Летом вся Мосягинская улица была усеяна мелкими грушами и Юрков давил их, не пытаясь перешагнуть или отбросить ногой. Деревья выросли высокими, но кривыми. Наверно, из-за домов, расположенных очень близко и отбиравших свет. Весной 1942-го, как только освободили город, один местный житель, где-то раздобыв десятка два саженцев, высадил их вдоль тротуаров по чётной и нечётной стороне. Был памятен голод. Должно быть, этот человек пережил его особенно остро, поскольку решил: пусть деревья, случись что, кормят всех.

Теперь уж давно забылось, как его звали и где он жил, а от груш была только грязь. Юрков слышал, что из такой мелочи получается хорошее вино, однако плоды никто не собирал, не ел, они лежали, прели, привлекая ос и мух. Чей-то благой порыв теперь выходил боком. Дворник сметал падалку к обочине тротуара в кучи, грузил на тележку и вёз к мусорным контейнерам…

Василий Юрков все свои пятьдесят «с хвостиком» лет прожил в конце Мосягинской. Название ей дала фамилия купца, выстроившего здесь двухэтажный особняк по типовому проекту начала XIX века. Район находился относительно недалеко от центра города. Когда-то все улицы здесь были названы именами народовольцев. Потом, в самом начале 1990-х, им вернули дореволюционные названия. Так улица Кибальчича стала снова Мосягинской, короткая Лаврова превратилась в Титов переулок – тоже по фамилии забытого купца, Желябова стала Огородной, Софьи Перовской наречена была Знаменской, поскольку на ней стоял храм. Он был с полуколоннами вдоль фасадов, капители распускались под крышей лепестками, как каменные георгины, а над каждым окном располагалось вверху ещё одно, круглое. В советские годы колокольню и купола снесли, устроили в церкви кинотеатр. Он обрёл имя вожака восставших итальянских рабов, «Спартак», и закрылся в конце девяностых, когда здание возвратили епархии. Память о Каляеве стёрли особым образом, приписав расположенные здесь дома к разным соседним улицам. Он был эсером, не народовольцем, но удачно бросил в 1905-м бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, которого разорвало на части. Городская газета писала, что давать имена террористов улицам безнравственно. Не так далеко располагался ещё один район, где в названиях были увековечены декабристы. Здесь всё осталось по-прежнему. Власть спохватилась: возврат к нравственности дорого обходится бюджету. Помимо замены указателей на домах нужно, чтобы все жители меняли паспорта. Там не может оставаться старый адрес. Ажиотаж стих, на декабристов не посягнули.

Выходя из своего подъезда, Юрков пересекал Титов переулок, сворачивал на Знаменскую, шёл до конца и здесь, от городского парка, ему было десять минут ходьбы до редакции областной газеты, где он работал обозревателем.

На углу Титова и Огородной стоял дом с огромным каменным кокошником на крыше. Следующую усадьбу украшала лепнина: сидевший на некоем подобии табурета юноша протягивал кому-то виноградную гирлянду. Потом шёл двухэтажный деревянный дом, а дальше несколько мещанских и купеческих усадеб. Их строили в разные годы. Отличала дома строгая симметрия и обилие украшений: арочное окно, над ним выступает из стены дуга, будто бровь, фальшивые колонны без капителей – лопатки, тонкие пояски карнизов внизу и вверху. Кое-где уцелели деревянные створчатые двери.

Словом, это был хорошо сохранившийся исторический район, где остановилось время. Главной его приметой была тишина. Убери машины, и не поймешь, в какую эпоху ты попал.

Двухэтажка, где жил, была внесена в региональный список объектов культурного наследия, на широкой террасе на второго этажа сохранились кованые перила, подлинный девятнадцатый век. Квартиру получила ещё бабушка. Кто жил здесь раньше, Юрков не знал. Здесь родилась мать. Здесь она вышла замуж и развелась, и здесь Юрков сделал свои первые шаги. Мать у него умерла раньше, чем пожилая бабушка – ей перевалило далеко за девяносто. Все главные решения он принимал только с их совета и привык к такому порядку, наверно потому и не женился. Но выбор вуза, потом конкретной школы – всё это шло с благословения матери, которая тоже преподавала, только не историю, а русский с литературой. Бабушка всю жизнь проработала в отделе кадров педагогического института. О том, чтобы что-то поменять, Юрков задумался, когда похоронил их, когда власти этих женщин не стало над ним… Отец у него жил в другом городе и с другой семьёй, и они по праздникам, обычно под Новый год, обменивались поздравлениями. До работы в газете, куда Юрков пришёл года полтора назад, вся его жизнь ограничилась школой и домом. Историей он увлёкся с детства. Ему казалось, будто все истины в мире непреложны, они раскрываются только в исторической перспективе. Прошлое нужно очистить от ненужных наслоений: ошибочных мнений, неизвестности, от земли в буквальном смысле, если это археологическая находка. Нужно искать. Всё развивается строго прямо, идёт только вперёд. Юрков перечитал по истории всё, что было в небольшой школьной библиотеке. Когда в восьмом классе грозила двойка по химии в четверти, выплыл благодаря сочинению об открытии радиоактивных элементов и о Курчатове. Учительница предложила. Детская увлечённость предопределила его выбор.

…Как-то раз таким же грушёвым летом в дверь Василию позвонил старинный друг по двору Женя Колесников, давно переехавший в другой район. Они долго говорили на улице. Из занавешенного окна, из квартиры под Юрковым, где, наверно, никто не жил, за ними наблюдал забытый на подоконнике Дед Мороз. Колесников сосал сигарету за сигаретой и не хотел идти в квартиру. Он предложил поехать к Вальке Лежнёву. То был их общий товарищ по детским играм и школе. Он несколько раз был судим и, как уверял Женя, недавно построил себе что-то вроде коттеджа в деревне. Живёт с детьми и второй женой, намного моложе его. Юрков потерял с ним все связи и, конечно, согласился. Колесникову был нужен попутчик, чтобы не скучать в дороге. Но потом он пропал и не объявлялся.

Работать в областную газету Юркова пригласил ещё один давний приятель; они знали друг друга коротко, но давно, со студенческих лет. Оба учились в одном и том же педагогическом институте, на разных факультетах. Василия влекла история, а Игорь Школяр закончил физико-математический, физмат, но на короткое время их обоих свёл студенческий театр. Правда, Юрков его быстро покинул, поняв, что актёр из него никудышный, а Игорь остался. Он тоже вырос без отца. Где тот и что с ним, Юрков не ведал и никогда не интересовался, но знал, что мать Игоря работала в театре. На сцене она никогда не играла, но её последняя должность называлась весомо и звучно – капельдинер. Она продавала программки, проверяла билеты, подсказывала, как отыскать места. Ей полагалось выглядеть представительно, быть приветливой, любезной, и с этой ролью она справлялась безупречно. Юрков встречал её иногда то у входа в партер, то на втором ярусе, но не заговаривал, зная только в лицо. Потом она пропала. Наверно, ушла на пенсию.

Ещё продолжалась перестройка, ещё не распался Союз, институтский театр поставил «Убить дракона» по Шварцу. Школяр играл Ланцелота. На нём была футболка с коротким рукавом под цвет абрикоса, и на груди, на фоне размытого алого пятна, напоминавшего встающее солнце, бросался в глаза советский символ – серп и молот.

С Драконом поступили проще, разрисовав белой краской на чёрном трико кости рук, ног, ключиц, рёбер… Игравший его верзила напоминал Кощея Бессмертного из добрых детских сказок. Он был намного выше Школяра и носился по сцене, развернув над собой широкий плащ, будто дельтаплан. Средневековый город, ратуша, башни с острыми шпилями, всё было выстроено гуашью контрастным чередованием чёрного и белого цветов на плотном картоне, а по бокам, у кулис, сверху до самого низа свисала сплетённая из верёвок паутина. В это-то царство мрака явился «профессиональный герой», странствующий рыцарь Ланцелот, олицетворение перестроечных идей: я, дескать, пришёл дать вам волю. Горожанам близок и дорог сложившийся веками порядок, быт, система управления с сумасшедшим бургомистром, но, как и должно быть в сказке, побеждает добро: все три головы дракона срублены мечом, наступает новая эпоха свободы...

После института их пути разошлись. Юрков устроился в школу, где вёл историю без малого лет тридцать, одно время даже был завучем. Он умел рассказывать, легко находил контакт с детьми, был усидчив. Вывести его из себя было трудно. Он слышал, что Игорь стал главным редактором областной газеты. Это его мало удивило: технарь порой справляется с литературой лучше природного гуманитария, журналистику можно рассматривать как разновидность литературы… Но он не мог подумать, что ему самому доведётся работать в той же газете, что однажды они встретятся в театре на премьере «Двенадцатой ночи» Шекспира и Школяр скажет: «Старик, слушай, иди к нам, у нас только что уволился обозреватель отдела культуры. Про спектакли будешь писать. Ты ж разбираешься». Юрков подумал: ещё немного, и ему не захочется ничего менять в жизни, а тут хотя бы есть возможность уйти от лишних отчётов, рутины и женского коллектива. В школу он всегда вернётся. И согласился.

Школяр покрупнел, располнел, полысел. Присутствуя на неизбежных планёрках, Юрков подметил за бывшим Ланцелотом одну особенность. Игорь не смотрел на собеседника, когда говорил. Нельзя было при этом сказать, что он зажимался, стеснялся, замыкался. Напротив, к нему можно было зайти в кабинет в любое время и с любым вопросом, но, каким бы ни был разговор, Юрков всегда встречал отстранённый взгляд в сторону: на глобус – одно из украшений рабочего стола, на игольчатую опунцию в горшке на окне, на ручку дверного шкафа…

Другая особенность старого приятеля отталкивала больше. Школяр матерился, оставаясь с собеседником наедине, распекая ли за что-то или обговаривая поручение. Василий считал сквернословие признаком слабости. Погрузившись в работу, он вспоминал иногда одно из первых своих заданий в газете – поездку с молодёжной труппой областного театра в колонию для несовершеннолетних. На узенькой сцене клуба актёры показали спектакль по рассказам Ильфа и Петрова. Поезд, идущий то ли в Одессу, то ли, наоборот, из черноморского города, купейный вагон, врач-венеролог – длинный и тощий актёр с интеллигентной бородой под Николая Второго. Пассажиры путают свои места, свои купе, возникают самые разные комические ситуации… Юркову запомнилась фраза, которую бросила венерологу после спектакля какая-то актриса на обратном пути в автобусе: «Из тебя не получится актёра! В лучшем случае – менеджер по связям с общественностью!» Участники спектакля расселись позади, веселились, пили вино и горланили дурацкую песню про владимирский централ. Венеролог был уже без накладной бороды. Из-за чего возникла ссора, Юрков пропустил мимо ушей. Он ни в чём не мог упрекнуть долговязого актёра. Тот играл бойко, органично, реплик не забывал и не путал… Это «в лучшем случае менеджер…» – хорошо подходило к Школяру. Юрков не отрицал за ним актёрского дарования, но совершенно не замечал, как оно способствует управленческой работе. Сценическое мастерство студенческих лет никак не проявляло себя в общении, в выстраивании отношений. Наоборот, в разговорах Школяр всегда давать почувствовать дистанцию между собой и подчинёнными: повышал голос, перебивал, грубил. Взглядом в сторону он как будто подчёркивал, что ему сейчас интересен не собеседник, а какой-то предмет в кабинете, хотя было ясно, что делает он это не нарочно.

Однажды Юрков услышал, как кто-то из коллег бросил: «Барин ушёл в областную администрацию». Речь шла о Школяре. Насмешка над начальством, которого нет, показалась лакейством; так слуги в своём кругу шутят над хозяевами, а потом послушно выполняют любую их прихоть. Но в то же время шутка возникла не на пустом месте. Особым авторитетом Школяр не пользовался. Его презирали, но подчинялись.