Отлично помню первый день в Харбине.

За несколько дней до приезда мы дали телеграмму формирующему госпитали о дне прихода нашего поезда, и тотчас по приезде, отправились в штаб.

Потолкавшись по разным отделам, мы нашли нужного нам полковника и представились ему.

Он был крайне изумлен.

Оказывается, у него было все нужное для госпиталей кроме врачей, и он недоумевал: зачем нас послали?

Показали ему приказ по округу, в котором мы формировались в России и он, поневоле, должен был признать существование нашего госпиталя как учреждения.

Телеграмму, которую мы послали с дороги, полковник не получал.

«Что ж, — сказал он в конце концов — раз уж приехали, так располагайтесь».

«А где же?» — спросили мы.

«А вот за городом есть кладбище, а за кладбищем — поле. Там много места: есть где расположиться! А завтра приходите сюда, подумаем».

Железная дорога требовала немедленного освобождения поезда — и мы стали разгружаться. Чтобы перевести наше медицинское имущество на бивуак, нам дали две пустые повозки.

37

Пошли в поле выбирать место для бивуака, а один из врачей поехал в город искать комнату для нас.

Шел дождь; дул ветер. Топкая маньчжурская земля превратилась в вязкую, глубокую грязь.

В грязной, истоптанной степи, за городом, на склоне пологого холма мы нашли ряд ям от прежних палаток. Их вырыли неведомые части, ушедшие вперед. Ямы были наполовину наполнены водою.

Шутя, искали: где посуше, но всюду было грязное, топкое поле, а над ним безнадежно низко нависло небо и лило мелкий дождь.

Перетащив ящики медицинского имущества и разбив коновязь, начали натягивать над ямами холсты палаток, лопатами выбрасывать из ям воду и грязь.

В это время ветер переменился, пошла крупа, незаметно перешедшая в снег. Он шел все сильнее, ветер раздувал его белые нити, и к вечеру завыла жестокая снежная буря.

А мы сидели по колена в грязи в ямах. Над нами был натянут замерзший холст, в палатки задувало снегом. Люди завыли.

Не из чего развести костер!

Пошли искать. Набрели на огонек. Возле него грелись товарищи, пришедшие на два дня раньше. Они тоже сидели в ямах; над ними также были раскинуты холщевые крыши палаток; они также стучали зубами. Зато они имели огромное преимущество — у них были дрова. Посредине их холодного бивуака горел костер, возле него пытались греться, но это было трудно. Метель стлала пламя по земле, вытягивала его, осыпая искрами, не давая тепла. Они дали нам дров и, радуясь мерзлым поленьям, мы вернулись в свои холодные ямы.

Какой-то солдатик в поисках тепла набрел в метели на стог сена. Кому он принадлежал неизвестно. Охраны не было. И вот мои люди начали бегать к стогу, выдирали из него охапки сена и тащили в свои ямы.

Дрова и сено кидали посредине палатки и зажигали. Сидели в этом дыму, копоти и угаре захлебываясь от удушья... отогреваясь.

— «Что ж: на войне», — говорили люди. И находились шутки! Снежная вьюга прекратилась. Начало сильно морозить. Я вышел из палатки.

Стояла темная, морозная ночь. Тихо кругом, лошади фыркают в темноте у коновязи. Палатки, словно фонарики, светятся. Под прозрачными холстами ходит волнующееся пламя. Их немного, моих палаток, всего восемь. В каждую набилось человек по 12 и

38

лежат, свернувшись серой змеею в грязи вокруг костра, задыхаясь от дыма.

Как фонарики, светятся палатки! А темное небо над ними непроницаемо темно. Тихо. Вдали кричат паровозы; во мраке стоят столбы света от электрических фонарей вокзала.

Эта ночь не прошла даром — несколько человек заболели.

На следующий день снова пошли в штаб.

О нашем прибытии полковник сообщил главнокомандующему и ждал распоряжений. Разгорался бой на Шахэ, — очевидно было, что сидеть Харбине придется долго.

Начали просить, чтобы нам дали средства приспособить палатки для жилья или устроить землянки. Отказали — таких средств не имеется.

Что делать?!

Разбили мы коновязь под уклоном холма и начали понемногу устраиваться.

На окраине города возводилось много построек и палатки стали постепенно заменяться землянками. Люди бродили по городу, собирали доски и жерди, иной раз отрывали их от забора или воровали со двора и тащили в свои ямы, углубляли их, строили крыши, обсыпали их землею. Получались просторные землянки. Потом появились печи, входные двери, а у более затейливых строителей даже окна.

Наконец была получена телеграмма двинуть нас немедленно в Мукден.

«Сейчас же принимайте имущество!»

Но это было не так-то легко. Никто не знал, где находилось имущество. Сначала нас послали в интендантские склады у Сунгари.

Поехали. Нашли полковника, управляющего складами. Он жил в маленьком домике среди громадной площади, заваленной всевозможными запасами.

«Да что вы! Да что вы!! Вы совсем не туда попали — никакого вашего имущества у меня нет! Путают эти штабы, чтоб им пусто было! Идите-ка на четвертую версту — там все узнаете!»

Вернулись в штаб, доложили, что нет имущества. Полковник пожал плечами и тоже посоветовал нам съездить на 4-ю версту.

Поехали. Нашли чиновника, заведующего выдачей имущества.

«Кое-что есть» — сказал он.

Начался прием.

Трудно представить себе грациозность складов тыла армии: это город сараев, занятых огромными тюками; это десятины

39

повозок всевозможных сортов; это длинные ряды стогов, это горы кулей, кругов бобовых жмыхов, бесконечные шеренги полевых хлебопекарен.

Трудно разобраться в хаосе. Масса людей была занята сортировкой имущества, но какой-нибудь тюк с шишками для шатров приходилось искать целыми днями. Помню: мы никак не могли найти в массе тюков походной кузницы и какой-то принадлежности упряжи. На розыски их было потрачено три или четыре дня.

Получив все вещи из интендантских складов 4-й версты, мы поехали снова к Сунгари.

Полковник, по словам денщика, был очень занят. Делать нечего, надо тревожить его: спешно! И мы вошли в его комнату.

Он сидел к нам спиною и был действительно занят раскладыванием пасьянса.

Он неистово ругал штаб и интендантство, убеждал нас, что никто ничего не делает, что всю работу свалили на него и сидят на его шее, что никакого имущества для нас у него нет.

Успокоился только тогда, когда приехавший с нами чиновник указал ему, что те повозки, чьи дышла висят над окном, у которого он раскладывает пасьянс, предназначенны именно для нас.

«Берите, берите пожалуйста — обрадовался полковник — по крайней мере хоть место освободите, а то и света божьего из-за них не видать! Ишь — рагоза» — указал он на дышла.

Мы запрягли эти повозки и повлекли их от окон полковника к себе в поле.

Грандиозна была в это время столица войны — Харбин. Громадный пологий холм центрального города, правильно распланированный широкими улицами, застроен однообразными домами, сооруженными очевидно по проекту одного лица и лица чиновного. Весь новый город построен на казенные деньги для казенных людей. Для рядового чиновника избран особый тип маленького каменного дома под черепичной крышей. Таких домов много, они однообразно тянутся по прямым улицам. Но по мере того как лицо двигается вперед по службе, оживляется и архитектура. Чем выше лицо, тем больше, выше, красивее дом, а те, счастливцы, чьи способности и гений нашли достойную оценку, живут в пре-лестных, веселеньких домиках, богато украшенных архитектурою с башнями, цветниками, террасами.

Вот она где колонизация края! — Очевидно здесь устраивались прочно и надолго. Думали благоденствовать в домиках с башнями!

40

В «Новом Харбине» нет частных домов, только на самом краю его приютилось несколько кварталов местных купцов, поставляющих чиновникам предметы необходимости и роскоши.

В центре города высятся грандиозные здания управления Китайской Восточной железной дороги. Сооружения миллионные, в стиле модерн. Они не были окончены к войне и теперь их спешно заняли разные штабы, а некоторые здания приспособлялись под фешенебельные госпитали, приехавшие под иностранным флагом или находящиеся под сильным покровительством двора.

Для непонятных целей вокруг этих зданий строилась широко задуманная каменная ограда. Рыли ямы для фундаментов, возили кирпич и известь для этого, столь нужного именно теперь сооружения.

По другую сторону полотна железной дороги — «Пристань». Это базар, наполовину русский, наполовину китайский, построенный на трудно проходимой трясине. Толпы солдат, офицеров сновали по улицам, шумели в кабаках и притонах. Здесь продавалось все: пищевые продукты, материи, разные жизненные припасы, удовольствия, деготь, железо, женщины, вино и совесть.

Все находило спрос и предложение, и в движущейся толпе мелькали головокружительные шляпки красавиц войны и черкески продавцов — кавказцев — паразитов обильного золотом тыла.

В пяти верстах от нового города раскинулся «Старый Харбин» — бывшая крепость, под стенами которой лилась когда-то кровь во время боксерского движения. Теперь — это поселок пограничной стражи; там размещены госпитали; работают сухарные заводы. От Старого Харбина длинною полосою к Новому протянулся только что выросший город госпиталей. Их бараки тянутся верстами, наводя ужас на проезжего.

Все эти части слились в один гигантский город, к нему примкнули площади интендантских складов со своими скирдами хлебов и товаров, дымящимися рядами полевых хлебопекарен — и все дышало войной и для войны.

Чувствовалось, что громада живет полною жизнью, захлебывается этими минутами, что этот город случайный, что все люди в нем также случайны.

Кончится кровопролитие, и все замрет: город развалится; закроются вертепы, магазины, опустеют улицы — настанет тишина.

Наш бивуак был расположен в степи на уклоне холма за новым городом, а врачи нашли себе комнату в пяти верстах, в Старом Харбине. Ежедневно верхами ездили мы к себе на бивуак, про

41

водили там целый день, и только вечером возвращались в свою комнату.

Томительно было харбинское сиденье. Целые дни проводили мы в своей канцелярии. Она помещалась в палатке. Стояли морозы; люди попрятались в землянки, неохотно выходили на мороз. Под уклоном на длинной коновязи покорно стояли лошади; под горкой в яме кипели котлы с обедом и водою. Дальше — плоская холодная степь, и над нею тихое небо. Ветер трепал холст нашей палатки-канцелярии. Писать было трудно — руки мерзли.

Недалеко от нас было кладбище и каждый день, несколько раз к нам доносились разорванные ветром обрывки похоронных маршей.

— «Хоронят офицера» — говорили мы сначала.

Потом надоело.

Принимая вещи на 4-й версте, мы ежедневно проезжали мимо артиллерийского склада. На чисто выметенной площадке охраняемые часовыми стояли, протянув в чистое поле длинные дула, батареи осадных орудий. Там, куда были устремлены безжизненные черные зрачки — жерла чудовищных убийц, — было тихо...

Скоро они начнут свою работу.

И в моих воспоминаниях о Харбине... неизменно...

Трепещет и хлопает холст палатки... Холодно... Надо писать, а руки мерзнут. И по холоду сквозь хлопанье палатки вместе с мигающим бледным светом, просачивающимся через ее холст, несутся обрывки похоронных маршей... Хоронят убитого... Опять хлопанье палатки; руки мерзнут... Хоронят убитого... Другого! — Их много будет: на всех устремлены черные зрачки холодных орудий — там, на выметенной площадке... Скоро они начнут свою работу... Холодно; руки зябнут... Трепещет палатка... Разорванные хлопья похоронного марша... Хоронят третьего!.. Степь и небо спокойны... Между ними по ветру носятся печальные лохмотья марша.

Однажды поздно вечером в нашем дворе раздался топот лошадей. Привели верховых с бивуака. Формирующий госпитали полковник приказал немедленно явиться в штаб.

Ненастною ночью кавалькада наша двинулась в новый город. В штабе мы застали других врачей, также призванных в канцелярии.

Нас торопливо требовали в Мукдене, и мы получили приказание завтра же записаться в железнодорожном управлении на ближайшие поезда, отправляемые на юг.

На следующее утро полковник «смотрел» нас и полученное нами имущество.

42

«Смотрел» он на морозе в степи. — По мерзлым кочкам проходили перед ним люди, закутанные в башлыки, и лошади, обросшие пушистой зимней шерстью.

Дул холодный ветер: срывался снежок.

И когда мы отбывали этот «последний» смотр, на душе было тихо. Свершилось. Оглядываться нельзя. Стоим перед большим делом; его надо сделать.

В тот же день я пошел в железнодорожное управление записаться на поезд и узнать, когда он будет подан для погрузки. Управление помещалось во втором этаже, и я легкомысленно поднялся туда, не снимая шинели в швейцарской.

Когда я записывался у писаря, в комнату вошел какой-то полковник, и, глядя мимо меня на писаря, разразился:

— Сколько раз говорить тебе, дураку, чтоб ты не смел разговаривать с теми, что вваливаются сюда в пальто! Пусть читают внизу объявление, что нельзя входить в верхней одежде! Не давать ни-ка-ких справок!

И прошел мимо.

Так кричал офицер на офицера!

Как никак, а с писарем мы сговорились.

К вечеру следующего дня был подан поезд, и мы стали грузиться. Снова долгая возня с посадкой лошадей, упирающихся при входе в вагоны; вкатывание груженых возов на платформы; суета и крики.

Наконец все устроились. Это было глухою ночью. Устав от долгого дня работы, все уснули, кроме часовых. Сонными двинулись мы к Мукдену. Не заметили, как тронулся поезд.

На следующий день пообедали в Гунджулине и ночью на второй день были в Мукдене.