что же это за хуторок такой? К которому на нашей карте только козьи тропки ведут?
- Языка брать. Здесь не ждут наши. – Кырдык аж зубами скрипнул.
- Будет приказ, возьмём. Обязательно. – Лютый первым пополз назад, вниз: надо предупредить своих, а то, не дай Бог, вечером кто нарвётся.
Срезав вершинку веточки, состругивали полоску коры: и белый срез виден, и болтающийся кончик за день подвянет, выделится на общем фоне. Обвешав предупредительными знаками возможные подходы своих, Лютый и Кырдык пошли в обход высоты с противоположной от перевала западной стороны. Вот и получился небольшенький крюк. Ещё и запасной пункт сбора – окраина станицы – теперь удалялся раза в два.
Обзор с этой части гребня был не ахти. Поэтому, не задерживаясь, перебежками споро спустились в густо заросшую лесом лощинку, выводящую к Русскому хутору. Внизу ни зимой, ни летом неизживаемая влажность нарастала на тонких, часто тянущихся к недолгому солнцу стволах пышными шубами мхов и пятнилась причудливыми чешуйками лишайников.
- Ильяс, а как по ногайски «война»?
- Кавга.
- Злое название. Как лай собачий.
- Так и есть. Мы, ногаи, много воевали. В Азии, на Урале. На Кавказе. С туркменами, с монголами. С астраханскими татарами. С чеченами. С крымскими татарами. С русскими тоже.
- Ещё бы. Кто с нами не воевал? Даже японцы и американцы. Теперь ещё и финны. А вы-то чего с нами?
- Время было – кто народ не воевал, того народа теперь нет. С русскими воевать хорошо. Русские после войны прощают. Мириться умеют. Дос. А другие нет. Другие мстят. Детям, женщинам.
- Стоп, стоп, стоп! Никогда не думал, что с нами все воюют, потому что мы потом их простим. Ильяс, ты мудрый человек! Правда, я бы не додумался.
Лощинка расширилась в долинку с каменистыми следами ручьёв. Света здесь хватало и для настоящих деревьев, и для цветения трав. Даже дышалось легче. Шли по русловым каменным дорожкам, прислушиваясь к малейшему звуку. До хутора оставалось с километр-полтора. Был смысл подняться на следующую за обойдённым перевалом гряду.
Наблюдение пришлось вести с нескольких точек. Четыре улицы разошлись в совершенной необъяснимости. Да и по самим улицам дворы ставились кому как на душу упало. Скорее всего эту неразбериху обусловили подземные озерки, вы на поверхность камышовыми зарослями. Но, вроде крупную технику более-менее просчитали. Можно было возвращаться. Тем более, если повезёт, успеть перехватить своих на подходе к высоте.
Знакомый путь всегда короче. Тем более Лютый мало-помалу разговорил обычно замкнутого Кырдыка.
- Мы, едисанцы, из казахский степей на Волгу вышли. Там калмыки наших воевали, и наши с Бакты-Гирей-султаном пришли сюда. Под Кавказ. Потом кочевали в Белгородскую орду. Потом вернулись, в Ставрополье. При Николае Первом – двадцать тысяч казанов. Казаном семью считали. Десять или тридцать человек. Мой отец в гражданской у Ахлау Ахлова служил. В Первом Казанском мусульманском социалистическом полку. Тогда мы с русскими в одной станице жили. Каясула. Может, знаешь? Когда голод был, помогали как братья. И теперь дома бабы наши друг другу помогают. Земляка в санчасти встречал, он сказал: оккупацию выжили, теперь лучше. Теперь вперёд смотреть можно.
- А чего ты домой не пишешь?
- В двадцать восьмом я русскими буквами писать учился. А старики другими писали. Жена никак не умеет.
- Так у вас латиница была до двадцать восьмого? Надо же.
- Эртеги старики на арабском писали. Вот наша тамга арабская буква. «Ль».
- Что это? Ваша тамга?
- Знак рода. На границах пастбища ставили, скот клеймили, оружие. На могилах писали.
- Род – это родители. И родители родителей. Вот в моём роду семь поколений священников. – Лютый, согнувшись почти пополам, приобнял неведомо откуда оказавшуюся в этих местах тощую кривую берёзку. – Здравствуй, подруга. Почти вся наша родня Богу служила, кто митрофорный протоиерей, кто дьяк, кто просто певчий. И по материнской линии дьячки и чтецы из Ивановской епархии. А так-то есть даже дядья монашествующие: архимандрит Иосиф, схиигумен Захария, иеромонахи Мельхиор и Гаспар. Я только Бальтазара для полноты не нашёл. Даже среди иноков.
- Мой отец Иса. Отец моего отца Есмали. Его отец был Казув. Его отец – Исмак. Его отец Даут. Его отец Джамав. Его – Казбек. Его ещё Джамав. Его отец – Бегали. Его – Енали. Его – Кошербай. Его отец Домбай. Отец Домбая Кудайнет. Отец Кудайнета Лукпан.
- На слух часть имён мусульманские. Ну, у других народов тоже такие есть.
- Мы едисанцы Ханафитского мазхаба.
- Понято.
Хотя чего Лютому могло быть понятно? Но примирительное подытоживание беседы относилось к перекрывшему небо дёрганному гулу вывалившихся из-за перевала полусотни «юнкерсов». Четвёртая волна сегодня. А наши на море с Краснодара только два раза вылетали.
Ярёма и Старшой шли в метрах тридцати вдоль лесной дороги. По карте ходу было шесть километров, но это если по прямой. Дорога же петляла порой просто из капризности.
- Ярёма, это ж ваш хохляцкий характер. То направо, то налево. То вдоль, то поперёк. Ну чего бы, казалось, здесь по прямой её не проложить? – Старшой, как все старослужащие, не мог кого-нибудь, ну, хотя бы чуть-чуть, не донимать. – Только как же? Если Яцко наметит, то Микола своротит. Хохлы, вы такие.
- Никакой я не хохол. – Ярёму более, чем подкусы старшины, в эти минуты волновало, как в его животе утрясалась-распределялась набитая туда часа два назад холодная горошница.
- Как не хохол? Ялтинский же. А в крымских портах только хохлы да татары мешки по трапам таскают, не падают. Другие в море сразу валятся. Продукт портят.
- У нас в грузчиках всякие робили. И греки, и болгары. И евреи.
- И все не падали?
- Не падали. Кроме разве приезжих, с нижегородчины.
От такой нежданной дерзости Старшой поперхнулся. И почти ткнулся в спину вдруг застывшего Ярёмы.
С дороги донеслась песня. Да, где-то за поворотом кто-то пел.
Разведчики залегли.
Чуть слышно тукали по засохшей глине копыта, чуть слышно поскрипывала тележная ось, и молодой мужской голос выводил мягким баритоном:
- Їхав Василь з млину п’яний, мей-мей,
Їхав Василь з млину п’яний.
Тай повернув до Татьяни,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
А Татьяна злякалася, мей-мей,
А Татьяна злякалася.
На кроваті сховалася,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
Тонкошеяя и толстопузая тёмно-гнедая лошадёнка, усиленно кивая на каждый неторопливый шаг, тянула тяжёлую крестьянскую подводу. На левом облучке сидел бочком тощенький, так что ворот мундира открывал ключицы, молоденький полицай. Пилотка отжата мелко-курчавым чубом на затылок, так что козырёк в небо, повязка на локте. Ремня нет, винтовка где-то на дне телеги. И, похоже, это о приклад стукалась с характерным бульканьем початая бутыль самогона. Ну, полный разгильдяй. Хотя голос красив:
- Василь думав, що то глечик, мей-мей,
Василь думав, що то глечик.
Тай узявся за краєчок,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
Василь думав, що то сало, мей-мей,
Василь думав, що то сало.
Тай поліз під одіяло,
Гей, Василю, гей, Василю, гей…
- Вот недоумок. – Старшой, прикрыв один глаз, снял с уса запутавшуюся мушку. – Ну, с какого-такого в полицаи записался? Теперь трибунал. Хорошо, если не вышку дадут.
- Пожалел кого. Умных убивают, а за такого чего тужить? Только хлеб переводит.
Ярёму горох таки подпёр. Но над этим Старшой уже не шутил. Он вообще смолк, ибо было не понятно: как, откуда осмотреть выселки? Какой-никакой лесок поредел, посветлел и распался пучками плакучих ив. А дальше сразу начинались пашни, за которыми плотный камыш перекрывал усадьбы, отмеченные пирамидальными тополями. Пошли по краю пашни, перебегая от ивы к иве. Но разглядеть дворы удалось только с речки.
Небольшой, по колено, но говорливый поток ослепляюще мерцал мелкими перекатами над, под и промеж натасканными в половодья камнями. Некоторые валуны явно за тонну, а то и за две. Какие-то в горах реки особо упорные.
Небольшенькие, в три десятка дворов, с трёх сторон зажатых камышовыми плавнями, украинские выселки охраняли местные полицаи. Ни немцев, ни румын. Бабы и дети мирно ковырялись в весенних огородах. Коровы и козы так же мирно паслись на заречном заливном лугу. Можно было возвращаться. Пока собаки не учуяли.
И тут на них выбежали ребятишки. Босые два хлопчика лет восьми-десяти и девчушечка-пятилеточка. Секунду-другую дети розглятаты жахливых, увешанных оружием, в невиданной пятнистой одежде, незнакомцев. И – а-а-а!! Мальчишки разом кинули ореховые удилища и молча метнулись наутёк. А брошенная братьями малютка зажмурилась и изо всех сил завизжала. Старшой зажал ей рот, присев, прижал под автомат крохотное дергавшееся тельце. Ярёма догнал ребят почти уже на выходе к улице, схватил старшего.
- Дядечко! Дядечко! Видпусты!
- Не бойся ты. Сестру забери.
- Дядечко, видпусты!
- Говорю тебе: сестру забери. – Ярёма, собрав в левый кулак рубашонку, правым сильно подталкивал хлопца к несущему отчаянно бьющуюся на его груди девочку Старшому.
- Дядечко!
- Скажи ей, что б замолчала. Мы из плена бежали. Мы русские. Пленные. Нам надо до своих. Где фронт? – Старшой поставил девочку, но рот, точнее личико, ей не открывал.
- Дядечко, видпусты. - Мальчишка робко шагнул, прихватил сестрёнку за край взбившейся рубашонки.
- Конечно, отпущу. Скажи: где фронт? Где советские наступают? Ты понял: мы из плена.
- Куди нам до росиян?! – Склонясь, рыкнул включившийся Ярёма.
- Туды! Тамо росияны будуть! Видпусты, дядечко…
Пробежав пару километров по реке, сделав по пути четыре ложных выхода на левый берег, Ярёма и Старшой, прыгая по вершинам валунов, выбрались на «свой» правый. Дальше бежали в сторону станицы. Через час рухнули, выдышались.
- Ярёма, так тыж таки хохол?
- Русский я, русский. Тильки трохи розумляю.
- Тогда подпевай: Пийте, хлопці, випивайте, мей-мей,
Пийте, хлопці, випивайте.
И Ярёма подхватил:
- До Татьяни заїзжайте,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
Слив из сапог, поменяли портянки. И побежали дальше.
Обозначенная на карте грунтовка к Греческому хутору оказалась очень даже ухоженной и накатанной, с гравийными подсыпами, с бревенчатыми гатями через заболоченные, заросшие камышами участками. Дорогу патрулировали усиленные до взвода разъезды румынской Девятой кавалерийской дивизии. Более того, кажется, это были не просто бойцы, а разведдивизион. Поэтому приблизиться к Греческому днём было … сложновато.
В сторонке от хутора, на широко оголённом всхолмье белела маленькая саманная церквушка, в полукружье кладбищеской рощицы. Рядом с храмом две хаты, сараи. Кто-то там жил.
Сёма, поползав меж старыми и новыми могилками, занял позицию, взяв под контроль тропинку к хутору.
Живчик присел за стеной пустого конюшенного сарая.
Копоть, крутя всем телом, напоследок огляделся, сухо сплюнул, и, часто матерясь, пошёл к храму.
В окно тёмное нутро церкви просматривалось плохо. Пришлось прижаться, прикрывшись ладонями. В глубине кто-то, наверное священник, падал на колени, бил лбом в пол, поднимался. Раз за разом. Ещё этот кто-то громко молился.
- Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему….
От рывка дверь чуть не слетела с петли. На короткий скрип к ударившему вглубь свету вскинулся стоявший перед Царскими вратами кругленький лысоватый старичок в подряснике и чёрно-серебряной епитрахили.
- Что, поп, Гитлеру служишь?
- Господи, помилуй…
- Кто в церкви? Румыны? Полицаи?
- Господи помилуй. Наши? – Священник упёрся взглядом в ППШ. – Наши…
- Это чьи ещё «ваши»?– Бесшумно впрыгнув на солею, Копоть приоткрыл дверку с ангелом, заглянул, держа поднятый к голове пистолет. – Белогвардейцы недобитые?
- Туда нельзя! Нельзя в алтарь.
- Кто в церкви? В доме? В сарае?
- Чужих нет. Семья.
Оглядев храмик, Копоть вернулся к священнику:
- Гитлеру служишь?
- Это не так. Я Богу. И людям.
- Разберутся. Знакомое слово?
- Знакомое.
- Веди в дом.
Священник мелкими быстрыми шажками, оглядываясь по сторонам, первым вышел на крыльцо и, прикрыв за Копотью дверь, хотел замкнуть.
- Оставь.
От храма к тоже саманному, недавно выбеленному, с обведёнными синькой окошечками, невысокому домику выметенная дорожка с обеих сторон обсажена прутиками ещё спящих роз. Слева жердевая беседка, жидко завитая виноградом, за которой оштукатуренный вход в подвал.
Горница с деревянным полом, посредине круглый стол под расшитой по кайме льняной скатертью, резной шкафчик с посудой, вдоль двух стен лавки, покрытые лоскутными плетёными ковриками, меж окон венские стулья. Восточный угол сплошь залеплен застеклёнными киотиками, с разнообразными иконами в бумажных цветочках.
- С миром принимаем. Проходите. – Тоже вся круглая попадья, поправляя сползшую на затылок косынку, спиной отжимала во вторую комнату двоих подростков. Отстранив её пистолетом, Копоть заглянул:
- Кто ещё?
- Никого, я же говорил. – Священник переглянулся с женой.
- Да, гости дорогие! Прошу ж к столу. Сидайте. – Попадья заметалась меж шкафчиком и столом. – Сейчас, сейчас что-нибудь соберём. Голодные ж, поди? Только пост, страстная началась, но я сейчас, сейчас…
Священник подставил стул. Копоть передвинул, сел спиной к иконам, лицом ко входу. Автомат на коленях, пистолет на краю стола.
- Значит, в своей хате живёте. Остальных-то повыселяли. Хозяева землянки выкопали в огородах и зимуют. Либо в сараюшках с детьми.
- Мы на отшибе, здесь не квартируют. Боятся.
- Не гони. Сотрудничаешь. И Гитлера паки-паки поминаешь.
Через минуту в дом всунулся Живчик:
- Всё обшманал – засуха. Чо, подфашисток мукосый? С поштёвкой не томи! – Живчик замахом пуганул священника. Провернулся по кругу, заглянув и в шкафчик, и под лавки.
- Сёма где? – Копоть подпёр голову руками.
- На атасе. Я похаваю, сменю. Ты, корзинка, чего замерла? Не врубишься? Хозяева вернулись, так что ублажай: чифирчику свари, да лабана побольше с лаской! Шнель, шнель – кипяток, чай, хлеб с маслом! Сало есть? Яйца?
- Пост! Страстная началась. – Старший, лет четырнадцати, с вызовом вступился за мать.
- Ша, поц! Тебе кто базлать позволил? Обнаглели при фашистах. А теперя к вам родная советская власть возвратилась!
- Сейчас, сейчас я всё вам выставлю. Какой пост на войне? Война сама и есть пост. Минуточку. Только в погреб слажу. – Попадья попыталась вытолкать сыновей на улицу. – Ваня, да помоги же! Товарищей покормить надо. И Гриша тоже.
- Куда? Они тебя тут на ламках погодят. А вот я провожу под ручку.
Копоть, полуприкрыв глаза, терпел суету. Когда попадья и Живчик вышли, вздохнул:
- Не кипишись, поп, он юрик правильный. Так, елдачит для понтов. Ты по пятьдесят восьмой тянул?
- Пятьдесят восемь, пункт два. Три года Соловков. И пять лет на поселении в Караганде.
- Значит, о блатной власти в понятии.
Священник сжался, на лысине розово проступил кривой рубец.
- В понимании.
Через десять минут на столе теснились разнообразные керамические и железные миски с холодными, из подвала, мамалыгой и кругло отваренной картошкой, с солёными огурцами и патиссонами, с маринованными помидорами, перцами и яблочками. Посредине на рушнике – порезанная узкими ломтями половинка суржикового каравая. Перед Копотью выложили жёлтое, пахнущее чесноком сало и рыже-краплёные сырые яйца. Ещё через десять хозяйка внесла кастрюльку кипятка, в которую Живчик высыпал три полные горсти турецкого чая.
Торопливо, до икоты хватавший всё подряд Живчик, наконец, насытился. Откинувшись на скрипнувшем стуле, довольно срыгнул:
- Ништяк!
- Бери кружку и смени Сёму. – Копоть и ел неспешно, с самоуважением, и чифирем не спешил давиться.
Хозяева сидели на лавке почти бездыханно, глазами в пол. Лет пятидесяти, но какие-то рано постаревшие, изношенные, смиренно готовые к принятию следующего испытания. Сидели, молчали. Только попадья, накрыв своей ладонью кисть мужа, периодически сжимала пальцы, царапая поповскую руку.
За окнами солнце окончательно выпарило ночную влажность, насытив небо густейшей синевой, в молодо-зелёных кронах высоченных кладбищенских белых акаций звонко перекликались любящие селиться возле храмов галки.
Дождавшись, когда Сёма, доев, вежливо облизал ложку, Копоть встал:
- Пошлёшь пацанов срисовать, где у вас что: на каком дворе техника, в чьих избах офицеры, где конюшни, где орудия, где пулемёты.
- Не надо бы мальчишек впутывать.
- Они уже впутаны. Тебя ли за них, их ли за тебя – вы теперь подельщики. А, с другой стороны, тебе ведь нужна, эта, как её? индульгенция от советской власти. Не ждали, что красные вернутся? Правду скажи!
- Не ждали что так скоро.
- Теперь готовьтесь. К законам военного времени.
И вскинувшейся, было, попадье:
- Куда? Сиди. Или, это, собери нам в дорогу. Румыны православные, приход у вас нынче богатый: «Roagă-te, roagă-te, popa»! Не то, что у каких-нибудь вятских или ярославских с ивановскими. Потому лучше не жмись. – Копоть, откинувшись, сощурился в потолок. – Ну, а мы про молодую поповну как бы не узнаем.
Старшой и Ярёма, наткнувшись на предупреждение, решили с отходом на запасной пункт сбора подождать – вдруг да кто ещё здесь объявится? Выбрали место под лёжку с достаточно широким сектором обзора вдоль границы долины и взгорья. Сташой догрыз и свой початок, и ярёмин. Высосал до самой маленькой кукурузинки.
- Чего, думаешь, теперь из-за нас будет?
- Облава. Ну, там, пока дети полицаям сказали, пока те включились. Для начала должны по реке пойти. – Старшой вдруг вскинулся. – А, знаешь, может, хохлы и не доложат немцам! Может, решат отсидеться втихую, хаты там, коней покараулить. Кому охота плавни и лес прочёсывать? Огороды трудов требуют. А тут ещё пулю-дуру поймаешь.
Ярёма был бы рад такому раскладу. Но больно невероятно:
- Хохлы же. Если один даже промолчит, второй на него точно доложит. Не сговорятся они.
За час никакого движения. А не сходить ли наверх, чего там наши заметили, от кого предупреждений на кустах понавесили? Ну…. Отставить! Внизу слева что-то блеснуло. Похоже… да, оптика. Бинокль? Прицел?.. Старшой заполз глубже в тень, всмотрелся, подкручивая окулярные кольца своего пэвэошного «8х40». И вздул усы ухмылкой – наши!
Трижды отмахнули веткой, через паузу ещё два раза. И пошли на сближение.
Ствол налево, ствол направо – Сёма и Живчик впереди, за ними Копоть и Старшой, Ярёма замыкающий.
Живчик на поисках за линией фронта просто цвёл и пах. Откуда столько сил вызывалось в этом невзрачном, легкотелом двадцатишестилетнем полупарне-полумужике? Сутками не спал, не ел, таскал тяжести чуть ли наравне с Ярёмой, мог пробежать с полсотни километров по пересечёнке. С передышками, но мог! И врубался в любую рукопашку с любым противником без оглядки. Раз зарезал трёх эсэсовцев в блиндаже, они даже дожевать не успели.
И сейчас Живчик постоянно уходил в отрыв, успевал, как лайка перед охотником, нарезать охватную петлю и вернуться к осторожному, всё слышащему, всё видящему и даже чующему Сёме. Сёма же наоборот, расходовался по самому минимуму. Похоже, что он, даже во время бега воспринимал мир как из засады: первое дело – почувствовать – если это не предчувствие, и, едва заметив, тут же оценить, затем проанализировать, просчитать варианты возможного развития событий, и лишь потом действовать. Поэтому каждый сёмин выстрел нёс смерть фашистскому оккупанту.
Коронованный на зоне Копоть, попав в дивизионный разведрезерв, мудро не стал ломать сложившуюся иерархию, и принял бугорство комотделения Старшого для честных фраеров, оставя под собой только блатных и блатнящихся. На этом они и сошлись. И всё проблемы решали без тёрок. Старшой, повидавший всякого, ценил в людях ответственность за слово, а ещё всем была очевидна польза от гипнотического дара Копоти – самые гордые фрицы испуганно оседали от одного только зырка жёлтых волчьих глаз из под сросшихся бровей и потом послушно шли, ползли или бежали в плен без связывания рук, затыкания рта и прочих, обычных для других разведок, заморочек.
Ярёма, как человек избыточно могучий, со всеми пребывал в самых добрых отношениях, а его обстоятельность при закладке мин гарантировала успех любой диверсии.
На запасной точке сбора у высоты *** они оказались уже в полной темноте. Сёма покрякал, Живчик поквакал. Поднялись выше. Опять покрякали-поквакали. Поднялись ещё немного. Наконец-то из-под куска скалы, неведомым образом перетащенного сюда с вершины, и кривым драконьим зубом одиноко точащего на крутоватом, чуть замусоренном ещё тёплыми со дня валунами, скользко-травяном склоне, ответно просвистела-пропищала ушастая сова.
К ждущим Командиру, Дьяку и Пичуге Кырдык и Лютый присоединились часом раньше. Под скалой очень кстати нашлась глубокая вымоина-расщелинка, в которой серо дотлевали прикрытые свеже наломанными ветками угли. В кипяток подсыпали поповского чая, порезали поповские хлеб, лук, яйца и сало. Знатно! Что надо! Ништяк. Яхши. А чего? На войне харам и халяль не разделяют.
Командир собрал разведданные, переписал на один лист. Дьяк и Пичуга, давясь и обжигаясь, наскоро доглотали и запили, приготовляясь к передаче.
«Кардинаты … высот … шерот ... перед руска хутор 2 дот 1 траншея калючка мины 6 пушак 105 мм в дворах 20 т 4 и самоходы шмели 30 авто и брониход…».
«Кардинаты … высот … шерот ... грецкий хутор 3 дзот 2 эскадрон и эскадрон связи и эскадрон миномётн и разведивизион штаб 2 полка 9 кавалер дивизии румын во дворах 3 т4 и 4 пушки 70 мм и 12 автофургонов гозпиталь…».
Звёзды опять расцветили небо. Луна не взошла, но жиденько оконтурила чёрный горб горы. Два часа на сон – все, кроме взобравшегося на «зуб» постового Кырдыка, сжались-слежались в единую кучку, греясь друг от друга. Пригревший спину Командир терпел занемевшую руку, пытаясь отключиться хоть на несколько минут. Но для того требовалось принять решение: когда раскрыть группе задание рейда? По плану штаба это должно было произойти в районе Неберджаевской. Но, после того, как Старшой и Ярёма засветились, да если засекли выход радиостанции, то с завтрашнего утра фашисты должны начать активные поиски группы. Точных координат они ещё пару передач не определят, и прямого гона с прочёсывания местности не будет, однако количество пеших и конных патрулей в районе увеличат кратно. Плюс раскидают по перевалам наблюдателей. Так что, виду возможных теперь боеконтактов и потерь, завтра на выходе нужно будет поделиться планом операции со Старшим, Копотью и … Дьяком. Воловиком, Шигирёвым и Благословским.
Ага, это Лютиков поднялся менять Азаткулова. Осторожно распрямив руку, Командир отпустил себя в дрёму.
- Ты намаз совершил?
- Не намаз. Дуа. Есть три суры, читать надо от нечистоты в ночь.
- У нас тоже есть заклинательная молитва. Ко Кресту Животворящему.
- Яхши. Потом нужно дуть в ладони и обтереться. Весь обтереться, от головы, от лица. Это три раза. До утра будет защищать. От шайтан
- А у нас крестить надо все стороны. Добрых снов!
- Тыныч йокы!