Проймин с Подберёзовым оказались крайними, с кем Чернопут поговорил на литературные темы, о конкурсе, и всё это оборвалось, когда обстрелы на Донбассе переросли в настоящие бои, и руководство страны ввело войска на помощь жителям теперь признанного Донбасса, чтобы остудить горячие головы нацистов, творивших восемь лет бесчинства, науськанные покровителями из-за границы. Это даже радовало, потому что в Чернопуте жила обида за бесценок отданную виллу на родине этих «покровителей», а в месте с ней оказалась потерянной мечта о счастливой жизни на склоне лет. Неужели он не заслужил этого, неужели зря стремился налаживать жизнь, начиная со студенчества, когда приходилось подрабатывать дворником, расклеивать рекламные объявления. Ведь всё он прошёл, всё превозмог, но оказалось, что этого мало, кому-то оказалось не по нраву его жизнь, а значит жизнь его семьи, и теперь они хотели всё разрушить, вернуть всё к тому, с чего он когда-то начинал, и даже сделать больнее… И вскоре сделали, да так, что и дышать стало нечем: по всем СМИ прошло сообщение о заморозке активов не только Центробанка, но и физических лиц, запретили российским авиалиниям полёты в Европу, и сами отказались от них. Для кого-то эта новость как удар молнии в темечко, а он лишь порадовался за себя, что всё успел сделать вовремя. А санкции со временем снимут, и будет к чему возвратиться. И ещё по-доброму вспоминал Ефима, но не стал беспокоить и лебезить, тем самым признавая его ум и прозорливость, и выдавая себя простачком. Своя голова есть на плечах, чтобы принимать мудрые решения. Поэтому, когда Подберёзов пристал с каким-то пустяком по конкурсу, то устроил ему словесную трёпку, даже накричал.

В тот же вечер он и Маргариту довёл до слёз, когда она извела вопросами:

‒ Почему виллу отдал за бесценок? Что случилось, или Бог наказал слабоумием?! Ведь никогда таким не был?!

‒ А что бы ты сделала на моём месте?!

‒ Уж что-нибудь придумала, а ты как был танкистом, так им и остался… А ещё я слышала, что недвижимость трогать не будут, если она задекларирована, а вот счета могут прикрыть!

‒ От кого это слышала? Тебе ещё не то наговорят!

‒ Слышала… Это только ты ничего не знаешь!

Он не понимал её претензий, ведь рассказал ей об этом сразу по возвращению из Барселоны, но тогда она приняла случившееся смиренно, а теперь вдруг вздыбилась. А что Герман мог ответить, если в тот раз всё разъяснил, что вывернулся без больших потерь из создавшегося положения. И что теперь истерику закатывать, или не знает, что творится в мире? А надо бы знать.

Это всё он объяснил повторно, не называя имени Ефима, иначе жена тотчас бы обвинила в неумении жить своим умом. Но ведь не мог же звонить и спрашивать у приятеля, как поступил бы он, что предпринял в сложившейся бесподобной ситуации. Гордость не позволила признаться в беспомощности, да и не хотелось жевать эту тему, наводя чужого человека на нехорошие мысли, показывая себя последним простофилей, ну, если не последним, то предпоследним это точно. От этого и обида терзала. Когда же вспоминал слова Маргариты о недвижимости, то верил им и не верил.  И от этого ещё более впадал в общее смятение. Страдая общим угнетением души, он почти перестал спать. Закрывался от Маргариты на ночь в отдельной комнате. Вроде бы без жены засыпал быстрее, но не по-настоящему, если через полчаса просыпался; иногда тихо, иногда от собственного крика, и тогда к нему прибегала жена, включала свет, прижимала к себе мокрого и всклокоченного, и вместе с ним плакала. Они уже ничего не обсуждали, не говорили, не успокаивали один другого, а лишь молчали и вздыхали. Герман незаметно засыпал на её руках, а она, аккуратно уложив его и накрыв одеялом, молила Бога, чтобы Он помог маявшейся душе.

Маята у Германа ненадолго проходила, но потом опять обида захлёстывала и начинало мниться, что преследует злая и насмешливая старуха в образе Маргариты. Как-то сон приснился, будто она тихо прокралась к нему в комнату якобы миловаться, да только Герман вовремя заметил нож в неё руке, спрятанный в складках ночной рубашки… Жена думала, что он ничего не слышит, а он как раз в этот момент проснулся, будто от Божьего знака, и едва увернулся от занесённого на него ножа… От неожиданности и страха он заорал на весь дом, да так, что проснулась жена в соседней комнате и дочь с зятем. Маргарита прибежала, включила свет и увидела мужа, забившегося в угол кровати, будто он хотел просочиться сквозь стену, и его безумный взгляд, словно она чем-то невероятно напугала его, выдавал его полное смятение…

‒ Что с тобой? ‒ перепугалась Маргарита.

‒ Это ты?! ‒ спросил встречно Герман и вдруг закрыл лицо руками, завсхлипывал.

‒ Что ещё случилось-то?

Он внимательно посмотрел на неё долгим и немигающим, удивлённым взглядом, вздохнул, отвернувшись к стене:

‒ Глупость какая-то приснилась.

На следующий день Маргарита пришла к нему, но он вновь воспротивился:

‒ Один буду спать, чтобы тебе не мешать.

‒ Без меня, сам же говоришь, снится бог знает что! Что вчера-то приснилось?

‒ Да будто в аварию попал… ‒ притворился он.

Чтобы окончательно обхитрить жену, он на следующую ночь положил под подушку нож. На всякий случай. И, укладываясь спать, теперь знал, что сможет защититься. От этой мысли он даже перестал волноваться и сожалеть о значительной потери денег. Что ему голову напрягать, если у него этих вкладов несколько: и в Москве, и в своём городе. Да и у жены есть, и у дочери. Вот только у зятя ничего. Но ему, похоже, ничего и не надо, а в посёлок к родителям съездить ему и зарплаты хватает на подарки. И как съездит, так разговоров потом на месяц, и сразу становится понятным, что его родители, посёлок у болота, бекасы по берегам ‒ для него главное в жизни, поэтому он будто и не живёт в их семье. Он и внешне выделялся: они все мелкие, а он среди них словно каланча. Да и нужны они ему особо. В городе ему другое милее ‒ казаки. Чуть ли не все выходные проводит в их компании. Герман всегда удивлялся: вот умеет же человек отстраниться от всего, найдя себе занятие, и никто ему вроде не нужен ‒ ни семья, ни он с Маргаритой, он даже и на дочку-то особо не обращает внимания. Со стороны посмотреть ‒ счастливый человек.

На какое-то время Герман забыл о «счастливом человеке», а через день дочь устроила истерику и, хочешь не хочешь, напомнила о нём. Под вечер, когда уж собирались ужинать, она влетела в столовую и, рыдая, кинула записку на стол:

‒ Пап, мам, как это понимать? Вот почитайте!

Чернопут нехотя взял записку, скользнул по ней взглядом и встрепенулся:

‒ Как это уехал? И почему на Украину?

‒ Пап, у меня спрашиваешь?! ‒ спросила, укорив, дочь и зарыдала. ‒ Не посоветовался, не предупредил. Раз ‒ и уехал! Аника-воин выискался, словно я для него пустое место. Ну, не скотина?!

Маргарита взяла у мужа записку и чуть ли не набросилась на дочь с кулаками:

‒ Ну, и как ты могла допустить это?

‒ Он что, предупреждал… Утром лишь сказал, что попозже пойдёт на работу. Разве я могла знать, что задумал наш Семён Прибылой…

‒ А ведь он действительно прибылой! ‒ многозначительно и непонятно сказал Чернопут и пояснил: ‒ Так молодых волков называют! Живёт в стае, но делает, что захочет!

На какое-то время все затихли, обдумывая откровение Германа, а потом Маргарита чуть не подскочила со стула:

‒ Ну, что ты сидишь-то, ‒ замахнулась она на него, словно хотела ударить. ‒ Позвони военкому. Ты же знаешь его. Спроси, может, у них какие-то списки составляли или ещё что-нибудь?!

Подумав: звонить или не звонить, Герман взял трубку, потом с кем-то поздоровался, спросил, коротко описав ситуацию. Сказав, «извини», он бросил телефон на стол, посмотрел на дочь, потом на жену:

‒ Никого они никуда не отправляли, и нечего меня подставлять… Это всё казаки суетятся. Они, видно, и Семёна подбили. Едут группами на Кавказ, там проходят подготовку, а потом их на самолётах переправляют к месту спецоперации…

‒ И что, нельзя ни у кого ничего узнать? ‒ ахнула дочь.

‒ Может, и можно, ‒ холодно сказал Герман, ‒ да только нужно знать, к кому обратиться. Но у меня таких людей нет. Так что ждите известий от самого! ‒ хотел добавить и съязвить, что, мол, сами выживали Семёна, а теперь квохчите курами, но промолчал.

Прошло несколько дней после этого разговора, и в какой-то момент Герману стало ни до чего на свете: ни до жены, ни до внучки и дочери, ни до глупого зятя. Даже конкурс вновь перестал волновать, потому что деньги на него поступать почти перестали, а клянчить стало не у кого: все литераторы с деньгами проявили себя, теперь ждут щедрых премий, понимая, что конкурс хотя и организован для всех желающих, но награды и дипломы получат лишь избранные, кто проявил большую щедрость. Ему же надоели и опротивели потуги литературных бездарей, и почему-то с каждым днём всё сильнее захотелось посмеяться над ними, ткнуть рылом в дерьмо, которое они считают гениальными произведениями. Вот только напрямую этого не скажешь, а что-то доказывать каждому по отдельности ‒ это уж слишком для них, не по чину. И он решил «кинуть» всех. И не просто, а поглумиться, насладиться их утробным визжанием. Конечно, потом они попытаются вернуть вложенные в фонд деньги, но как докажут это, если деньги передавались из рук в руки. Лучшим вариантов в этой ситуации ‒ залечь на «дно», затаиться, может даже надолго заболеть, а потом, например, подведение итогов перенести на другой год, тем более что в положении о конкурсе умышленно не указан срок проведения конкурса. Это, как теперь оказалось, пришлось к месту и лишало какой-либо ответственности и давало возможность растворится во времени, заболтать, заговорить эту ситуацию, а потом найти какого-нибудь сговорчивого директора детского интерната и за хорошее вознаграждение (Герман совершенно не любил слово «откаты») оформить над интернатом шефскую помощь Фонда, наклепать кучу актов на покупку подарков, поездок на экскурсии и прочую лабуду, и таким проверенным жизнью способом потихоньку все деньги из фонда вывести, хотя их и выводить особенно не надо, так как ни на чьём балансе не числятся, а лишь списком отпечатались в голове Чернопута. И никто об этом не ведает, кроме его самого и сейфа, где они у него хранятся. Ну, может, ещё Подберёзов наслышан, но он знает лишь о щуках и прочей дребедени.

Задумав такую аферу, Герман не стремился к обогащению, потому что деньги в фонде в общем-то небольшие, для него серьёзного значения не имевшие: ему лишь хотелось моральной победы над творчески похотливыми литераторами. Оставить их с носом ‒ стало жгучей идеей. Очень хотелось покуражится над теми, кто всю жизнь мешал ему, кто лез вперёд, расталкивая локтями окружающих; у некоторых, замечал он, локти на пиджаках были основательно стёрты, и они прикрывали дыры нашивая на них кожаные «заплатки», бывшие модными лет тридцать назад, но дыры вылезали по бокам.