I. МОБИЛИЗАЦИЯ

Меня призвали неожиданно...

Несмотря на то, что война разгоралась и каждый день на Дальний Восток призывались новые партии запасных, — я, по присущей человеку привычке думать о себе иначе, чем о другом, — в глубине души был убежден, что меня обойдет горькая чаша.

Помню, я говорил об этом знакомым и они смотрели на возможность моего призыва, как на несчастие; на эту войну, как на преступление.

Гнетущие вести приходили с Востока, в душе закипала ненависть к врагу... но не к тому, что льет родную кровь на далеких полях чужой земли, а к другому, давящему нас с первого сознательного шага; к врагу, превратившему нас в рабов, который теперь призывал нас на «служение родине», взывая к нашему «сыновьему долгу».

И шли наши войска кровью своею заливать преступные ошибки. Нужно было славой победы закрыть преступления!

Не было широкой волны, поднимающей народные массы. Каждый про себя скорбно считался со своею совестью... Шел, чувствуя себя несчастным.

Предвестниками моего призыва были частые письма по городской почте с рекламами военных портных, изготовлявших все обмундирование в 24 часа.

Когда я показал пачку этих реклам моему приятелю, он заметил, что, вероятно, военные портные знают мобилизационные планы не хуже, чем те власти, которые распоряжаются мобилизацией.

26

«Это, брат, настолько серьезно, сказал он, что я рекомендую тебе быть готовым!»

Его слова оправдались: 20 июня 1904 года в моей кухне появился вестник войны в лице околоточного, который, заикаясь от волнения, как бы боясь испугать, вручил мне лист картона, в верху которого было крупно напечатано: «Призывной лист».

Мой вестник войны был бледен и взволнован. Он сообщил мне, что в соседнем доме он только что вручил одному квартиранту такой же «документ» и тот не выдержал... упал в обморок.

«Бедный!.. » — говорил мой вестник войны.

Из листа было ясно, что я призываюсь для пополнения штата полевых подвижных госпиталей, не приданных к дивизиям N корпуса.

Давно уже я покинул военную службу, а потому все перезабыл и никак не мог представить себе в первые минуты учреждения, в котором я должен служить на театре военных действий.

На следующий день пошел к воинскому начальнику. В приемной была бестолковая и досадная толкотня. Никто не мог получить справок. Ответы должностных лиц были сбивчивы и неопределенны: они не знали дела; не знали, как взяться за него; беспомощно махали руками; без толку нервничали и сбивали нас, призванных с «воли» под эти казенные своды.

Попав в первое военное учреждение, я в первую же минуту испытал то ощущение хаоса, которое преследовало меня потом в течение долгих дней и месяцев в Маньчжурии во время этой несчастной войны.

Канцелярия воинского начальника не знала, где формируется та часть, в которую я призывался. Мне сказали только, что в течение трех дней я должен окончить все свои личные дела и быть готовым ко всему и что обмундирование для меня может быть изготовлено военным портным в течение 24-х часов. Последнее сообщил делопроизводитель воинского начальника, любезно вручив мне одну из тех реклам, которые когда-то так волновали меня, когда я получал их по городской почте.

Через три дня я был одет в военную форму. Тяжелое превращение!

Надев мундир, я с печалью оглянулся на только что сброшенную штатскую кожу и, невольно охватили меня воспоминания о том полузабытом времени, когда я, совсем молодым, носил такой же мундир.

Как тяготился я этим мундиром, как тяжело было жить в нем, с какою радостью я сбросил его!..

27

И вот — опять мундир! На этот раз он надевается спешно, чтобы идти далеко на войну.

Надев новую, блестящую кожу, я пошел искать свою часть. Первый человек, и человек военный, приветствовавший мое преображение, принадлежал к тому же рангу, как и мой вестник войны — это был городовой, усатый старый городовой, стоявший всегда против моего дома.

Он весело улыбнулся и полуфамильярно отдал мне честь.

После двух или трех неудачных посещений штабов — я узнал, где формируются не приданные к дивизиям госпитали и, взяв извозчика, поехал туда. Это было на самом краю города, в длинных казачьих казармах. Они были пусты — полк находился в лагере и пустота и простор казарменных помещений производили жуткое впечатление.

Чувствовалось, что они скоро наполнятся новыми людьми и этих неведомых, грядущих гостей, которых ждала пустая пасть казармы, было жалко.

Пройдя длинный коридор, я нашел генерала, который ведал формированием госпиталей. Он сидел в большой, неуютной комнате, окруженный своим штабом. Общими усильями писали приказ. Генерал диктовал текст, а его усиленно поправлял чиновник, ссылаясь на разные разъяснения и дополнения. С изумительною ловкостью он извлекал эти «разъяснения» из затрепанных толстых томов законов, которые темными горками лежали на столах, стульях и подоконниках. Генерал слушался опытного чиновника и поправлял приказ.

Как они были озабочены, чтобы мобилизация шла не так, как идет, а так, как «предусмотрел» законодатель!

В этот же день я был представлен главному врачу моего госпиталя и мне было предложено каждый день приходить в казармы, принимать людей, лошадей и имущество.

Начали прибывать люди. Каждый день их выстраивали на плацу, крупными цифрами мелом писали на груди каждого номер части и рассылали по пустым казармам.

Коридоры и залы начали наполняться. Люди приходили из бедных губерний тощие, изморенные долгой работой, и старые. Для военно-врачебных заведений, по мнению законодателя, не нужны были молодые силы.

Несколько раз присутствовал я на телесном осмотре призываемых. Врач пропускал всех, поверхностно осматривая, а из-за вереницы голых спин был слышен его ровный голос: «Годен! Годен! Годен!»

28

Как-то я обратил его внимание на то, что многие из принятых неспособны перенести тяжесть службы на войне, что они стары и больны.

Врач пожал плечами и ответил, что он тут ни при чем.

Не знаю, чем он руководствовался — специальными ли циркулярами или просто не хотел возбуждать дела?! Знаю только, что около 15% набранных в мой госпиталь людей, были возвращены во время войны в Россию, как страдающие хроническими болезнями и неспособные к несению службы.

То же самое происходило при приеме лошадей. Прибывали из уездов, от воинских начальников старые, заморенные, разбитые клячи с органическими пороками и слабые лошади, которые, если не теперь — то через несколько времени должны безусловно превратиться в инвалидов; но ветеринарный врач, пропуская мимо себя этих одров, твердил: «Годна! Годна! Годна!»

Словом все, что ни попадало по призывному листу на эту несчастную войну, оказывалось годным, годным, годным!!

Наконец штат людей и лошадей был набран. Началось обмундирование и обучение. Но чему обучать?

Учить госпитальному делу оказалось невозможным — мы должны были двинуться в Маньчжурию без обоза, без оборудования госпиталя, так как все это ждало нас в Харбине.

Мы должны были довести до Харбина людей, лошадей и медицинские принадлежности, которые в запечатанных ящиках, в последний день доставят нам на вокзал.

Приказы о мобилизации писались ежедневно. Фабриковались они тем же способом и были искусственно пригнаны, чтобы показать, что законодатель не ошибся в распределении по дням мобилизации известных работ, что все идет гладко и так, как предусмотрено священными циркулярами и законоположениями.

Вскоре распространился слух, что нас «будет смотреть» одно высокопоставленное лицо. Начальство затрепетало — и вот наших крючковатых нестроевых, набранных для исполнения санитарных обязанностей, начали обучать церемониальному маршу.

Это было положительно забавно и при воспоминании об этом меня охватывает неудержимый хохот!

Люди, никогда не служившие в пехоте, а по разным артиллерийским складам и нестроевым командам, не бывавшие в строю и совершенно к нему неспособные и старые — теперь ежедневно в течение трех или четырех часов обучались церемониальному маршу и ружейным приемам!

(Ружья нам дали для самообороны от хунхузов.)

29

И вот — имея на левой руке красный крест и держа в ней же винтовку, мы, весело помахивая правой, парадировали перед начальством.

Сколько было мучений из-за «равнения»! — Точно в строевой роте!

Это продолжалось долго — более 2-х недель. Наконец, наступил день смотра. Старый, обрюзгший генерал, привыкший ко всевозможным парадам, прошел по фронту вытянувшихся в струнку госпиталей, поздоровался с нами и не знал: что делать с полевыми подвижными госпиталями без больных и обозов?

Начальство, конечно, выручило и заявило, что будет устроено прохождение церемониальным маршем.

«Да разве они это умеют?» — спросил генерал.

«Так точно Ваше... »

И мы прошли перед ним церемониальным маршем и услышали его «спасибо»!

После перед ним проводили лошадей и он, признанный знаток лошадей, видя этих одров, ничего не сказал. Очевидно, для госпиталя лучших лошадей давать не следует.

По традиции пошли на кухню. Там стоял повар в сшитых специально для этого дня колпаке, блузе и фартуке. Белый парадный поварской костюм был туго накрахмален Он неуклюже топорщился на огромном солдате и был девственно чист. Кухня блестела. Генерал почему-то спросил повара:

«Ты который день в этом фартуке?»

«Третий день, Ваше... » — ответил повар.

Почему он ответил: «третий день!», так и осталось для меня тайной.

Поблагодарив формировавших госпитали, особа уехала. Наш генерал выразил нам свою глубочайшую признательность и, окончив этот «церемониальный марш», мы спокойно разошлись по домам.

Начались дни ничего не деланья. Отъезд откладывался еще на две недели. Люди стали проситься домой, повидаться последний раз со своими, и мы пользовались всеми законными и не законными способами, чтобы исполнить их просьбы, дать им возможность еще раз повидать родину.

Порой приходили в казармы земляки — люди напивались.

Одна сердобольная жена приехала к мужу, да так и прожила до нашего ухода в казарме со своею девочкою.

Это было глубоко понятно и никто не смеялся.

30

Люди сближались; из их массы начали выделяться отдельные, резко очерченные личности. Я начал разбираться в группе людей, над которыми, волею судеб, стал начальником.