В этот раз остановиться на пороге тулиновского кабинета я не решился: наш руководитель был не один, занят разговором с иностранцем.

Иностранец сидел перед столом Тулинова, загораживая его собою, вполоборота к двери. Роскошное, цвета кофе с молоком, пальто с широкими плечами распахнуто, по груди разбросаны концы яркого клетчатого шарфа. Ноги он положил одна на другую, правый ботинок высоко в воздухе. Ботинки тоже великолепны: с квадратными носами, на толстой, в ладонь, подошве, рубчатой снизу, как шины автомобиля-грузовика. Шляпа иностранца, тоже кофейная, с блестящей муаровой лентой, небрежно брошена на стол Тулинова, прямо на его бумаги. “Американец!” - решил я. Никто бы не посмел положить так шляпу в учреждении, в редакции, только у американцев, как описывают их в книгах, такая свобода поведения, манер.

Иностранцы в нашем городе не часто, но все же появлялись. Инженер - для помощи нашим специалистам, строившим ВОГРЭС, завод синтетического каучука. Музыканты, выступавшие в филармонии. Однажды побывал знаменитый шахматист Сало Флор, давал сеанс одновременной игры на 25 досках. В центре квадрата, образованного шахматными столиками, на тумбочке горела спиртовка, Флор непрерывно подогревал на ней кофейник, маленькими глоточкам пил крепчайший черный кофе, - так и ходил вдоль досок с чашкой в руке. Выиграл все партии. Отчаянней всех сопротивлялся Флору маленький мальчик в коротких штанишках. Флор дважды предлагал ему ничью, но мальчик отказывался - он надеялся все-таки выиграть. В конце концов проиграл - и горько, неутешно заплакал. Этот мальчик в коротких штанишках был Волик Загоровский, впоследствии один из сильнейших российских гроссмейстеров, чемпион мира в шахматы по переписке. Сало Флор после матча сказал газетным репортерам: “О, у этого малыша - хватка Николая Алехина! Что за город - Воронеж, я его боюсь! Он рождает таких шахматных бойцов! Мальчику всего десять лет, а он бился, как лев!”

Время от времени цирковые афиши извещали о гастролях заграничных фокусников, иллюзионистов. У кассы цирка бурлили толпы желающих попасть на представление, эти дни становились праздниками для спекулянтов билетами.

Не раз город видел спортсменов из разных стран. Однажды международные спортивные состязания на городском стадионе длились целую неделю. У немца-бегуна, победившего всех своих соперников, отчаянно работавшего в помощь себе руками, сорвалось с пальца обручальное кольцо. Пытаясь его найти, немец сразу же после бега, низко нагнувшись, прошел всю дистанцию - полный круг гаревой дорожки в четыреста метров. Но не нашел. Тогда вышла вся немецкая спортивная команда - бегуны, прыгуны, метатели дисков и копий, и проделали то же самое. Кольцо опять не нашлось. Немец-бегун был в отчаянии. Он только что женился. Как же он вернется в Германию к жене без обручального кольца? Дело не в золоте, не в его стоимости, потеря кольца - это дурной знак, недоброе предвестье их брачному союзу...

Начальником над стадионными рабочими был отставной боцман Черноморского флота семи пудов веса, татуированный с головы до ног. По его широкой волосатой груди в пенных волнах плыл кит с фонтаном над собой, на бугристых плечах резвились дельфины. Долгая боцманская служба задавала ему и не такие головоломки, как кольцо на четырехсотметровой гаревой дорожке шириною в десять метров. Он собрал весь свой штат: всех стадионных подметальщиков, поливальщиков, подстригателей травы на футбольном поле, кассиров, билетеров, столяров, маляров, электриков, - человек тридцать, если не больше, построил их в две шеренги поперек гаревой дорожки, посадили на корточки, и так, на корточках, по-гусиному переваливаясь, они двинулись по беговому кругу - не только тщательно просматривая перед собой каждый сантиметр, но и прощупывая, просеивая в пальцах шлаковое покрытие. Пройдя черепашьими темпами метров двести, они все-таки нашли кольцо. Немец-спортсмен был все себя от радости. Он обнимал и целовал стадионного рабочего, нашедшего кольцо, черноморского боцмана, придумавшего, как его найти, кувыркался и прыгал на футбольной траве. Если бы в эти мгновения ему пришло в голову подбежать в секторе для прыжков к планке - мировой рекорд в высоту, без сомнения, был бы тут же побит.

А однажды в гастрономе под гостиницей “Бристоль” на проспекте я увидел негра. До этого я видел их только на картинках: в набедренных повязках, почти голых, с кольцами на запястьях, в ушах и даже в носу. А этот негр был в великолепном сером костюме, белоснежной сорочке с твердым воротничком; галстук-бабочка с белыми горошинами на красном фоне горел на его шее. Он покупал копченую колбасу. Гастроном под “Бристолем” назывался “коммерческий”. Даже богатому воображению не представить всего того, что его наполняло. Красная и черная икра в дубовых кадушках, из которых на весы ее кладут не ложками, не черпаками, а деревянными лопаточками, легкими, точными, натренированными движениями сбрасывая ее тяжелые комки на широкие, в квадратный метр, листы гремуче шуршащей пергаментной бумаги. Всех пород, во всех видах рыба: соленая, копченая, замороженная, свежая, даже живая, плавающая в гигантском аквариуме. Всевозможная ветчина и колбасы - всех форм, десятки названий. Оранжевые апельсины, каждый в голову ребенка, высились пирамидами. Такой же величины яблоки казались искусственными, восковыми, художественным изделием умелых рук; ни единого пятнышка, ни единой вмятинки на их поверхности; они были так туго налиты соком, что, казалось, тронь слегка иглой их кожицу - и прозрачный ароматный сок брызнет струйкой, как их спринцовки.

Все выставленное в витринах, на прилавках, на полках и стеллажах до самого потолка было прекрасно и соблазнительно, все вызывало совершенно сумасшедший аппетит и слюни, но цены!.. От взгляда на этикетки с цифрами кружилась голова, пол уплывал из-под ног. Поэтому гастроном, полный всяческого великолепия, был постоянно пуст, горожане, облизываясь, могли только поглядеть на его изобилие, а пожилые люди - еще и вспомнить московский и петербургский магазины купца Елисеева былых времен. Покупателями были редкие счастливчики, располагавшие большими деньгами. Прекрасно одетый, в белоснежной сорочке с бабочкой негр принадлежал к таким счастливцам. Ему взвесили целую палку сморщенной, стало быть, сухой, выдержанной по всем правилам, упругой, как резина, копченой колбасы самого лучшего, самого дорогого сорта, какой только был, завернули в хрустящую, тонкую, полупрозрачную бумагу и еще перевязали голубой ленточкой. Потом он купил солидный, граммов в четыреста, брус голландского сыра в красной оболочке, целую гору яблок, апельсинов, мандаринов, большой белый батон с изюмом. В заключение негр долго, внимательно выбирал себе вино. Продавец говорил ему название, объяснял, где оно сделано: в Крыму, на Кавказе, в Самарканде. Негр, пересмотрев с дюжину бутылок, остановился на грузинском “Цинандали”. Покупки ему сложили в большой бумажный пакет с эмблемой магазина, и он понес его в гостиницу, к себе в номер, очевидно - люкс, а то и суперлюкс, ужинать и пить чай, потому что день склонялся к концу, оранжевые солнечные лучи, пересекавшие проспект, стелились уже совсем плоско, наступало время отдыха, вечерних ужинов и чаепитий после длинного, утомительного трудового дня.

Я смотрел на негра во все глаза. Он был дьявольски элегантен. В нем чувствовалась высокая интеллигентность, необыкновенно утонченная воспитанность, свободные манеры состоятельного человека, не думающего при магазинных покупках, сколько ему придется заплатить. Все свои приобретения он делал легко, даже не взглядывая на цены, как будто то, что он покупал, совсем ничего не стоило, так, копейки. Он приветливо улыбался каждому продавцу, продавщице, благодарил их на ломаном, но понятном русском языке; зубы его, необычайной белизны, сверкали, как жемчуг. Кто он был - артист? Инженер? Может быть - специалист по проектированию и строительству мостов? Как раз в те месяцы поперек реки возле задымившего своими трубами ВОГРЭСа закладывали еще один широкий бетонный мост с трамвайным и автомобильным движением, чтобы надежней связать левую и правую части быстро растущего города.

Как ни необычно было видеть негра в глубинном, российском, далеком от всех внешних границ городе, все же его фигура была понятна, как-то его присутствие можно было объяснить. Но американец в редакции комсомольской газеты - он-то зачем сюда попал? По какой надобности?