Глава 1. До Нового года оставалось три дня...
До Нового года оставалось три дня. Наступающий 2000-ый год был необычный. Смена века, смена тысячелетия, смена социальных эпох. Программисты, которые за последнее время громче всех заявляли о себе, ждали информационного коллапса, милиционеры — притока хулиганов, медики — наплыва больных, а православные люди поговаривали о Конце света. После беспредела 90-х люди хотели обновления и в то же время боялись его. Ко всему прочему грядущий год был високосный.
В хирургическом отделении 10-й городской больницы все, кто мог, уже выписались. Встретить Новый год в больничных стенах — плохая примета. В женской палате № 3 на пяти койках осталось только два человека: Семеновна — с выведенным из пищевода катетером и Надежда — после тяжелой операции на печени.
Семеновна оправдывала свое простонародное шутовское имя: часто по вечерам зычным голосом запевала похабные частушки, травила анекдоты, одним словом, как могла, оживляла микроклимат третьей палаты.
Оттрубив свое на кожевенном заводе простым бухгалтером и заработав усредненную пенсию, она ушла на «свободные хлеба» и лелеяла мысль о приобретении машины. В то время с открытием границ на дорогах появилось много иностранных блестящих скорлупок. Как их водить, Семеновна и не могла представить, но видеть себя за рулем шикарной машины было для нее пределом мечтаний.
Фирмам различного калибра, расплодившимся как после дождя, постоянно требовались бухгалтеры. И Семеновна пошла на повышение — устроилась самим главбухом, о чем раньше и не смела думать. Правда, в подчинении никого не было, но кто об этом знает… Работой ее особо не заваливали, но вот встречать–провожать проверяющих было нужно. И однажды, после очередной проверки, она с «фирмачами» решила отправиться на пикник, где неожиданно для себя проглотила реберную кость от сушеной воблы. Как ни старалась главбух, эта острая зараза не шла назад.
А через какое-то время появились серьезные боли в животе, после чего ее положили в больницу. Застрявшая кость продырявила стенки пищевода, и начался абсцесс. Пришлось вскрывать брюшную полость, удалять кость, нагноение, выводить катетер наружу, а через полгода требовалось провести повторную операцию.
С другим оставшимся на Новый год членом палаты — Надеждой — у них было много общего: их оперировал в один день один и тот же человек, а это много значит, почти что кровное родство. Доктора звали Владимир Михайлович Плетнев. Это хирург мирового уровня, заведующий отделением. Семеновна легла на операционный стол следом за Надеждой. У последней в жизни была трагедия. Во время злополучного майского похода по Карпатам она вместе с будущим мужем получила дозу радиации.
Тогда никто не знал, что на Чернобыльской атомной станции произошла авария, ее пытались скрыть. Народ выгоняли под радиоактивное облучение на майскую демонстрацию. Невидимые лучи изотопов доставали людей всюду: в городе, в лесу, на земле, в воздухе. После атомной катастрофы начали рождаться животные с различными болезнями и генетическими отклонениями. Это коснулось и людей. Сколько разбитых сердец, поломанных судеб, покалеченных жизней! Моря, океаны слез...
Радиация, которая выводится из организма только через пять лет, невидимым реактором сидела в Надежде и позже сказалась на родившемся за это время ребенке. Его пришлось лечить. Годы бессонных ночей, бесконечные хождения по врачам… Но, несмотря на все приложенные усилия, спасти сына так и не удалось.
Надежде было уже далеко за тридцать. Возможность родить, конечно же, была, но вот природа не давала ей такого шанса. Пришлось пройти несколько курсов лечения, однако они не принесли желаемых результатов.
В Москве, в Институте матери и ребенка, при очередном обследовании у женщины в печени обнаружили утолщение протока. Что это: природная аномалия, онкология или что-то другое — никто из врачей не мог дать точный ответ. Это не являлось причиной бесплодия, но могло сказаться во время беременности и родов. Врачи советовали понаблюдаться, но у Надежды не было времени, и она легла под нож.
Операция проходила очень тяжело. Женщине удалили не только проблемную зону, но и желчный пузырь, и, по сути, были сделаны новые желчные пути. После недельного пребывания в реанимации ее перевели в палату на место умершей в тот день Стефановны. Стефановна, несмотря на больное сердце, после проколов в легких держалась молодцом. На Новый год она готовилась к выписке, но во время визита своей одноклассницы так разволновалась, что начала задыхаться. Открыли окно. Клубы морозного пара врывались в палату, оставляя белые разводы на окнах и загоняя больных с головой под одеяло. Кровать Стефановны стояла рядом с окном, но легче ей не становилось. К моменту прихода медсестры сердце больной перестало биться.
До Стефановны на этом месте лежала милейшая женщина — учительница биологии. Ольга Максимовна жаловалась на колики в желудке. Во время операции врачи обнаружили запущенный рак кишечника. Ничего не делая, ей зашили разрез. После операции она так и не пришла в себя. Ольга Максимовна была на редкость обаятельным человеком и невероятно интересным рассказчиком. За неделю до операции она так расположила к себе всю палату, что, когда скончалась, все рыдали навзрыд. Даже те, кто не мог ходить, встали, чтобы проводить ее в последний путь.
Муж Ольги Максимовны, полковник в годах, очень любил свою вторую половинку. Он, нисколько не стесняясь, тоже плакал, и все боялись, что сердце вдовца не выдержит.
Именно на эту кровать возле окна, где за неделю скончалось два человека, и положили Надежду. Узнав о печальной истории злополучного места, больная хотела перейти на другую кровать, но все было занято. Уже прошли все сроки адаптации организма к налаженным талантливой рукой хирурга желчевыводящим путям, а содержимое каналов все не хотело идти по-новому. Желчь выходила через катетер, и рана была незаживающей.
Последний раз Паша, муж Надежды, пришел на следующий день после операции, но больная к тому времени находилась в реанимации, и повидаться им не пришлось. Больше трех недель его никто не видел. Надежда не знала, что и думать. Она просила позвонить супругу на работу, но там никто не брал трубку. Одна мысль сменялась другой, и она начала уже привыкать к образу «брошенки», который старательно навязывали ей соседи по палате. Что ж, чем она лучше других? Других и не так предают. Видно, надоело, устал. Его тоже можно понять.
Нет, даже не эта жуткая мысль терзала Надежду все дни и ночи напролет. Женщина умела переносить боль, но не могла слышать неприятные шепотки за спиной. От них у нее по всему телу пробегал ледяной озноб, при котором больная тут же начинала ощущать себя по ту сторону жизни.
— Слышь, Томка, — раздавалось в палате, когда обессиленная и безразличная ко всему Надежда отворачивалась к стене. — Гляди-ка, наша молодая совсем… С каждым днем все хуже и хуже…
— Еще бы… — отвечала народная целительница и постоянная клиентка хирургического отделения Томка Слепнева. — Катетер вынимают самое позднее через две недели, а у нее уже три с гаком.
О Томке говорили, что она любовница Самого… Единожды побывав в отделении с колитом, она сделалась постоянной клиенткой этого заведения. О себе красивая, хваткая и озорная Томка открыто заявляла, что работает «разводчицей». Часто к ней наведывался ее муженек. Маленький, с глупым выражением лица, он постоянно был подшофе. Когда его не пропускали в отделение, он колотил по входной двери ногами и требовал свою «проститутку».
Томка была докой в области медицины, казалось, здесь она нашла себя. К ней за консультациями ходили не только со всей хирургии. Целительнице верили, как врачам, и даже иногда больше.
— И какого фига она себя резать решила? Ладно бы камни или аппендицит… Тут уж никуда не деться. А здесь… Вилами по воде писано... А вот в прошлый раз я лежала, так у нас Костик с язвой был. Так что ж вы думаете?.. Двадцать девять лет, и на тебе… После операции кровотечение открылось. Два дня вокруг него все бегали. Плетнев из больницы не выходил. И что? Так и не спасли…
— Вот. И я говорю: мрут молодые, мрут, — подхватила ее собеседница Павловна. — Старики еще ничего, а молодежь… совсем никудышняя пошла. А тут еще эта кровать! Заговоренная, что ли… Два трупа за неделю — это не шутка. Вот они и тянут ее за собой, тянут. Прости, Господи. Страхи какие!..
— У нас вот тоже… — поддержала ее Кузьминична. — Купила моя соседка как-то матрас. Зять ее упросил: возьми да возьми, мать, по дешевке. Матрас хороший, обшива добротная. Чего не взять? Вот она спит ночью и видит — кто-то за ноги ее с кровати тянет. Она на себя одеяло, а оно вниз. Она — на себя, а оно — на пол. Вот крест, как есть говорю. Сонька врать не будет.
— Во-во. Тянут, тянут... Сила нечистая... К себе, значит, восвояси.
— И так кажнюю ночь. Что за черт, думает? Пошла, значит, к своему зятьку, а он возьми да признайся — Сан Саныча матрас. Сын евоный принес. А Сан Саныч неделю как помер. Это они деньжат у нее на бутыль настригли. Вот таки дела…
— Вот и не верь теперь в нечистую...
— И мужик что-то носа не кажет...
— А кому дохлые нужны? Всем кровь с молоком подавай! — гоготала совсем недохлая Томка. — Насмотрелся на нее — и деру. За мужика бы держалась, ан нет, поперлась по больницам... Теперь ходи за нее, звони.
Когда Надежда первый раз услышала такой разговор, ей стало не по себе. Сама она понимала, что с ней что-то не так. После операции не могла долго стоять, печень висела свинцовой глыбой, давила на диафрагму, мешая дышать. Было такое чувство, что ей со всей силы дали в солнечное сплетение, отчего она не может даже говорить. От ощущения тяжести этого огромного распирающего камня хотелось сесть, но и это приносило облегчение лишь на короткое время. Только лежа, когда печень немного расправлялась, она начинала чувствовать себя нормально.
По ночам ей стал сниться один и тот же сон: шум за спиной, хлопанье крыл, самодовольный, вызывающий смех, и какая-то неведомая сила стаскивает одеяло. Надежда пыталась увидеть неизвестного, но в опутывающей сизой дымке никого не было видно. Только ветер — то холодный, обжигающий, то мягкий, ласкающий, — гулял по палате. Когда Надежде в первый раз приснился этот сон, она неожиданно для себя вскрикнула, вскочила и с силой ухватилась за одеяло. Руки ее дрожали, зубы отстукивали чечетку, а внутри все тряслось, как после длительного бега.
На соседних кроватях больные пришли в движение.
— Ты что? Аль сон какой приснился? — перекрестилась в темноте Кузьминична.
— Ну что, душа моя, может, за медсестрой сбегать? — недовольно спросила единственная из всех нерезанная Томка.
— Да нет. Это я так… — ложась и подтягивая одеяло до самого подбородка, выдавила из себя Надежда.
Картины сновидений иногда усугублялись завыванием отопительных труб. Этот вой далекий, глухой и в тоже время близкий, угрожающий был похож на тот, что по ночам издает волчица. Та самая Акбара, голосившая по своим волчатам. Как будто это она выходила в поле, и ее вой, разносимый ветром, кружил по кольцу зданий, ударялся о железобетонные строения и терялся где-то вдали. Вой иногда был такой силы, что Надежде казалось, что крик волчицы исходил из нее самой. Как будто она породнилась с этой зверюгой своей нестерпимой болью, животной страстью к детям, и это ее душа выходит на простор и голосит до зубного скрежета.
Надежда боялась незримого прихода волчицы. Все в ней трепетало от невозможности спастись от своего горя, от невозможности быть безучастной к горю другого существа, от неспособности как-то помочь.
Через некоторое время Надежда понемногу начала привыкать к шепоткам за спиной о ее приближающейся смерти. У нее даже не было сил сопротивляться и доказывать что-либо обратное. Приходило такое чувство, что ее, Надежды, на самом деле уже нет. Окошко, в которое она все это время смотрела, с каждым днем затягивалось белой пеленой: мороз крепчал. Но для больной это значило только одно — жизнь уходит. И это в ее-то 38 лет, когда, собственно, ничего еще и не начиналось!.. Началось, оборвалось, и вся она была как будто в рваных бинтах. Не мертвая, но уже и не живая. Она часто вспоминала сына Алешку, первые годы семейной жизни, когда они все трое были счастливы. Тогда, казалось, это будет длиться вечно, но однажды пол вдруг пошел из-под ног, все качнулось и полетело куда-то в темноту. И вот последнее — это окошко тоже затягивалось какой-то мутной пеленой.
Когда выписалось трое человек, Надежда свободно вздохнула: наконец-то она может перейти на другую кровать. Этой другой была самая отдаленная кровать, стоящая по диагонали, возле самой двери, которая почти никогда не закрывалась, из-за чего из коридора шел сквозняк и доносились отголоски посторонних шумов. Но эти неудобства были ничем по сравнению с главным приобретением — предельно возможной отдаленностью от «рокового» места. Прочь, прочь от прежней жизни! Прочь от смерти! Рано ей пока думать о ней. Еще ребенка родить надо! Пусть Пашка уходит — она для себя родит.
С трудом перенеся без разрешения медперсонала постельные принадлежности и личные вещи, Надежда свободно вздохнула, вытянулась на новой постели и впервые за время пребывания в больнице забылась спокойным, глубоким сном.
Проснулась она, когда на улице уже были сумерки.
— Почему в потемках сидим? — поинтересовалась она у единственной оставшейся Семеновны.
— Тс-с-с! — прошипела та. — Ждем-с. Ночью прорвет. Так что спи давай!
Семеновна любила выражаться замысловато, если не сказать более.
— Прорвет — так прорвет, — устало ответствовала Надежда, в голове у которой все разом перемешалось: центральное отопление, водоснабжение и канализация. — У нас всегда все не как у людей. А что ж они раньше-то не чинили?
— Кого???
— Ну... ты сама говоришь: прорвет!
— Голова — садовый веник. Прорвет нас с тобой. Вернее, таких, как мы.
Надежде совсем стало плохо от аллегорий Семеновны. Она хотела накрыть голову подушкой, чтобы не слышать продолжений непонятного прорыва, как вдруг уловила:
— Сегодня вторник. Сегодня наша больница дежурная. Сейчас потащат со всего города. Только, родная, держись! Перед Новым годом желающих — во! Под завязку будет.