Генерал-губернатор Перовский ревностно добивался решения поставленной перед ним двуединой задачи: укреплять юго-восточные рубежи империи, по возможности расширяя ее территорию. Этому служили и дипломатия, открытая и тайная, и сила оружия.
Киргиз-кайсацкие, иначе — казахские, роды сюмкей и байулы считали земли вдоль реки Илек своими исконными владениями. Издревле соседствовали они тут с башкирами, то, как говорится, дерясь, то мирясь, время от времени совершая набеги для захвата добычи и похищения невест. На зиму казахи откочевывали к устью Сыр-Дарьи, но по весне, как только степь покрывалась зеленым ковром, вновь объявлялись у Илека с отарами несчетных овец, табунами верблюдов и лошадей. Пользуясь тем, что государственный рубеж не везде был четко обозначен и защищен, проникали они и на российские земли вплоть до берегов Сакмара, начисто выбивали траву на пастбищах и сенокосных угодьях, сильно досаждая местным скотоводам.
Перовский, решив отодвинуть границу на юг верст на сто, наладил сношения с главами ближайших казахских родов и общин, приглашал их в гости в Оренбург, ублажал подарками и с их согласья начал спешно ставить крепости Илецкой линии, или, по-другому, Илецкой защиты. Самым неуступчивым гостям генерал-губернатор предлагал новые пастбища по реке Ори. Впрочем, мало кто из простодушных казахских предводителей сразу понял его хитрость, только пастухи, привыкшие к приилекским лугам, вскоре почувствовали, что их хозяев одурачили.
Казахские мурзы, пренебрегая добычей соли на продажу, легко отдали русскому губернатору и Тузтюбу (Соль-Илецк) с залежами каменной соли толщиною в несколько саженей. За это Перовский на словах разрешил им пасти скот на правом берегу Илека, одновременно разослав по воинским командам приказ прогонять их оттуда. Соглашения с предводителями родов и общин заключались с каждым по отдельности, поэтому об уступках, сделанных одними, другие не знали. Хан Малой орды, прослышав о самочинстве глав подвластных ему родов, вызвал их к себе и отхлестал плетью, но отменить заключенные ими соглашения с российской стороной был не в силах. Конфликтовать с могущественной Россией было бы безумием, орда ослабла в междоусобной борьбе трех казахских жузов. Разгневанный хан не придумал ничего лучше, чем вызвать междоусобицу еще и в своем жузе. По его наущению внутренние роды орды совершили набег на приграничные роды, провинившиеся перед ханом, ограбили их, угнали скот. Но это усилило не власть хана над ограбленными, а их стремление перейти под руку «белого царя».
Едва весной подсохла земля, в степи, на новой пограничной линии, развернулось строительство. Был усилен гарнизон Илецкой крепости, добавилось там пушек. В степь потянулись обозы со строительным камнем, лесом. К строительству были привлечены призванные на кордонную службу казаки и башкиры, государственные крестьяне и даже искавшие заработка казахи.
Алтынбая призвали-таки на службу вместо дяди, и он угодил сперва на земляные работы.
Уже в начале июня установилась знойная погода. Солнце, всплыв багровым шаром, к полудню раскаляется добела. Люди с раннего утра копошатся на стройке, как муравьи в огромном муравейнике. Одни долбят кайлами затвердевшую землю, другие выгружают и таскают камни, третьи стучат топорами. К середине дня взмокшая спина Алтынбая покрывается солью, во рту пересыхает, язык еле ворочается в нем. Наконец звучит сигнал: перерыв на обед. Люди в изнеможении валятся под телеги или в тенек под натянутые на задранные оглобли рогожи и дерюги. Зной еще не успевает ослабнуть, как вновь раздаются удары билом о железную болванку: поднимайсь, приступай к работе!
Вечером начинается другая жизнь — повеселей. В бескрайней степи вспыхивает множество костров, в остывшем уже воздухе разносится дразнящий запах вареного мяса. Насытившись, люди сбиваются в кучки, и где-то затевают песню, где-то звучит курай или домра.
Вечером же происходит обмен новостями и кое-какими товарами. К местам, где расположились башкиры, нет-нет да подъедут верховые казахи, поприветствуют: «Ассалямагалейкум, аманбысыз?» — то есть, справившись о здоровье, дадут знать, что подъехали с добрыми намерениями. Прямо у костра начинается меновая торговля. Казахи привозят тушки только что освежеванных курдючных овец, топленое масло, красный творог, корот — кому-то из них понадобилось тележное колесо, кому-то — деготь, охотно меняют свой товар и на хлеб. Деньги здесь не в ходу. Начальство такую беспошлинную куплю-продажу запрещает, попадешься — накажут, будешь ночью, несмотря на усталость, пилить дрова, таскать воду, ибо все тут считаются людьми военными и должны соблюдать воинский порядок. Однако начальники похитрей смотрят на обмен с казахами сквозь пальцы, не прочь и сами разжиться кое-чем, к примеру, мягкой верблюжьей шерстью или козьим пухом.
Утром Алтынбай по въевшейся еще при службе у барина привычке просыпается чуть свет. Вот и сегодня раньше, чем он, поднялись только костровой (по жребию) и повар команды. Костровой, потирая глаза, раздувал огонь в кусках отсыревшего от росы кизяка, а когда раздул, стал подкидывать бурьян, щепу, затем и дрова; наконец, подвесил над костром котел и приставил к огню закопченный горшок с водой для чая.
Над Илеком стлался жидкий туман. Едва выглянуло солнце — туман растворился в камышах. Алтынбаю, привыкшему видеть на речных берегах высокие осокори и вязы, черемуховые и ивняковые заросли, Илек кажется неприлично голым, тут даже кустика, чтобы присесть под ним, не найдешь, — только камыш в воде, серая полынь и султаны ковыля.
День опять обещал быть знойным, воздух застыл — былинку не шевельнет. Алтынбай спустился к реке, умылся, встав на отвалившийся от берегового обрыва ком дерна. Прохладная вода освежила лицо, взбодрила. Поднявшись на обрыв, он уселся, глядя на завихряющиеся речные струи, и опять наплыла на него грусть, и как бы помимо его воли из глубины сердца полилась печальная песня:
Сиротский удел потерявших отца —
На жизнь зарабатывать в поте лица…

Пел он негромко, но, должно быть, в утренней тишине далеко разносилась песня по пустынному берегу. Когда он умолк, неожиданно раздался девичий голос:
— Хорошо, жегет, поешь!
Алтынбай, вздрогнув, поднял голову. Остановив неподалеку коня, на него с улыбкой смотрела молодая казашка. Белый платок и длинная черная коса, перекинутая на грудь, подчеркивали красоту ее смуглого лица. Алтынбай замер, соображая, живая это девушка или виденье.
— Коли есть у тебя конь, догони меня! — озорно крикнула казашка и, круто развернув своего скакуна, ускакала в степь, только клубочки пыли из-под копыт остались висеть в неподвижном воздухе, напоминая стадо барашков.
Всего минуту видел Алтынбай загадочную девушку, но запала она в его тоскующую душу. И днем, перекатывая тяжелые камни, и вечером, растянувшись на нарах в «казарме», слепленной из обмазанного глиной камыша, думал о ней. Ночью она ему приснилась.
Алтынбай каждое утро спускался к Илеку, пробовал и петь, и свистеть, но молодая казашка более не появлялась. Постепенно тяготы службы затуманивали ее образ в памяти, и все реже Алтынбай видел эту девушку во сне.
Наступило время сенокоса, чрезвычайно важное в крестьянской жизни. Казаки, имеющие свои хозяйства, крестьяне и некоторые башкиры заволновались, стали надоедать начальству просьбами отпустить их домой хотя бы на неделю. Начальство, предвидя это, заранее поставило условие: будут отпущены лишь те, кто поработает, превышая установленные нормы. И люди, не представлявшие зиму без запаса сена, работали, обливаясь черным потом.
Казак по имени Никифор, получив разрешение съездить домой, вечером привел в порядок сбрую, смазал дегтем оси телеги с тем, чтобы выехать рано утром. А ночью кто-то подменил два его крепких колеса, поставив вместо них старые, расшатанные. Надеялся, видно, что счастливец второпях подмену не заметит. Никифор заметил, поднял шум. Дело дошло до коменданта Илецкой крепости, майора, — ему были подчинены и все занятые строительством команды.
— Ты свои колеса сможешь узнать? — спросил он у казака.
— Как не узнать, узнаю! У нас, в Черном отроге, знатный мастер их делает. Его руки и по ступице, и по ободу, и по креплению шины можно отличить.
Майор, отсрочив начало работ на час, приказал выстроить все телеги в один ряд, затем объявил:
— Сегодня ночью украли колеса у казака, несущего службу с примерным усердием. Происшествие чрезвычайное, позорное для всего гарнизона. Ежели укравший признается в содеянном, вернет колеса и попросит прощения, наказание назначу легкое. А коль не признается и колеса обнаружатся при обыске, пощады не будет. Даю на раздумье полчаса.
Ни через полчаса, ни через час, ни через день пропавшие колеса не нашлись. Оставалось только предположить, что «уплыли» они к казахам. Рассвирепевший майор, отпустив Никифора на сенокос вместо одной на две недели, принялся укреплять дисциплину. Собрал начальников команд, приказал им завести побольше тайных доносчиков. Меновую торговлю с казахами строго-настрого запретил. Чтоб и близко не подпускать их к местам расположения кордонных команд, помимо обычных караульных постов учредил конные дозоры, которым вменялось в обязанность прочесывать окрестности на расстоянии до 15 верст от крепости.
Вскоре в связи с этими событиями Алтынбай был назначен в ночной дозор.
Летние ночи в степи темны, лишь слабый свет от далеких звезд слегка рассеивал тьму. Такой ночью ходить пешком опасно: угодишь ногой в какую-нибудь рытвину, упадешь и расшибешься. Пятеро дозорных ехали, доверившись чутью коней. Время от времени останавливали их, прислушивались. Ничто не нарушало тишину, змея проползет — и то услышишь.
Внезапно Алтынбаю, ехавшему впереди, показалось, что неподалеку фыркнула лошадь. Он вскинул руку, все замерли. Теперь отчетливо донеслось постукивание копыт.
— Стой! — закричал старший дозора, казак. — Стрелять будем! — И потише — своим: — Стрелять вверх, возьмем живыми!
Из ствола его ружья выметнулось пламя, и дозорные рванулись в ту сторону, откуда доносился стук копыт. Впереди смутно обозначились фигуры пяти-шести всадников. Они не собирались сражаться, нахлестывали коней, стремясь раствориться в ночи. Алтынбай настиг одного из них, взмахнул плеткой, конец ее обвил всадника по поясу, и он вылетел из седла, грохнулся на землю. Алтынбай соскочил следом, скрутил задержанному руки, взвалил его поперек его же седла.
— Уй-бай-ай! — завопил, приходя в себя, пленник, но, получив хорошего тумака по скуле, умолк.
Дозорные схватили еще одного казаха.
— Остальные ушли, ловко управляют конем, — посетовал старший дозора. Но был он доволен, двух злоумышленников все же взяли. По его мнению, казахи не зря появились ночью близ крепости — явно замыслили воровское дело.
Ранним утром сам комендант крепости допрашивал задержанных. Те уперлись на одном: заблудились, искали пропавший скот. Майор устроил короткое совещание со своими приближенными: как быть?
— Всыпать им по тридцать плетей.
— Отправить в Оренбург, там языки им развяжут.
Майор принял оба совета.
Вскоре Илецкая крепость гудела как улей. На главной ее площади собрали свободных от службы пушкарей, стрелков, строителей, обозников. Задержанным казахам всыпали плетей, но ничего, кроме «уй-бай-ай» от них не услышали. Поскольку в крепости еще не успели построить гауптвахту, погрузили их на телегу и под конвоем отправили в Оренбург. Хотя злой умысел казахов не был доказан, майор решил все же поощрить дозорных, которые задержали их: объявил благодарность и приказал выдать им дополнительные порции чая и сахара.
А вскоре с казахской стороны прибыла делегация: у них-де пропали два пастуха, не знают ли урусы, куда они делись? Словом, прикинулись, будто ничего не ведают. Майор скрывать правду не стал, сообщил об отправке двух задержанных близ крепости казахов в Оренбург для расследования их замыслов и высказал решительный протест в связи с тем, что казахи из рода сюмкей занимаются воровством, пасут скот на русской стороне реки, ведут с его, майора, подчиненными незаконный товарообмен. Казахи в свою очередь потребовали немедленно вернуть арестованных, пригрозив, что в противном случае найдут чем ответить. Уверенный в своих силах комендант вспылил, приказал вытолкать казахов за ворота крепости и проследить, чтобы они убрались восвояси.
Обе стороны понимали, что ссора к добру не ведет, но, распалившись, взять себя в руки уже не могли.
...С утра с казахской стороны стронулся суховей. Он досушивал то, что еще не высохло. А трава уж и до этого повяла, листья на редких деревьях свернулись. Люди, чувствуя недоброе, нервничали, ругались, кричали друг на друга без видимой на то причины.
После обеда произошло нечто удивительное: на людей, копавших рвы и таскавших камни, то там, то тут стали набегать степные лисицы — корсаки. Кое-кто пытался прибить обезумевших зверей лопатой, те, кто помудрей, останавливали разгоряченных товарищей: «Стой, это не к добру, от какой-то беды бегут они». Вскоре ветер принес отчетливый запах дыма.
«Пал! Огонь на нас идет!»
Нет в степи ничего страшнее горящей сухой травы. Пал почти невозможно остановить. Забеспокоились лошади, верблюды, волы, заметались, скуля, собаки.
Комендант крепости, немало всякого повидавший на своем веку, спешно отдал приказ: пустить навстречу огню огонь же. И вот красные змейки, извиваясь, медленно поползли навстречу степному пожару. Дым относило ветром назад, люди, кашляя и чертыхаясь, отмахиваясь от искр, кто лопатой, кто палкой помогали огню двигаться вперед. Там, где огонь пятился в сторону крепостных сооружений, затаптывали его ногами, гасили, катая бревна.
Дым застлал горизонт, зеленоватыми клубами поднимался из ложбин, где скопились шары перекати-поля. Наконец, два огненных вала встретились в значительном отдалении от крепости, пожар, обессилев, к вечеру угас. Но долго еще в ночи дотлевали, выстреливая искрами, кусты и комья оставленного скотом навоза. Запах гари потом наносило на крепость почти в течение недели.
Комендант крепости послал генерал-губернатору рапорт, в котором, доложив о неспокойной обстановке на границе и высказав предположение, что пожар в степи возник не случайно, а был устроен казахами намеренно, просил прислать комиссию для расследования происшествия и усилить гарнизон людьми.
Караулы теперь выставлялись не только ночью, но и днем, конные дозоры уходили в степь на расстояние до полусотни верст. В дозор назначали казаков, вооруженных ружьями, присоединив к ним двух-трех башкир при саблях. Однажды Алтынбай проездил в таком отряде весь день и, когда возвращались в крепость, попросил у старшого разрешения спуститься к Илеку искупаться. Тот решил, что и остальным это не помешает.
Освежились, начали одеваться, и вдруг Алтынбай видит: на обрыве на приплясывающем коне появилась та, знакомая ему, молодая казашка. Увидели ее и другие. Старшой бросил негромко:
— Надо схватить ее...
Казашка, не осознавая, что ей грозит опасность, улыбалась им.
— Уезжай скорей, исчезни! — крикнул ей Алтынбай по-башкирски.
Казашка, то ли уловив тревогу в его голосе, то ли поняв, зачем казаки побежали к своим коням, взмахнула плеткой.
— Прощай, жегет!
Пока дозорные вскочили в седла и выбрались наверх, ее и след простыл. Старшой накинулся на Алтынбая:
— Ты что, болван, приказа не знаешь? Зачем подал голос? Велено хватать любого чужака, появившегося близ крепости.
— Да девчонка ведь...
— По мне — хоть девчонка, хоть сам черт! Забыл уже, как они подпалили степь? На зло добром не отвечают. Теперь придется начальству доложить, и всыпят тебе шомполов, раз спина зачесалась!
Старшой в самом деле доложил об этом происшествии начальству, за себя боялся: если промолчит, кто-нибудь может донести на него, и виноватым окажется он.
Комендант крепости, вызвав Алтынбая, сначала наорал, грозил прогнать его сквозь строй, то есть исполосовать спину шомполами, но, вспомнив, что совсем недавно объявил ему благодарность за храбрость, выказанную при задержании злоумышленников-казахов, смягчил наказание, решил отправить на месяц к штрафникам в Тузтюбу — ломать соль.