Самое умное в музыке — отсутствие текста.

О’Санчес

— Ходят слухи, маэстро, будто бы однажды после посещения оперы «Леонора» к вам подошел написавший ее композитор Паэр (100) с просьбой высказаться по поводу его творения, — записав в уже наполовину исчирканной тетради фразу, князь Лихновский произнес ее вслух, добившись улыбок и одобрительных восклицаний присутствующих на вечере у госпожи Доротеи гостей. — «Как вам понравилась опера?» — спросил Паэр. — «Она настолько мне понравилась», — ответили вы, — «что я, пожалуй, напишу к ней музыку».

Вокруг все одобрительно засмеялись, аплодируя.

— И вовсе все было не так, ничего подобного я не слышал, а если и слышал, так мало ли дряни пишут. Никакого сравнения с моим «Фиделио»! — тут же пошел в атаку Бетховен. — Ничего общего, за исключением сюжета, и тот, замечу, начисто переписал Зоннлейтнер (101) практически с чистого листа.

— Вы хотите сказать, перевел с французского? — склонился над тетрадью Лихновский.

— Ну перевел, или взял сюжет, я не говорю по-французски и не читаю на этом языке, откуда мне знать. Изначально была пьеса Жана Буйи (102) «Леонора, или супружеская любовь», с нее Зоннлейтнер сделал свою «Леонору» — это правильное название оперы. Леонора — героическая женщина, мужа которой бросили в тюрьму по ложному доносу. Леонора боец! Верная подруга! Такая, какой и должна быть истинная женщина без кокетства и жеманства. Но Шиканедер уперся, точно строптивый осел, и мне пришлось изменить название, хотя для себя я до сих пор называю оперу «Леонора». Потому что это правильное название. Но с директором театра не поспоришь. Конечно, я мог возразить, мог хлопнуть дверью и уйти, но к тому времени работа была уже сделана, музыканты работали слажено, певцы, наконец, перестали спорить со мной из-за своих партий, даже этот, как его, свояк Моцарта, Себастьян Майер (103), исполняющий роль диктатора Пизарро, перестал задевать меня своим знаменитым родственником. И когда уже все практически готово, остается только напечатать билеты и назначить дату премьеры, этот надутый индюк вдруг сообщает мне, мол, название необходимо срочно заменить. Мог ли я бросить все и стоять на собственных принципах, наблюдая, как мои люди сидят без жалования? Разумеется, нет.

— Совершенно согласен с маэстро, — дождавшись, когда Бетховен в очередной раз уйдет в себя, привлек всеобщее внимание Иоганн Баптист Крумпхольц. — Кто не знает, какая нынче конкуренция в Вене! Музыкальных коллективов много, музыкантов и того больше, театр ан дер Вин, господин Шиканедер хоть и из… не буду называть при дамах его прозвище, но он был просто вынужден много лет сражаться с придворной оперой, и борьба эта велась не на жизнь, а на смерть.

Сидящий рядом с Бетховеном Черни быстро записывал услышанное в разговорную тетрадь композитора, дабы тот, когда отойдет от мрачных дум, мог ухватить нить разговора.

— В то время все только и говорили о том, будто хозяин придворной оперы барон Браун поклялся угробить ан дер Вин, для чего он рассылает по всему свету своих агентов, которые вылавливают для него самые модные оперы, — поддержал друга Шуппанциг.

— А вы не хотите считаться с тем фактом, что тем же самым занимается и милейший Шиканедер? — попытался уязвить его Сальери. — Я помню, как Браун купил и передал своему театру оперу Керубини «Водовоз». Репетиции велись втайне, но информация, разумеется, все равно просочилась. А когда барон назначил премьеру на 14 августа, не помню уж какого года, ваш любезный Шиканедер чуть всю труппу наизнанку не вывернул, но украденный «Водовоз» вышел у него 13 августа. Правда, в ан дер Вине он шел как «Граф Арман», но сути-то это не меняет. А потом Браун поставил «Лодоиску» Керубини, и завистливый Шиканедер, не сумев раздобыть ту же оперу, поставил его же «Элизу».

— А мне сразу же понравилась «Фиделио», Леонору пела двадцатилетняя Анна Мильдер (104), — не дослушав приятеля, мечтательно произнес Гайдн. — Помнится, когда ее еще пятнадцатилетней худышкой впервые привели ко мне, и она запела…  ох, я вдруг поймал себя на ощущении, что ее голос, с позволения сказать, занял все окружающее меня пространство, и сам я дышу уже отнюдь не воздухом, а этим голосом, голосом, занявшим все вокруг. Тогда я сказал ей что-то вроде: «Дитя мое, у вас голос с целый дом!» — он улыбнулся, поправляя парик, — забавно, эту реплику подхватили журналисты, и… надеюсь, ей это помогло в дальнейшем. Во всяком случае, искренне рад за нее. Впрочем, это не мешает мне заметить, любезный Людвиг, что при ее даровании, прелестная Анна могла бы сделать для вашей Леоноры, извините, вашего «Фиделио», гораздо больше, чем сделала.

Бетховен смотрел в пол, думая о своем.

Все было именно так, как говорил Сальери, Людвиг не желал вникать в суть многолетней войны Придворной оперы и Ан дер Вина, для него было важно другое. Пройдоха Шиканедер, сделавший в свое время себе имя и состояние на «Волшебной флейте» Моцарта, ныне решил пойти против течения и заказывал оперу композитору, никогда в жизни опер не писавшему. Расчет делался на интригу: с одной стороны, известнейший, модный композитор, на чьих академиях яблоку некуда упасть, с другой –  этот самый композитор, но в совершенно новом для себя амплуа. На такое с гарантией повалит публика, тем более, если еще и разогревать интерес, распуская по городу слухи о проходящих репетициях. Кого-то из особенно болтливых меломанов можно тайком и на репетицию пригласить, кто-то услышит божественные звуки, обедая в кабинете директора, кто-то вдруг точно специально окажется под приоткрытыми окнами, откуда будет литься божественная музыка. Так что к премьере Вена будет кипеть, как похлебка на огне, требуя новой оперы.

Единственное и непременное условие – работа должна делаться быстро, с начала репетиционного периода Бетховен обязан проводить все время в театре, иначе проклятая придворная опера найдет способ опередить беднягу Шиканедера, и разорить театр. Для этой цели директор даже предоставил композитору даровую квартиру при театре. Дополнительная страховка от опозданий и прогулов. Либретто еще не было, но присутствующий  на подписании договора Зоннлейтнер предложил композитору свой подстрочный перевод пьесы, пообещав в самые сжатые сроки подготовить текст к работе.

Бетховен получил аванс и тут же подписал договор, а на следующий день уже переехал с братом Карлом в ан дер Вин. В то время от них только-только ушел Иоганн, а вот Карл пока еще оставался на иждивение старшего брата.

Каждый день живущий по соседству Зоннлейтнер приносил готовые кусочки будущего произведения, и Бетховен работал над ними, параллельно, набрасывая в звуках общие идеи будущих арий, и каждый день директор Шиканедер тайком подслушивал за ходом работы. Впрочем, ему было не суждено довести оперу до премьеры. В один не самый прекрасный день бедняга Шиканедер пал, сраженный финансовым крахом, а театр выкупил барон Браун, который, изничтожив главного конкурента, теперь планировал честно продолжить его дело. Поэтому он одобрил затею с оперой Бетховена, но отобрал у него даровую квартиру, на что славившийся своим невозможным характером и склонностью к скандалам композитор отреагировал самым милым образом: собрал манатки и, погрузив их на телегу, переехал за город. Ничего удивительного, просто настало лето, а братья Бетховены привыкли жаркое время года проводить на природе. Либретто к тому времени было уже готово, а какая разница, где писать музыку?

Бетховен отправился в деревушку Хитцинг под Веной, где вдохновенно работал над новой оперой. А что не работать-то, когда сюжет, словно сам просился на полосы газет? Не опостылевшие пасторальные сцены прошлого века, а революция в Испании шестнадцатого века. Ее высокие идеи, идеалы, достойные подражания и даже преклонения, чистая любовь, а так же деспоты и тираны, как без них? Революция освобождающая и революция карающая. Леонора — юная девушка, только что вышедшая замуж и тут же потерявшая своего супруга. Юный Флорестан брошен в темницу, и вот уже два года, как о нем ничего не слышно. А рядом с Флорестаном в соседних камерах мучаются неизвестностью сотни или, может быть, тысячи безвинных жертв, людей, попавших в застенки по ложным доносам. Как это знакомо!

И вот Леонора переодевается юношей Фиделио и обманом проникает в тюрьму, где поступает на службу в качестве помощника тюремщика. Она умудряется не только встретиться с мужем, но и прикрыть его своим телом в тот момент, когда пробравшийся в застенки убийца занес кинжал над больным и обессиленным Флорестаном.

Бетховен влюбился в Леонору. Как же недоставало ему в жизни такой самоотверженной женщины, согласившейся разделить с ним его страдания. Да, именно так, не одну из салонных ломак хотел он видеть своей второй половиной, а сотканную из света и огня Леонору. И каково же было его разочарование, когда новый владелец театра вдруг потребовал изменить название. Причиной стала недавняя премьера в Дрездене и Праге одноименной оперы на музыку Фердинандо Паэра (105). При этом знатоки музыки еще не забыли несколько лет идущую с неизменным успехом, и до сих пор не сошедшую с оперной сцены Парижа «Леоноры» Пьера Гаво (106).  Так как сюжет обеих пьес был давно знаком, дирекция испугалась, что это повлияет на сборы. Поэтому Бетховену пришлось в итоге переименовать давно полюбившееся и ставшее родным название «Леонора» в «Фиделио».

Впрочем, отступать было поздно.

— Каждый день у меня начинался и заканчивался одним и тем же, — вдруг встрепенулся Бетховен, спихнув со столика опустевшую тарелочку и не заметив произошедшего. — Певцы и музыканты шли сплошным потоком, этому нужно больше арий, иначе его, засранца, не заметят, тому — чтобы как раз меньше, потому что голос нужно беречь. Этой подавай не столь высокие партии, а для этого слишком низко. Впрочем, если господин композитор скажет господину директору и тот доплатит за трудности, то… канальи! Никаких послаблений, ни одного вредного для оперы изменения. Поняв, что с меня шиш что стрясешь, они повадились обивать пороги дирекции, демонстративно отказываясь от своих ролей. На счастье, барон встал на мою сторону – улыбаясь змеиной улыбкой, он вежливо принимал отказы, тут же отдавая распоряжение секретарю пригласить на эту же роль певца или певицу из подвластной ему Придворной оперы. Этого оказалось достаточно для того, чтобы «никуда не годные партии» вдруг сделались «точно писанными специально» для конкретных исполнителей. Впрочем, на репетициях они все равно кричали, бросали на пол ноты, топали ногами, а то и еще хуже — рыдали! Особенно раздражали льющие слезы, сморкающиеся и стенающие мужчины. Но едва мы сообщили дирекции, что опера готова, и была назначена премьера, какой-то баран от правительства, не помню кто, их там отары пасутся, посчитал оперу крамольной, и «Фиделио» запретили. Почему? Объясните мне?  Какое нам дело до Испании тем более, до событий, происходящих сто лет назад?.. — он развел руками в жесте бессилия, — видимо, сам образ тюрем, невинных жертв, беззакония, тирании чем-то эдаким напомнил им нашу милую Австрию.

— А ведь там по улицам, скорее всего, не ездила Зеленая Лизочка, — ухмыльнулся Крумпхольц.

Бетховен поднялся со своего места и, не обращая внимания на ожидавших продолжения гостей, направился на балкон.

Да, осенью 1805 года ему было о чем поволноваться. Запрет на оперу невольно поставил на карандаш личности ее создателей. Прежде официальная цензура никогда не высказывалась против музыки Бетховена – оно и понятно, в музыке не было слов. А раз нет слов, стало быть, каждый волен придумать свой собственный образ, свое объяснение происходящего. Его музыку в открытую признавали революционной, но сам он никогда не называл так свои произведения. И привяжись к Бетховену дотошный цензор, всегда можно было бы заговорить тому зубы, расписывая картину грозы или бури на море, о муках ревности или творческих сомнениях, которые якобы легли в основу его произведений. Оспорить подобное невозможно, в то время как в опере были и слова и образы, присутствовали эти самые невинные жертвы и звучали выраженные словами и поступками призывы к борьбе. Еще немножко, и он реально обрящет себе зеленую невесту.

Пройдут годы, и секретарь Бетховена Шиндлер (107) опишет в биографии Людвига ван Бетховена его встречу с австрийским писателем Грильпарцером (108), чьи произведения были запрещены.

«Цензура убила меня», «я отупел», «мои работы не доставляют мне радости», — писал Грильпарцер в разговорной тетради Бетховена. И тут же добавляет: «У музыканта нет цензуры». «Цензура ничего не может поделать с музыкантом. Если бы только знали, что вы думали своей музыкой!»

«Слова находятся под запретом, — пишет в той же тетради друг Бетховена Куфнер. — К счастью, звуки, эти могущественные представители слова, пока еще свободны».

Итак, опера под запретом. И что теперь делать? Бежать к Лихновскому, просить Доротею, чтобы она замолвила за него словечко? Писать в Бонн Вальдштейну?

В результате за дело взялся либреттист Зоннлейтнер, служивший статс-секретарем придворных императорских театров и умевший разговаривать с сильными мира сего на понятном им языке. 

Первым делом, что не понравилось в опере? Призыв к борьбе с тиранией, но разве сюжет об этом? В своей объяснительной записке господам королевским цензорам Зоннлейтнер пересказал сюжет оперы на свой лад. Так, в его устах это была история о молодой женщине, ее судьбе, ее верности и преданности любимому мужу, ее стойкости и самоотверженности. Кто посмеет поднять карающий меч против произведения, воспевающего женскую добродетель? Да господа цензоры просто обязаны рекомендовать ее для просмотра всем от мала до велика. Кроме того, изначально пьеса французская, и по неопровержимым сведениям, почерпнутым из самых уважаемых источников, сюжет одобрен самой императрицей! Могут ли господа придворные цензоры в Вене оспаривать решение императрицы Франции? Нет уж, руки прочь от такой оперы, господа хорошие! Театр уже потратил огромные деньги на постановку, господин Бетховен работал два года, так что никто отступать не собирается, если понадобится, театральное руководство дойдет и до министров, и до императора.

Вопрос был решен в течение двух месяцев. В оперу были внесены незначительные изменения, после чего ее все-таки разрешили. Самое время снова активно браться за репетиции и назначать премьеру,  но тут войска Наполеона вторглись в Австрию и 13 ноября 1805 года вступили в Вену.

Был объявлен комендантский час. Впрочем, и без него улицы Вены словно вымерли. Люди боялись сидеть в кафе, читая газеты и обсуждая новости, лишний раз никто нос не смел высунуть за пределы своих домов и квартир.

Через неделю после ввода в город войск оккупантов состоялась долгожданная премьера «Фиделио». Спрашивается, для кого? Ни в каретах, ни пешком венцы не спешили почтить столь ожидаемое представление, в зале сидели люди в форме. Впрочем, даже они не смогли заполнить его целиком, так что многие кресла пустовали. Особенно удручали пустующие ложи: завзятые театралы — друзья и знакомые Бетховена — бежали из Вены.

Французы же не понимали ни слова из того, что творилось на сцене, разглядывая унылое убранство тюрьмы и раздумывая, а не лучше ли покинуть театр, не дожидаясь финала. Да, это вам не комедия, не веселое представление, на которое не жаль убить  выходной день. В антракте публика устремилась в буфет, где, по задумке друзей Бетховена, его ждал приятный сюрприз: написавший к этому дню стихотворение во славу «Фиделио» друг Людвига по Бонну, а ныне известный поэт Стефан Брейнинг бесплатно раздавал листки, которые иностранные зрители так же не могли прочитать, с подозрением косясь на Стефана – мало ли какую прокламацию раздает… После антракта ушла добрая половина зрителей: французы, посчитавшие оперу невыносимо скучной и затянутой, и венцы, пришедшие, несмотря на военное положение, поддержать любимого композитора и театр и теперь спешащие домой до комендантского часа.

До конца спектакля досидели несколько человек, так что актеров пришлось уговаривать выходить на поклон. Едва последний зритель покинул зрительный зал, служители загасили свечи на сцене и в зале, после чего направились спешно тушить свечи на лестницах и в коридорах, так что задержавшиеся зрители были вынуждены наблюдать необычное явление, из глубины театра на них словно надвигался поселившийся там мрак.

Чувствуя неловкость от произошедшего, актеры быстро разошлись по своим грим-уборным, где смыли грим и, переодевшись, так же тихо прошмыгнули через служебный вход, лишь бы не встречаться со своим композитором.

Когда все ушли, Бетховен остался один. Он давно уже был совсем один благодаря болезни, ему ничего не стоило, отвернувшись от людей и вдруг перенесясь в свои мысли, снова оказаться во власти ужасного отца, в объятиях Джульетты или плавать по Рейну в компании огромного соседского пса. Чаще он катался в экипаже с очаровательными женщинами, а то и вовсе вдруг оказывался в какой-нибудь удивительной стране, где у него была совсем другая жизнь и где царствовала музыка. А действительно, если бы не отец с его маниакальной идеей непременно высечь из сына второго Моцарта, стал бы он музыкантом по доброй воле или, быть может, выбрал бы себе карьеру военного или революционера? Если бы он верил в Бога, из него вышел бы отменный проповедник, он мог бы странствовать по всему свету. Бетховен представил себя в мундире и невольно приосанился, в ушах торжественно заиграл военный марш, а потом он вдруг ощутил себя на баррикадах с трехцветным поясом на талии, возможно, легко раненым. Он поднимал разуверившихся в себе людей, звал их, произносил пламенные речи – нет, он играл им на рояле, стоящем в центре боевых действий, играл, а рядом рвались бомбы. Он же словно не замечал их, обрушивая мощные аккорды на головы врагов, бил, топтал, а потом воспарял в небо, дабы обрушить его мощь на своих врагов. Потом он переместился в церковь, на этот раз речей не было, Людвиг сразу же устремился к органу и… вот он хлеб для страждущих, небесная манна, способная утолить голод тысяч и миллионов. Он играл небесную музыку, которую все время слышал, крал у богов огонь, дабы принести его людям. А потом шел по дорогам, скрываясь от мстительного рока.

Пришедшие утешить друга князь Лихновский с супругой застыли в дверях, наблюдая, как композитор бьет костяшками пальцев по столу, что-то яростно рыча, смеясь и напевая себе под нос.

— Я уже думал, он покончил с собой, — отчего-то шепотом произнес выглянувший из-за плеча Лихновского Карл.

— Идите домой, Людвиг ван Бетховен работает, — спокойно отстранил его князь.

Так кем бы мог стать Людвиг ван Бетховен, если бы отказался от музыки? А никем бы не стал или, возможно, прожил бы скучную жизнь, время от времени поднимая глаза к небу и думая, а кем бы он мог стать, если бы… Нет, определенно, такого просто не могло произойти.  Он ведь вырос в семье музыканта, куда что ни день заходили друзья отца, которые играли и пели. Иоганн и Карл не сумели воспринять музыку, потому что изначально в них не было музыки. Если человеку дать ключ, но не сказать, что тот отпирает, он повесит его себе на шею и всю жизнь будет искать заветный замок или забросит в стол, забыв о полученном шансе. У старшего сына Иоганна и Марии Магдалены ван Бетховен в сердце был такой замок, который он и отомкнул волшебным ключом.

Отец издевался над ним, потому что вспоминал себя маленького, вредного, ленивого, но необыкновенно талантливого, которого следовало не поить вкусной наливкой, а заставлять работать. Ах, если бы старый добрый капельмейстер Людвиг ван Бетховен догадался, как его единственный сын скучает по хорошенькой порке! Если бы он только знал, что Иоганн мечтает, чтобы сильный папаша взял его в оборот и заставил трудиться день и ночь. Он бы заставлял, а Иоганн сопротивлялся, клял судьбу, жаловался любимой маменьке, получая от нее дополнительные ласки, но при этом он бы работал! Помня себя маленького, Иоганн мучил Людвига, не желая верить, что его старший сын настолько любит музыку, настолько предан ей, что с радостью станет воспринимать любой урок, не обращая внимания на побои и унижения.

Нет, если у него когда-нибудь будет ребенок, он, Людвиг ван Бетховен, виртуоз и композитор, станет обучать его, раскрывая сокровища своей души перед маленьким сыном или крошечной дочерью. Он обуздает нрав и сделается терпеливее, он научит малютку распознавать хорошую и плохую музыку, будет играть с ним, переходя от инструмента к инструменту. Определенно, в нем есть задатки, и он станет идеальным отцом, таким отцом, о котором он сам мог только мечтать.

Вообразив себя идеальным отцом, Бетховен от придуманных детей вернулся к реальному  детищу. Итак, его «Фиделио» сегодня не приняли. Отчего? Он разучился писать? Бетховен прогонял перед внутренним взором сцену за сценой, не находя в них ошибок. Виноваты ли артисты? Не виноваты, они делали все как надо. Получается, что все дело в публике. Безусловно, «Фиделио» обогнал свое время, а публика, неповоротливая, закостенелая публика, как всегда, безнадежно отстала. Что же, если причина только в этом, нужно всего лишь немного подождать. Рано или поздно зритель дозреет и до «Фиделио», надо просто делать свое дело и ждать. То, что при первом прослушивании кажется непонятным и чужим, при десятом делается смутно узнаваемым, а на пятидесятый раз родным и даже любимым. Надо воспитывать зрителя, как бы он воспитывал собственного ребенка, а не обижаться на него. Сегодня «Фиделио» одинокое чудо, но если через год рядом с ним встанут два, три, пять произведений, не уступающих ему в своей гениальности, публике будет с чем сравнивать. Потому что люди, воспитанные на Моцарте и Гайдне, обречены сравнивать его, Бетховенскую, музыку с творчеством этих композиторов. Вывод: нужно писать больше, не оглядываясь на модные веяния и жалобы. Сегодня не поняли, вырастут — поймут. Не все, но всем и не дано.

Накинув плащ, он вышел из театра, по привычке не придержав двери, так что она грохнула с такой яростью, что чуть было не сорвалась с петель. Вылетевший вслед за невежей-композитором сторож вдруг встал как вкопанный, поймав на себе изумленный взгляд Бетховена. На мгновение композитор обернулся и тут же бросил что-то в сторону испуганного старика. Тот машинально подставил руки, схватив блеснувший в свете фонаря крейцер.

Когда же он опомнился, шепча запоздалые слова благодарности, Бетховен пропал. Исчез, словно его и не было, растворился во тьме, улетел на свою собственную планету, если, конечно, господин композитор умеет летать.  А кто его знает?