Ирбит встретил их крещенскими морозами. Выйдя из вагона в два часа ночи, Анна поёжилась – в памяти возник 1931 год и растянувшаяся тогда по перрону колонна раскулаченных. Нахлынули горькие, тяжёлые вспоминания, которые она всю жизнь старалась забыть.

Не думала я, что будет так больно… Наверное, ничего хорошего нас здесь не ждёт. Напрасно согласилась приехать снова сюда, – засомневалась женщина в своём решении, сердце защемило в предчувствии неизбежного горя. Варвара Фёдоровна умерла в сорок девятом, приткнуться даже негде. Кто нас примет с такой оравой?

Дети столпились возле матери, темнота и холод жали их друг к другу. Иван вынес два чемодана и огляделся:

– Любка где?

– А она под вагон залезла, – доложила всё замечающая Надя.

– Любка! – закричал Иван и начал метаться, заглядывая под вагоны. – Любка, туды-т-твою мать!

Только он успел выдернуть непослушницу из-под колес, как поезд тронулся. Мать укоризненно посмотрела на неё, и та сразу спряталась за отца.

– Папка, может, в другое место поедем? Ведь некуда же идти… – осторожно спросила Анна.

– Куда же нам ещё ехать? Здесь родина, тут и жить надо! Хватит скитаться. В бараки пойдём, к Ваулиным, не прогонят, поди, – ответил Иван и подхватил чемоданы.

Любушка ухватилась за ручку рядом с отцовской рукой и побежала рядом, еле поспевая за его широкими шагами, довольная тем, что её не наказали за очередную проделку. Саша нёс на руках трехлетнюю Лидочку, Вера шагала рядом с мешком за плечами, а Надя и Лёня цеплялись за мать – она обнимала их, укрывая от ветра.

В кулацком посёлке почти ничего не изменилось, стояли те же три десятка бараков, заметённых снегом до половины окон, также тускло светили редкие уличные фонари, только не было забора, вот и вся разница. Иван остановился около места их прежнего проживания – двадцать третьего барака.

– Папа, а мы теперь здесь будем жить? – поинтересовалась Любушка.

– Нет, мы свой дом купим. Только маленько тут поживём, ты шибко-то не вострись при чужих людях. Смотри у меня! – погрозил Иван пальцем.

Анна неохотно переступила порог барака, где было прожито семь лет. Дети галдели и, как обычно, перепирались. Анна приструнила их взглядом, но уставшая Лидочка плакала и мать взяла её на руки.

На шум вышел мужчина:

– Кто такие? – строго спросил он и тут же расцвёл в улыбке. – Ваня? Родионов! – подбежал он и обнял Ивана. – Нюра! А это что, все ваши?! Ничего себе! У меня, правда, тоже не меньше. Проходите, проходите! – распахнул Ваулин дверь своей комнаты.

По тем деньгам, которые получили Родионовы за дом в Верхней Салде, жилье подобрать в Ирбите оказалось совсем непросто, но через две недели всё-таки нашёлся подходящий дом у подножья Пушкарёвой горы, по улице Мамина-Сибиряка. Решающим моментом в выборе нового жилья оказалось то, что дети уже ходили в школу, расположенную неподалёку. Чтобы переезд никак не отразился на учебе, Анна в первый же день по приезду в Ирбит определилась со школой.

Всё это время они жили в бараке, здесь оказалось много старых знакомых, которые с радостью приютили детей в своих семьях, так как у Ваулиных в одной комнате поместиться всем было невозможно.

Мир не без добрых людей! – уже в который раз говорила Анна, веря как всегда в свои силы и встречая людское участие в трудные моменты жизни.

Приобретённый дом был не достроен – не было ни веранды, ни крыльца, ни забора вокруг дома. Сорокалетнему мужику, отцу шестерых детей, самое бы время взяться за топор да пилу, но он развалился на кровати и заявил:

– Не буду работать, я на родину приехал отдыхать!

Анна сначала опешила от такого заявления. Чего угодно от него можно было ожидать, но такого – никогда. Потом, поразмыслив, пожалела мужа: Он как юношей попал в ссылку, так ни дня и не отдыхал в течение двадцати трёх лет. Все эти годы ходил в плотном гужу. Пусть маленько отдохнёт.

Те крохи денег, что остались от покупки дома и коровы, она растягивала, как могла, но к весне почти ничего не осталось. Саша начал работать токарем на мотозаводе, он злился на неработающего отца, и Анна не смела тратить заработанные сыном деньги на семью, покупала на них только для него одежду и обувь. Ходить унижаться и занимать она не умела, да и подо что, собственно, занимать было?!.. Поэтому, чуть только начал таять снег, Анна съездила в Верхотурье за клюквой. Ценная ягода разошлась на рынке быстро, и она решила поехать ещё раз, пока не отошли болота и можно было по ним передвигаться.

Вдвоём с Верой они набрали больше десяти вёдер ягод. На краю болота стояли фанерные ящики с прикрученными к ним ремнями – своего рода рюкзаки. Анна насыпала четыре ведра в ящик поменьше для дочери, наполнила свой и ещё два приготовилась взять в свои руки, но когда надела так называемый рюкзак на Веру, ноги хрупкой девочки подкосились, не выдержав тяжести тридцати килограммов. Мать отсыпала в свой «рюкзак», сколько вошло, но Вера всё равно не могла даже просто стоять, а не то что иди с таким грузом десятки километров до Верхотурья.

Анна опустилась на кочку и заплакала.

Сколько можно вот так мучиться и мучить детей голодом и непосильным трудом? Почему он не идёт на работу? Уже четыре месяца лежит, даже дома ничего не делает! А разве я не устала за эти годы? Почему он никого не жалеет? Силушки моей больше нет это терпеть, и надежды на него нет никакой. Одна… везде одна… А стоило ли вообще с ним сходиться после пожара? Может, и Саша не был бы таким злым? – с тоской думала женщина, сложив усталые руки на коленях. Слёзы по щекам стекали ручьями, она их даже не утирала. Нет, дальше так продолжаться не может, пора поговорить с Иваном.

– Что делать-то будем, мама? – тихонько спросила Вера.

Анна встала, утерла лицо уголком платка:

– Вот сейчас перетаскаем всё ближе к дороге, ты здесь посидишь, а я схожу тут недалёко в деревню и найду какой-нибудь транспорт.

Вере жутко было оставаться одной в лесу у болота, но возразить она не посмела, да и другого выхода просто не было. Несколько часов она дрожала от страха и вздрагивала от криков филина или хруста веток в лесу в ожидании матери. Но всё закончилось благополучно – Анна договорилась с водителем грузовика, и он домчал их до Верхотурья. В Свердловске они продали большую часть клюквы, купили гостинцев и налегке, счастливые, вернулись домой.

Назавтра Анна ушла, ничего не сказав мужу. Когда она вернулась, дома никого не было, кроме него и Лидочки.

– Значит так, папка, – сказала она присев у стола, – я устроилась посудомойкой в столовую и пол ещё буду там мыть. А ты тоже вставай и иди искать работу, хватит уже лежать.

Иван ничего не ответил. Он не понимал, что с ним происходит и не мог в себе разобраться. Подобно оторванному от зелёной ветви листу его носило по белому свету злым ветром, и душа не находила покоя. Он корил судьбу за неудавшуюся жизнь, но что-то делать действительно уже было пора. Иван устроился на рынок рубщиком мяса, поработал какое-то время, а потом перешёл в Ирбитское лесничество на должность лесника.

Участок для обслуживания леса ему выделили около деревни Чащиной за двадцать километров от Ирбита, потому домой он наведывался только по выходным, зачастую нетрезвым, ещё и дома выпивал и устраивал скандалы. Где и с кем жил по неделям, Иван жене не докладывал. Правда, он срубил конюшню, пристроил веранду к дому, поставил ворота и забор, но по-прежнему каждый из супругов жил своей жизнью.

Постоянные ссоры между родителями травмировали психику детей, они были недружны между собой. Тем из них, кто был обласкан матерью, не хватало отцовского тепла и они начинали обижать тех, кто был хоть редко, но обогрет отцом. Другим как воздуха не хватало любви матери. Эти негативные чувства перерастали в тихую ненависть друг к другу, которая постоянно искала выход и выливалась в ссоры и драки между кровными братьями и сёстрами. Ни мать, ни отец, к сожалению, не видели этой острой семейной проблемы, а дети с каждым днём становились всё более чужими и друг другу, и родителям, а взрослея, стремились как можно скорее уехать из неуютного дома.

Со временем он опустел.

Лидочка ходила в третий класс, когда стала назревать очередная семейная драма. Александр к той поре обзавёлся семьёй и почувствовал себя хозяином положения.

Избалованный в детстве, он всегда был жесток по отношению к сестрам и младшему брату. Например, когда дома не было родителей, он, оставаясь за старшего, издевался над ними, заставляя съесть большую ложку соли и только после этого давал маленький кусочек хлеба.

В своё время, возненавидев отца, растерял и сыновние чувства к матери. Он любил свою избранницу, и ему казалось, что мать недостаточно тепло и заботливо к ней относится. Однажды, придя с работы, он застал Анну лежащей в постели.

– Ты отнесла пимокату шерсть на валенки? – раздражённо спросил сын.

– Не отнесла… Я болею, Сашенька, – отвечала мать, не в силах поднять головы от подушки.

– Врёшь, сука, хитришь – сноху не любишь! – отшвырнул ногой сын от кровати табуретку с кружкой воды и выскочил из комнаты.

Оглушённая грубостью сына, Анна с трудом поднялась с постели. Ну, вот, дождалась и от сына ласкового слова. Стал во всём похож на отца, такой же дикий и безжалостный. Как же теперь дальше-то жить? Она взяла приготовленный свёрток шерсти и пошла за два квартала до дома к знакомому татарину-пимокату заказывать валенки для снохи.

– Ты уж скатай их поскорее, Марат, очень надо, – попросила Анна.

– Для тебя, Аннушка, всё отложу, но сделаю! – Вся округа знала, в каком аду приходится жить Анне и люди жалели её. – Да ты хворая совсем! Может, тебя проводить? – забеспокоился хозяин.

– Да нет, не надо. Ты только поспеши с валенками, ладно?

Она вышла на улицу и побрела к дому, ноги не несли туда не только из-за плохого самочувствия. Нет большего в мире унижения, чем принять незаслуженные, оскорбительные слова от своего дитя. Она носила его под сердцем, ночи не спала, выхаживая во время болезней, когда потребовалось, взяла, не раздумывая, на себя его вину, не желая испортить сыну будущее.

Анна долго стояла около ворот, не решаясь войти в собственный дом, пока ноги окончательно не замёрзли. Когда она всё-таки отважилась зайти, сын сказал, уплетая за обе щёки материны пирожки:

– Вот так-то лучше!

Не говоря ни слова, она прошла в свою комнату и прилегла на кровать.

Вот именно в этот момент Анна совершила большую ошибку, позволив сыну приказывать и распоряжаться в своём доме, тем самым лишив в скором будущем крова и себя, и других детей. С её твердым характером и железной волей следовало указать на порог неблагодарному сыну. Тогда вся дальнейшая жизнь и её, и других детей могла пойти иначе, но Анна молча снесла обиду.

В декабре у сына появилась на свет дочь Лизонька. Анна стирала пелёнки и готовила еду, превратившись в служанку для семьи сына, который наглел с каждым днём. Иван, теперь уже и по этой причине, старался ещё реже появляться дома. К лету родители настолько стали ненавистны Александру, что однажды, приняв значительную долю спиртного, он бросился на спящего Ивана и стал его избивать, отец даже не пытался сопротивляться. Анна вмешалась, вытолкнула Ивана за ворота:

– Беги, папка! – и задёрнула засов.

Разъярённый сын отталкивал жердь, но она снова задвигала, не позволяя ему настичь отца. Одурманенный алкоголем и гневом он не сразу сообразил, кто ему мешает, но потом взревел, увидев мать:

– Уйди, сука! Не мешай! – и замахнулся. Анна отпрянула от удара и выпустила засов. Когда сын выбежал за ворота, улица была уже пуста.

– Сука! – бросил сын в лицо матери и, пошатываясь, пошёл в дом. Когда всё утихло и в окнах погас свет, Анна нашла мужа в проулке, сидящим на скамейке в одних кальсонах. Тайно, как воры, они пробрались в собственный двор, и остаток ночи провели в конюшне.

– Что же теперь будет, папка? – плакала Анна, обхватив голову руками.

– Давай, мать, уедем жить в деревню, – предложил Иван. – Пусть Санко тут живёт, не видишь разве, что мы ему мешаем.

– Как? Бежать из своего дома? Лидочке учиться ведь надо.

– Ну и что, в деревнях тоже школы есть.

– Нет, папка, мне кажется это не дело.

Утром Анна попыталась всё же поговорить с сыном:

– Сашенька, что с тобой происходит? Всё тебя раздражает, вон на отца вчера кинулся…

– Двум медведям в одной берлоге не жить! – отрезал сын и смахнул посуду со стола. – Найду гада – убью!

***

Пришлось всё начинать с нуля. В семи километрах от города в деревне Петрушата стали строить дом. Жили на квартире, Лидочка спала в комнате с хозяйкой, а родители в амбаре, на который вешался замок, так как они боялись, что ночью нагрянет сын…

Вскоре хозяйка перебралась на жительство к дочери, а Родионовы остались жить в её доме. Окна «смотрели» на дорогу, пролегающую из леса к деревне через большой луг и речку. И однажды зимой Анна увидела мчавшийся до дороге грузовик сына:

– Папка, прячься скорее! – закричала Анна.

Она успела запереть мужа в амбаре до того, как на пороге появился улыбающийся сын. Он привёз родителям внучку.

 – Родная ты моя, как же ты далеко уехала. Пусть Лизаветка у вас поживёт – в садике карантин…

 Через год дом был построен. Лидочка росла, другие дети время от времени навещали родителей, приезжал, как ни в чём не бывало, и старший сын, но всё время держал в страхе родителей, говоря отцу:

– Я тебя один раз побил – ты в кальсонах до Петрушат бежал. А ещё раз побью – кальсоны снимешь и до Чащиной побежишь!

Постоянное нервное напряжение, надсада, неизбежная при строительстве, как и вся нестерпимо тяжкая жизнь привели к тому, что Анна серьёзно заболела.

***

Известие о неизлечимой болезни она встретила спокойно.

Ну вот и всё… Вот он – последний приговор, уже близка последняя черта, за которой не будет уже ничего… Как нелепо прожита жизнь…

Я не сумела Ивана сделать счастливым, и сама была с ним несчастлива. Теперь уже поздно кого-то винить, сами ли виноваты, или обстоятельства так складывались, но наплодили детей, а настоящей семьи не получилось, и это факт. Он, конечно, не пропадёт без меня, мы давно уже стали чужими людьми, да у него в каждой деревне не по одной бабе имеется, сойдётся с какой-нибудь и, может быть, обретёт, наконец, душевный покой.

Саша – я отдавала ему всё – и любовь и ласку, как же так получилось, что он обратился в зверя? Когда пришлось нам с отцом покинуть собственный дом, я сказала, чтоб он не подходил к моим холодным ногам… но ведь он мой сын – моя кровь и плоть, может, я перед ним в чём-то и виновата, вот только знать бы – в чём…

Лёня – мальчик мой золотой… Рос слабеньким, потом туберкулёзом заболел, сколько щенков ему тайно скормила – вылечила, кажется. В армии сейчас. Как мне жаль его оставлять… И доченек моих красивых – Веру, Надежку, Любушку, Лидочку…

И тут Анна вдруг вспомнила, что когда она поцеловала старшую дочь в день её восемнадцатилетия – Вера заплакала. А она не могла понять, отчего девушка плачет. Только теперь до неё дошло, что она впервые за восемнадцать лет поцеловала своего уже взрослого ребёнка!.. Как, оказывается, Вера нуждалась и ждала простой материнской ласки!.. А я только нагружала её работой, не находя времени просто пожалеть и приголубить…

Надежка – ну, эта всегда была рядом, сначала не ходила, сидела в бочонке с запаренными травами и смотрела беспомощно голубенькими глазками, а маленькая Любушка подбегала и хлопала ладошкой по воде, я тогда отдёргивала её в сторону…

Я всегда отстраняла Любушку от себя, и ни разу не приласкала! – ужаснулась этой мысли Анна.

Впервые за многие годы мощная, горячая волна любви к детям, лежавшая на душе застывшей лавой с момента смерти Лизоньки, захлестнула приговорённую к смерти женщину. Запоздалое чувство раскаяния и сожаления об упущенном времени охватило всё её существо.

Лидочка ещё мала, всего четырнадцать лет, но горячая – в отца и упрямая – в меня, трудно ей придётся в жизни. Подрастить бы ещё хоть маленько…

***

Да, Анна не покрывала своих детей поцелуями, но только ради них и стремилась выжить во что бы то ни стало. Забыв о себе, она отдавала детям последний кусок. Не нашивала приличной одежды, всю жизнь проходив в ватной фуфайке и резиновых сапогах. Не пустилась в пьянство или все тяжкие, как делают это многие люди, столкнувшись с бедой.

При любых, самых тяжёлых жизненных ситуациях она не опускала рук, а боролась с трудностями, как борется утопающий в полынье. Он из последних сил цепляется за острые и скользкие кромки льда, но они обламываются и увлекают на дно. Жажда жизни вновь поднимает его на поверхность, и он снова пытается выбраться, пока силы не иссякнут…

После операции Анна прожила почти пять лет и умерла только после того, как выдала замуж младшую дочь, до капли исчерпав к шестидесяти годам весь жизненный ресурс.