1. Роль Дарьи в спектакле «Прощание с Матерой» В. Распутина

Вспоминаю незабываемый эпизод, который случился однажды после поездки на мою дачку. Никулиха – это Листвянский тракт, откуда до Байкала рукой подать. Как-то мы решили там отдохнуть дня два. Кампания сложилась из юных дарований: писатель, художник, поэт, актриса… Стрижуля предупредила сразу: она только на день, завтра у нее репетиция! Это слово для нее всегда было священным.

Приехали. Маленько выпили, понежились под солнышком на берегу Ангары, поговорили «за искусство», поругались из-за кумиров и тут же помирились, запели у костра… И так нам стало друг с другом хорошо, так весело и легко, так тепло, что мы взялись хором уговаривать ее остаться еще на день. Уломали, уговорили, упросили… А утром уже не захотели расставаться и решили все вместе вернуться в город. Репетиция у Стрижули была вечером, но на дорогу мы вышли загодя, часа на два раньше. Тогда еще не шастали между Иркутском и Листвянкой стремительные маршрутки, а, как большие надменные корабли, проплывали временами по дороге высокие красные «Икарусы», возившие туристов на Байкал.

 Попасть на борт такого корабля было непросто. За рулем их чаще всего сидели прижимистые на деньгу, грубоватые шофера с массивной печаткой на пальцах и пухлой золотой цепью на бычьих шеях. В то время они довольно часто вели себя с проезжими, зависящими от них людьми, по-хамски. Чтобы уехать на дачу, хотя бы стоя, приходилось иной раз часа по три тоскливо голосовать проходящим автобусам в городе, неподалеку от микрорайона «Солнечный». Потому-то мы и вышли на тракт пораньше.

Полчаса болтали, стоя на обочине дороги, пока водители, не обращая внимания на молодежь, лихо проносились мимо. Да мы и не беспокоились: еще целый час в запасе. Но вот и второй час уже почти на исходе, а ни один «корабль» не тормознул около нас. Может, нас много и потому не берут? Стрижуля все чаще смотрит на часы, и мы чувствуем, как она напряжена и заметно нервничает. Значит надо оставить ее одну, остальным от нее встать на отлете, тогда шофер увидит, что взять можно только одного пассажира. Остальным не к спеху, даст Бог, позже уедем…

А «Икарусы» несутся – мимо и мимо. Лишь бензиновый ветерок от них махнет по лицам и тут же растает. И вдруг, видим, выныривает из-под горки легковая машина. Может эта возьмет? Стрижуля махнула рукой, мы вздохнули. Кажется, останавливается. Но, слегка тормознув возле нее, и оглушив всех нас веселым гудком, молодой водитель стартанул дальше, как ни в чем не бывало. Пошутил, так сказать… Как в душу плюнул. Видно было, как у Стрижули побледнело и передернулось лицо.

 Нам было стыдно перед ней, и все подавленно замолчали. А в это время на пригорке всплыл еще один «Икарус». До нас от него было метров триста, но голосовать, после случившегося, уже как-то и рука не поднималась… И тут на пике наших унылых дум мы услышали, как, не на шутку разозлившись, Стрижуля бодро крикнула в нашу сторону:

 – Ну-у-у… Не будь я Стрижова, если этот, – тут она властно повела своей изящной, маленькой ручкой в сторону пригорка, – перед нами не остановится! – Она зазывно махнула рукой, и мы стали подтягиваться к ней.

А дальше последовало вот что… Одетая в простую футболку и черное дешевенькое трико, которое провисало у нее на коленках, Стрижуля вышла на середину шоссе и горделиво откинула голову назад. Потом выгнулась, подняла руки над головой и так замысловато развела и загнула пальцы обеих рук, что мы ахнули: Майя Плисецкая – «Кармен»!

 – У любви, как у пташки крылья, – громко запела она, четко и графично выделывая при этом полубалетные «па» на асфальте шоссе перед несущимся к ней навстречу громадным автобусом. – Тщетны были бы все усилья, но крыльев ей нам не связать…

Хабанеру дерзкой, своевольной Кармен она успела допеть почти до самого значимого момента:

 – Любовь дитя, дитя свободы! Законов всех она сильней! Меня не любишь, но люблю я! Так берегись любви моей! Так берегись! Меня не любишь ты... Так что ж, зато тебя люблю я!

Пораженные ее внутренней свободой и той властью искусства, которую она в себе носила и которой так просто, так легко сейчас воспользовалась, мы увидели, как огромный красный «Икарус», точно в замедленной съемке, шипя шинами по нагретому асфальту медленно подплыл к нашей «приме–балерине» и остановился. Из окон выглянули любопытные пассажиры. Дверь в автобус медленно открылась. За рулем сидел бритоголовый битюг с золотой печаткой на руке, но сейчас в нем не было ничего от нагловатых его собратьев. Этот простой, ошарашенный, мужик широко и радушно улыбался ей навстречу. Неторопливо, с достоинством поднявшись по ступенькам в салон, и, глядя на обомлевшего водителя, Стрижуля допела ему в лицо, как припечатала:

– И заставлю себя-а-я–а-а по-о-лю-бить!

 И поблагодарив его, царственно опустилась на свободное кресло.

 Огромный автобус чихнул от удовольствия и плавно понес нашу братию в Иркутск.

Вспоминаю еще один, забавный эпизод, в котором также проявилась та властная, чарующая сила ее таланта, которая влекла к ней разных людей, независимо от их возраста. Новогодние праздники в театрах актеры всегда ждали с нетерпением по одной из жизненно важных причин: для них помимо сцены это было время горячей страды: возможность подработать у новогодней елки в роли Деда Мороза и Снегурки, заметно пополнив при этом тощий актерский кошелек. «Морозили» тогда многие. От Стрижули я узнала, что в актерской среде эти напряженные, елочные дни назывались очень смешно – «сенокосом».

Не виделись мы до этого недели две, и я ее потеряла. Звоню: «Ты где?» «На сенокосе. Приезжай сегодня в ТЮЗ, увидишь наш утренник, потом поболтаем и сходим куда-нибудь…» Я обрадовалась: во-первых, можно смыться из редакции под предлогом новогоднего репортажа и заодно увидеть Стрижулю, по которой соскучилась. Старое здание ТЮЗа стояло тогда на углу улиц Ленина и Карла Маркса. Небольшое, светлое фойе было так набито народом, что протиснуться сквозь него было нелегко. Сверкающая звезда на огромной нарядной елке упиралась в самый потолок. Вокруг нее, завиваясь в несколько кривоватых кругов, под руководством Снегурочки водила хороводы обряженная в зайчиков и снежинок счастливая малышня.

На роль Снегурки режиссер выбрал самую красивую, статную, волоокую актрису с глубоким, оперным голосом. (Не будем называть ее фамилии, чтобы не ввести читателя в искушение). Когда она двигалась, русая коса колыхалась на ее высокой груди, островерхий кокошник блистал «драгими каменьями», а нарядная пушистая шубка искрила снежной изморозью. Под стать лесной внучке был и Дед Мороз: веселый, румяный, с длинной белой бородой и усами. Он то и дело хлопал рукавицами и притрагивался посохом к «зайчатам», замораживая их. А когда опять протягивал его к детворе, та с визгом шарахалась от него. Плотным рядами у стен стояли родители, не только матери и бабушки, но и отцов на удивление было много. Когда их чадушко тонким голоском начинало читать стихи, они вытягивали шеи и становились на цыпочки, чтобы всем своим видом поддержать отважного чтеца.

Утренник был в самом разгаре. Настал долгожданный радостный пик всеобщего напряжения, когда под команду Деда Мороза – «Раз! Два! Три!» – детвора на пределе захлебывающегося детского восторга закричала:

– Елочка, гори!

 Лесная красавица тут же вспыхнула, зацвела огнями, и вокруг нее опять поплыли хороводы. Но когда праздник вошел в спокойные берега, а накал эмоций поубавился, плеснула вторая, высокая волна его. И произошло это так.

 Откуда-то сверху, трижды, раздался пронзительный, разбойный свист.

– Эге-ге-е-ей!!!! – звонко прокричал чей-то голос и тут же возмутился. – Гляньте-ка, люди добрые. Дед Мороз… Снегурочка… Новый год, что ли? И без меня?!

 С балкона, нависающего над фойе, спустилась толстая веревка, и по ней ловко, как обезьянка, спустилось и спрыгнуло на пол какое-то «чудо в перьях», в котором я узнала Стрижулю. Потом что-то загрохотало, покатилось, и к сверкающей елке, в самую гущу детворы бойко выкатилась на детском самокате забавная, модная старушенция. На лохматой голове ее торчал огромный бант, поверх темной водолазки болталось пончо из грубой мешковины. Длинные, дырявые перчатки, не лишенные остатков элегантности, дополняли наряд. Лицо модной старушки с хитренькими, синими глазками было усыпано нарисованными веснушками. Выписав лихой круг вокруг елки, самокат подъехал к толстенькому бутузу в костюме медвежонка.

– Давай знакомиться. «Тебя как зовут?» – протянула к нему руку в дырявой перчатке старушка.

– Во-ва! – потупился тот.

 – Во-ва… Во-воч-ка… Во-вун-чик… – пропела Стрижуля. – А я – баба Яга!

Проглотив от волненья слюну, медвежонок потупился и буркнул:

– Не-ет, ты не баба Яга! Ты непохожа…

– Как это не похожа, – подбоченившись, возмутилась та. – И тут же расплылась в улыбке. – Хо-хо-хо! Это я-то не похожа – лучшая из всех Баб-Ягов!? Да знаешь ли ты, что я из самого Парижу к вам на самокате приехала! Ночи не спала, спешила, чтобы к вам на праздник успеть. Это ваши Яги, как лохудры, здесь ходют, – подмигнула она уже в сторону родителей, – а мы во Франции все моложавые да ухоженные!

 Тут она щелкнула замочком изящной сумочки, что висела у нее сбоку. Вынула из нее зеркальце, глянула в него и, слегка подбив прическу, констатировала:

– Хо-р-ро-ша! – И опять подмигнула родителям.

Неожиданный детективный сюжет набирал обороты. Взрослые зрители с нескрываемым любопытством стали наблюдать за ним.

 – А на-французском сказануть можешь? – выкрикнул, похохатывая, из толпы родителей какой-то молодой папаша, включаясь в ее озорную игру.

– Запросто! – махнула рукой Стрижуля и тут же ляпнула что-то журчащее, музыкальное на слух. (Это было ей нетрудно, в школе она изучала французский).

 Потом вынула из сумочки конфетку и протянула ее мальчику:

– Возьми, подарок от меня.

Медвежонок отрицательно замотал головой. Наверное, ему было обидно за русскую сказку и за нашу Бабу-Ягу

– Возьми, сынок, – поддержал его голос, звучавший из толпы. – Раз она говорит на французском, значит, правда, из Парижа приехала.

 Почуяв поддержку взрослых, Стрижуля взмыла вверх и ее понесло… Пересказать ту талантливую «пургу», которую она понесла дальше, совершенно невозможно.

 Это был блестящий фейерверк ее актерского дара, причудливая импровизация, в которой она одновременно успевала делать все: озвучивать заданную режиссером роль, дурачиться с детьми, загадывать им загадки, вступать в диалоги с дедом Морозом, и, отвечая на шутливые реплики взрослых, рассуждать с ними на бегу о житейских проблемах, низкой зарплате и нудных начальниках. Все это было так органично связано в ее игре, что довольно скоро всем стало понятно, что никакая она не парижанка, а просто фантазерка, наша кровная, русская Баба-Яга, хорошо знающая проблемы простого люда. Только не старомодная, а «продвинутая», и не в ступе с метлой, а на самокате.

Выплеснув наружу праздничную энергию, утренник, наконец-то, выдохся. Впереди было сказочное представление на сцене, для которого детворе нужно было из фойе организованно, без толкотни перейти в зрительный зал. Детей под елкой было хоть пруд пруди, и, чтобы упорядочить этот опасный момент, режиссер придумал ход, который сейчас как раз озвучивала красавица-Снегурка:

– Дорогие дети, – глубоким грудным голосом вопросила она. – Понравился вам наш праздник.

– Да-а-а!! – восторженно завопила детвора.

– А сказочные герои вам тоже понравились?

– Да-а-а!! – еще громче грянуло в ответ.

– Тогда слушайте меня внимательно… Кому больше всех понравился дед Мороз, пойдут за ним в зрительный зал во-о-н в те двери. – Она махнула узорчатой варежкой налево. – Кому Снегурочка, становитесь за мной, а те, кому понравилась Баба–Яга пойдут в другие двери.

 Сказала и осеклась… Человек двадцать сразу кинулись к деду Морозу, примерно столько же выстроились за ней. Остальная орава дружно ломанулась к Бабе-Яге. Смущенные родители, выручая Снегурку, пытались тактично подтолкнуть своих деток в ее сторону, но те молча и упорно сопротивлялись. Несколько «зайчат» и «снежинок» уже вцепились в подол модного рубища Бабы-Яги, и оттащить их от него было невозможно. Вздохнув, и гордо откинув красивую голову в сверкающем кокошнике, Снегурочка повела свою партию в зрительный зал. За нею следом дружно хлынул огромный Стрижулькин поток.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…