Благородный. Бархатный. Томный. Горячий.

И одинокий. Очень одинокий.

Одинокий голос. Альт.

Наплывает издали и уходит в никуда.

Как все в мире. Все - во времени.

Альт, мальчишка, бродяга, спой мне о вечной жизни. О Райском Саде.

Я хотела бы в нем очутиться при жизни. Да не получится.

 

(мальчик выводит Злату из Ада и показывает ей Рай)

...он появился нежданно-негаданно. Он был слишком маленький и, может быть, гениальный. В его широко открытых глазах плескался целый оркестр. Злата заглянула туда, музыка ударила ей в лицо, потом в лоб крепким безумным вином, и голова закружилась, ее замутило, как беременную.

Родить бы! Мальчик шагнул к ней. Оказался слишком близко. Ростом он был ей как раз по живот. Родить нельзя погодить, а может быть, это ее нерожденный сын? Он снится ей. Слышится ей. А может, он сумасшедший! Откуда он здесь! Все замки закрыты. А может, с ума сошла она! Да, это скорей всего.

Мальчик взмахнул маленькими, как крылья стрекозы, почти прозрачными руками.

Он дирижировал.

Он дирижировал ей.

И она, как настоящий оркестр, внезапно смело и слаженно зазвучала, задрожала и забилась на воле, на ветру, звучали струны волос, гудела грудь, полная воздуха и света, она хватала воздух ртом, и рот впускал внутрь нее бедный безумный мир, а наружу выпускал музыку.

Такой маленький, а уже дирижер, удивлялась она; ночь обступала ее, а она сама себе была театр, сама себе опера, и далеко внизу, у нее под ногами, в земляной оркестровой яме сидела, плыла и лежала тоже она, едина во многих оркестровых лицах; она одна была и люди, и инструменты, продолжение людей, только теперь она поняла, до какой же степени инструмент это продолжение человека, музыкант это не просто музыкант, а слепленный из человека и меди, из человека и дерева, из человека и струн искусный дерзкий киборг; отними у музыканта инструмент - и ты отнимешь у него не просто руки, слух и любовь, но самое жизнь.

Мальчик, ростом Злате по живот, стоял, закрыв глаза, и дирижировал ею, чтобы она звучала и пела. И она звучала и пела. А что ей еще оставалось делать?

Может, он гениальный дирижер. Вундеркинд. А может, из рук вон плохой, бездарный. И только притворяется, что дирижировать умеет. Злата, послушно стоя перед ним, пела и звучала не хуже обычного; а мальчик размахивал руками, то ли наяву, то ли во сне, и уродливо морщился, когда слышал фальшивые звуки.

И Злата старалась не фальшивить.

А голос, как назло, метался курицей по курятнику, метался пойманным волком в клетке, и давал петуха, и сходил на нет, - ее потерянный, погибший голос, про который она думала, что он уже не придет к ней никогда, а вот он, явился, и кто его вызвал из довременного мрака, из тьмы снова ей в глотку? Вот этот пацаненок? Малявка?

Мальчик, продолжая размахивать руками у нее перед носом, вдруг повернулся, она увидела его спину, и пошел, пошел вперед, продолжая руками махать, как мельница, пошел, важно и нежно ступая по воздуху, и Злата медленно, неверными шагами, как под хмельком, пошла за ним. Он шел вперед, она за ним, и она прекрасно понимала - он вел ее куда-то. Куда? А разве все надо знать до того, как все случится?

Она шла за ним след в след, осторожно ступала, и вдруг ее ударило под ребро собственное сердце: она захотела оглянуться. И оглянулась. За ней разлегся ее Ад. Она только что, здесь и сейчас, осознала, что это Ад: черви дней и ночей сплетались, ноты валялись где попало, зеркало моталось перед ее лицом, наклонялось, летело прочь умалишенным скосом. Люди в ее Аду грызли друг друга, вонзали зубы в плечи и уши друг другу, а со стороны казалось - они ласково, упоенно обнимаются. Звери, те были проще: они откровенно терзали врага ли, соперника и безобразно умирали со вспоротыми животами и перегрызенными глотками. В ее Аду на столах валялись отрезанные головы в кудрявых париках, стонали рабы, избиваемые владыками, и черный дым столбом стоял над черными, далеко уходящими в серое мышиное небо ржавыми трубами. В печах жгли людей, и Злата знала это, но запрещено было об этом говорить.

Ее Ад пребывал в ней самой, она поняла это; она не оглянулась, это ей показалось, что она оглянулась, на самом деле она поглядела внутрь себя и ужаснулась.

В ее Аду происходило еще много чего, о чем нельзя было не только говорить, но и думать; но мальчик упорно и властно вел ее, выводил прочь из Ада, и она думала потрясенно: куда это он ведет меня, а если там, куда он меня ведет, еще хуже Ад, еще страшнее, оказывается, Ад-то у человека внутри, под ребрами, подо лбом, под жесткой грудной костью, а вовсе не вовне, он тебе вроде клейма, вроде горячего сургуча на плече, на ключице, ты хочешь бежать от него, а он настигает, ибо он - тут, рядом: невытравимый.

Как музыка.

Страшная музыка.

Почему люди так тянутся к страшной музыке? Почему любят трагедию? Нет, ну кто-то любит комедию, ищет смеха. Но люди льют слезы над печальными стихами, над мертвыми Ромео и Джульеттой, Тристаном и Изольдой, над мертвой Кармен и умирающей Аидой, люди так нежно любят смерть, видать, потому, что, когда зришь чужую, своей - не боишься.

Что сегодня играют? Девятую Бетховена? Пятую Малера? Тринадцатую Шалевича? Что дают сегодня? «Риголетто»? «Травиату»? О да, «Травиату»! Падшую женщину! Откуда она пала? Откуда упала? Выпала? С десятого этажа? Из какого века?

Почему любят боль? Чтобы чужой болью забинтовать свою?

Почему Ад всегда тянет больше, чем Рай? Там стонут, орут, плачут, воют, но почему люди бегут жадно поглядеть на муки Ада, а не на золотые яблоки Рая?

Мальчишка шел, дирижируя, он сам себе был Тосканини и сам себе Вилли Ферреро, сам себе Курт Мазур и Герберт фон Караян, он укрощал невидимый оркестр, иногда оборачивался и бегло, остро взглядывал на Злату, проверяя: идет ли она за ним? о да, идет! - и Злате чудилось, что вокруг них, странной парочки, приблудного мальчонки и сверкающей звезды, гремят аплодисменты, незримая публика рукоплещет, крики черной огненной преисподней еще доносятся снизу и со всех сторон, но все тише, глуше, призрачнее, вот они тают в молчании слез, вот их уже нет.

Они давно уже вышли из пространства ее жилища и теперь ступали в непонятной тьме: то ли по крышам, то ли по небу, то ли по зловещему, пустому, без сновидений, сну.

Зачем она знаменита? Что это: наказание, честь? Быть музыканткой, которую узнают на всех континентах, это слава или прилюдный позор? Люди - издеватели. Много врунов; много садистов, мазохистов. Ее изучают: а ты кто такая, что ты за птица, есть у тебя пороки, неужели ты вся чистенькая и гладенькая, а почему ты так хорошо поешь, тебя так научили или это все тебе Боженька подстроил?

Они шли по пространству, а может, по времени, так была нынче устроена их музыка, Злата понимала, надо запомнить мелодию, чтобы спеть потом, - и не запоминала ничего. А ты знаешь, мальчонка, ведь есть оркестры без дирижера! Знаю, отвечал ей его упрямый затылок, еще бы не знать! Да без дирижера нельзя, это теперь все понимают.

Он шел и шел, и его крошечный фрак топырил фалды, и сзади, со спины, он был похож на странного черного жука, на плавунца, что нырял в музыку с плотно сложенными черными надкрыльями, ручонки его метались, он ловил ими воздух, как умирающий, и Злата послушно пела за ним, повторяя за невидимым оркестром единственный лейтмотив этой последней оперы. Мальчик, он одновременно был и господин, и слуга, он шествовал гордо и смешно, клоунски выворачивая наружу носки черных маленьких башмаков, он дирижировал тайной чудовищной музыкой для услажденья слуха живых и для невидимых, залетейских танцев мертвых, и Злата украдкой скашивала глаза, пытаясь рассмотреть давно забытых мертвецов, но все дальше и дальше они уходили от ее Ада, они выходили из Ада, она понимала это, но куда, вот был вопрос.

Они шли, и вот будто ступени появились под ногами, Злата наступала босыми ногами на сгущенья ветра и скорби, они забирались наверх, выше и выше, и тут пучки света вонзились ей в глаза и лицо, и от мощного светового удара она упала на колени, подняв руку и заслоняясь ею от яркого золотого водопада, и мальчик остановился, застыл, потом медленно повернулся к стоящей на коленях Злате и повел рукой вперед: смотри!

И она смотрела.

Она увидела стену. Каменная кладка была прозрачна, через нее виднелись фруктовые деревья с темной, густо-изумрудной блестящей листвой. Стена расступилась, первым через стену прошел мальчик, она за ним, дрожа. Земля смешалась с жемчужным туманом, а туман плотом поплыл под ее холодными босыми ногами. Слой земли, слой воды, слой ветра, слой тихого огня. Слои мира мешались и вспыхивали. В них можно было погрузить лицо, поцеловать их. Одна река цвета крови извивалась, текла перед ней, другая цвета золота, забытого праздника. Она раздула ноздри: пахло Востоком, амброй, корицей, мускусом, камфарой. Немного еловой хвоей. Доносился тихий шум: под ветром шепталась листва. Травы клонились низко, все ниже - полынь, шафран, базилик, багряник. Босыми трусливыми пальцами Злата ощупывала камни: она шла по рубинам, смарагдам и крупным, щедро рассыпанным всюду жемчужинам. Мальчик взмахнул рукой, широко обвел рукой окоем, и ойкумена зазвучала одним могучим и слепящим аккордом; Злата глядела - вокруг них из земли вставали дворцы. Серебряные дворцы с золотыми окнами. Сапфировые дворцы с серебряными крышами. Яшмовые дворцы с гранатовыми дверями. Брызгали искры, свет лился, как в битве кровь. День мерцал полной луной, а может, это была ночь, и посреди ночи в черное дегтярное небо было по шляпку вбито солнце. Злата шла медленно, боясь поранить голые ноги остро сверкающими камнями. Такие бы да на шею! В уши, на пальцы! Певица, учили ее, всегда должна блистать. Публика любит красоту. Музыка вокруг них продолжала звучать, теперь нежная, доверчивая, вкрадчивая. Голые женщины сидели перед самоцветными дворцами на траве; мальчик улыбался им, а они улыбались мальчику. Злату они не видели. Слезы потекли по ее щекам. Как это! Они, небесные красотки, не видят меня, а я ведь на земле...

Ну что, кто, кто ты такая была на земле?!

Злата испугалась: она глядела на красавиц, и ее глаза просвечивали насквозь нагих женщин, смуглых и розовых, румяных и бледных, чернокожих и с кожей цвета лимонной цедры, она видела, как сжимаются и разжимаются кишки у них в животах, видела под кожей их красные мышцы, а под мясом - драгоценные белые кости, а внутри костей переливался и пульсировал потусторонний свет, и Злате подурнело, она думала, она сходит с ума. На темени каждой красавицы сияла маленькая золотая корона, Злата хищно подумала: мне бы такую! А разве ты не царица? Разве ты своим голосом не подчинила себе всю твою бедную, сирую землю?

Ступая по небу, они оба вышли на берег. Реки медленно, сияюще текли перед ними, звучали, плыли, плакали и пели. Они шли, шевелились, вздрагивали. Дрожала под сотнями солнц широкая белая река, отсвечивала алым, как опал. Когда Злата пела в Сиднее, ей поклонники поднесли такой опал в чернобархатной коробке. Мощная река, молочная река. Можно встать на колени и попить молока. Земля - это корова, и мы всю нашу жизнь только и делаем, что доим ее, а потом бьем хворостиной по спине и меж рогов. Музыка тоже дойная корова; люди доят, доят ее и все никак не выдоят. Не опустошат. Дайте просто воды! Вторая река просто текла вдаль, и в ней плескалась простая синяя вода. Мелькали огни: это были небесные лодки, они мерцали и мигали грешному человеку, обещали покой. Третья река вытекала прямо из-под ног, Злата чуть не оступилась и не упала в живую красноту; доносился пьянящий запах. Она не удержалась и опустилась на колени. Мальчик весело смотрел на нее. Он уже не дирижировал, просто смотрел. Она низко склонилась над красной рекой, изогнула шею, приблизила к текучей алости лицо и губы. Омочила лицо, глотнула. Да, это оказалось вино; такого вина она не пила нигде, ни на каких гастролях и банкетах. Она окунула в вино руки и умылась вином. Красные струи стекали по ее щекам, как красные слезы. Она отступила на шаг и поглядела через плечо. Еще одна река текла сзади них; они стояли на маленьком полуострове, омываемом странными реками. Эта река текла медленнее всех. В ней вместо воды тек мед. Злата поняла это; пахло пчелами, грушами и сладким донником.

Грудным, бабьим голосом запел альт, и Злата изумленно слушала это слезное пение, как впервые в жизни.

Всюду, вокруг них и на берегах рек, били чистые родники. Воздух звенел от играющей воды. Мальчик пошел вперед, к винной реке, Злата послушно пошла за ним, и они перешли реки по воздуху, как посуху. Вошли в сень огромных, как небо, деревьев, в храм листвы, птиц и ветра. Вместо листьев на ветру шелестели тафта, газ и шелк, вместо коры под солнцем больно сверкали плотно посаженные друг к другу рубины, хризолиты и топазы. На землю перед Златой мягко упал плод. От удара о землю он раскололся, Злата и мальчик подошли к плоду; мальчик запустил пальцы в мякоть, поднес ко рту и ел, и Злата ела. Она заглянула внутрь плода: оттуда, нежно улыбаясь, вышла девочка-малютка, на глазах стала расти и превратилась в красавицу, ростом со Злату. На драгоценных деревьях, в их сплетшихся ветвях сидели птицы; они распевали громко и тихо, и Злата закрыла глаза и заплакала, улыбаясь: она никогда не слышала на земле такой музыки.

Это никакой не лес, это Эдем, догадалась она; слишком поздно. Мальчик прочитал ее мысли. Они легко, по воздуху, шли дальше и видели виноградники, где рос виноград величиной с голову ребенка; видели россыпи яблок, лимонов и мандаринов в глянцевых зелено-черных, веселых листьях; слышали, как поют павлины и колибри, как поет восставшая из яркого костра птица Феникс. Они видели дворцы, их было больше, чем звезд на небе; и крышами своими, куполами и коньками дворцы упирались в небо и протыкали небо, и дворцовые шпили выходили из неба насквозь - туда, где переливался всеми кометами и светилами Эмпирей, жилище блаженных. А мы блаженные или нет, хотела Злата спросить загадочного мальчика, но мальчик опять прочитал ее мысли, обернулся и прижал палец ко рту. Молчи! Она и так молчала. У нее опять пропал голос. Навсегда.

Но сейчас вокруг нее и в ней было нечто, что было лучше голоса, лучше и счастливее всех на свете голосов, опер, клавиров, партитур, сцен, битком набитых людьми залов, рукоплесканий и угощений, денег и сокровищ, у нее был Рай, ведь это все Рай, догадалась она, и тут мальчик опять остановился, оглянулся и улыбнулся, и протянул ей руку, и она, дрожа, боясь, как бы все это не исчезло враз и бесповоротно, осторожно взяла его за руку и сначала робко, а потом крепко сжала ее.

Они стали прозрачными и бестелесными, оба стали мелко дрожать, дрожь Златы передавалась мальчику, а дрожь мальчика - Злате. Ты еще будешь дирижировать небесной музыкой, хотела спросить Злата, и губы ее дрогнули, чтобы вместо хрипа вылетели живые слова, а мальчик опередил ее, он, держа ее одной рукой за руку, поднял другую и легко, красиво взмахнул ею. И тотчас все Райские птицы сорвались с веток и полетели, шумя золотыми и серебряными крыльями, все самоцветы осыпались на землю, с самого большого дерева наземь свалился самый большой плод, из него вышла маленькая девочка, но она не стала расти. Она стояла перед мальчиком и Златой, козявка, и лицом она была как маленькая Злата, и такая же худенькая, как Злата, и такая же смуглая, чернокосая и черноглазая, как Злата. Злата глядела на себя, маленькую. Девочка, ты чья, одними губами спросила Злата. Девочка внимательно смотрела на Злату большими черными глазами.

Тут все бессмертны, а я одна умру.

Это девочка сказала Злате или она сама сказала себе? Все стало таять и расплываться белым молоком в темной воде, тела прозрачнели, глаза загорались и гасли, все сорвалось с места и полетело, набирая скорость, неведомо куда, поток подхватил и мальчика, и Злату, они летели все быстрее, все невозвратней, все обреченней, полет уже было не остановить, Злата попыталась крикнуть: спасите! - а голоса не было, он исчез навсегда, и это было такой же правдой, как то, что ее вывели из черного Ада ее, и она побывала при жизни в Раю, и ей показали: Рай не для тебя, и ее приговорили: ты, лгунья, ты, убийца, ты, предательница, останься самою собой - если не на небе, так хоть на твоей последней земле.

И она выпустила руку мальчика и теперь летела одна, и вновь зазвучала музыка. Музыка грянула сначала могучим и страшным аккордом, и потом рассыпалась на множество малых осколков, осколки обратились в живых щебечущих птиц и летели вокруг нее и рядом с ней, она тоже, среди сонма птиц, стала птицей, вместо рук у нее стали крылья, вместо ног длинные легкие перья, прокалывал небо острый клюв, исчезали мысли, и последней мыслью она поняла только одно: полететь, полететь вниз, вверх, всюду, везде, так же, как эти вольные птицы, как музыка, ведь она, делаемая сидящими в пожизненной тюрьме людьми, одна, свободная, летит куда хочет.