Мать долго в одиночестве и тоске пребывать не могла, не в её это было характере. Едва они обжились во флигеле, едва подружились с хозяйками, Анной Всеволодовной и Анной Сергеевной, (с Анной Сергеевной так даже  и больше: она ведь теперь была не просто хозяйкой, а ещё и добровольной музыкальной учительницей Алёши по классу пианино), как к ним зачастил новый материн поклонник. На этот раз артист и певец областного драматического театра, Анатолий Борисович. Бориска, как в глаза и за глаза называла его мать.

 Анатолий Борисович был высоким, по-юношески гибким, с длинными ниспадающими на плечи волосами. Сразу чувствовалось, что он намного моложе матери, хотя и старается это скрывать, как-то смешно важничая, словно понарошку изображая взрослого, много повидавшего в жизни и даже утомленного этой жизнью человека.

   Никаких продуктовых сумок или просто подарков матери и Алёше Бориска никогда не приносил, зато всегда приходил к ним в дорогом тщательно выглаженном костюме (правда, всегда почему-то в одном и том же) и галстуке-бабочке, что Алёше очень нравилось. Галстук-бабочку он до этого видел только  на картинках, да по телевизору, а тут увидел на живом человеке, к тому же ещё и таком необыкновенном – артисте.

  Узнав, что Алёша занимается с Анной Сергеевной на пианино,  Бориска отнесся к этому ревниво и однажды вечером, когда Алёша только что вернулся с музыкального урока, поставил его посреди большой комнаты и, не скрывая своей ревности, сказал (не столько, конечно, для Алёши, сколько для матери):

        - Пианино – это хорошо, но давайте посмотрим, есть ли у пианиста голос?!

   Алёша испугался, думал, что ему будет больно, как на приёме у врача, куда они с матерью ходили, когда у Алёши воспалились гланды, и болело горло. Врач заставляла Алёшу открывать рот, прижимала железной лопаточкой язык и требовала сказать: «А!», потом смазывала гланды длинной палочкой, на которой была намотана смоченная каким-то раствором  ватка. У Алёши от этой процедуры перехватывало дыхание, а на глаза навёртывались слёзы.

  Он ожидал, что и сейчас будет точно так же и хотел убежать от Анатолия Борисовича и матери на кухню и спрятаться там где-нибудь за печкой или даже уйти к Анне Всеволодовне и Анне Сергеевне, которые никогда голос у него не «смотрели». Но мать удержала Алёшу и, упреждая Анатолия Борисовича, попросила:

        - Да не бойся ты! Просто спой песенку, которую в детском садике пели на утреннике. Ну, эту – про солнце.

  Алёша немного успокоился и начал петь детсадовскую песенку, но не про солнце, а совсем иную, про крокодила Гену, лужи и День рождения. Пел он слабым тоненьким голоском и почти сквозь слёзы.

  Анатолий Борисович до конца не дослушал его, оборвал на середине, вскочил вдруг со стула и крикнул:

        - Вот как надо!

 И запел густым трубным басом: (глядя на его худую,  тощую фигуру, никак нельзя было предположить, что у Анатолия Борисовича такой громогласный бас):

                            Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской!

         - Да перестань ты! - в испуге (и вместе с тем и в восхищении) закрыла ладонями уши мать. - Сейчас хозяйки прибегут.

         - Пусть бегут!- горделиво ответил Анатолий Борисович, - а то привыкли тренькать на пианино, мучают зря парня.

  При этом он положил неимоверно длинную и цепкую ладонь Алёше на плечо и, обращаясь к матери, сказал:

          - У парня кое-что есть. Я буду заниматься с ним вокалом. Ты не против?

          - Занимайся, - поспешила согласиться мать, настороженно поглядывая на дверь, как будто там действительно могли появиться Анна Всеволодовна и Анна Сергеевна и сделать замечание, что они ведут себя во флигеле слишком шумно, да ещё и пускают посторонних, неизвестно какого поведения людей.

  Алёша словам Анатолия Борисовича опять испугался. Что такое вокал, он тогда не знал и заниматься им никак не хотел, тем более, с Анатолием Борисовичем, у которого такой страшный голос, такая непомерно длинная и цепкая рука и такая чёрная, страшная бабочка.

  Но до занятий вокалом дело у них с новым учителем и наставником не дошло.

  Во-первых, у матери с Алёшей не было пианино, а без него, оказывается, заниматься вокалом никак нельзя. Договориться же с Анной Всеволодовной и Анной Сергеевной мать не решалась, предчувствуя, что те в дом незнакомого человека,  к тому же мужчину, ни за что не пустят. Больше всего на свете они берегли в своих владениях покой и тишину, и после смерти Сергея Юрьевича никаких новых знакомств не заводили, остерегаясь и грабежа, и обмана и даже покушения на их жизнь. Особенно боялись старушки мужчин, и в первую очередь Анна Сергеевна, которая замужем никогда не была и не знала, как себя с мужчинами вести и как с ними и обходиться.

   Во-вторых, Анатолий Борисович, Бориска, сам не очень-то и торопился заниматься с Алёшей. После испытания, проверки и «просмотра» у него голоса, он совершенно забыл о своих намерениях, как будто удовлетворился лишь этими испытаниями. Мать тоже никогда не вспоминала о вокале. Ей и так хватало с Алёшей забот: кормить-поить, одевать-обувать на свою скудную зарплату, отводить утром  в детский садик и забирать его оттуда вечером (желательно не последним), обивать пороги поликлиник. Болел Алёша не часто, но все-таки болел, заражаясь всё в том же детском садике то гриппом,  то коклюшем, то ветрянкой, и матери приходилось тащить его в поликлинику, и не столько ради лечения (этим она в основном занималась сама), сколько ради бюллетеня для себя и справки для Алёши, без которой его после выздоровления назад в детский сад не брали.

  И, в-третьих, Анна Всеволодовна и Анна Сергеевна, с которыми мать тайком от Бориски посоветовалась насчёт вокала, отговорили её, скорее всего, из ревности и боязни, что Алёша попадет под влияние подозрительно-опасного мужчины. Мол, ещё рано, надо мальчику окрепнуть, научиться основам музыкальной грамоты, а потом уже решать, чем заниматься ему дальше (у них ли на дому, в музыкальной ли школе): пением, вокалом или усовершенствоваться игре на пианино.

  На ночь, как когда-то Иосиф Арсеньевич,  Анатолий Борисович у них во флигеле никогда не оставался. Похоже, мать сама не разрешала ему этого, опасаясь, что бдительные хозяйки, заметив однажды, как Анатолий Борисович возвращается из флигеля рано утром, откажут ей в квартире. Зато сама она стала часто куда-то уходить на ночь. Алёше и Анне Всеволодовне с Анной Сергеевной мать сказала, что опять устроилась работать ночной медсестрой в больнице (деваться некуда, Алёша растёт и требует всё больших и больших расходов – надо зарабатывать). Так это было или не так, Алёксею судить трудно.

  Анна Всеволодовна и Анна Сергеевна отнеслись к жалобам матери с сочувствием и на время дежурств (через две ночи на третью) согласились брать Алёшу к себе.

  Ровно в девять часов, старушки, велев Алёше помыть в ванной ноги и руки, почистить зубы, укладывали его спать в бывшем кабинете Сергея Юрьевича на старинном кожаном диване. Алёша поначалу очень боялся оставаться в этом кабинете один. Всё его в нём пугало: большие напольные часы, которые тревожно и мерно тикали и каждые полчаса будил Алёшу протяжно-гулкими ударами; портрет бородатого мужчина в чёрном расшитом золотом мундире (после, выучившись читать, Алёша узнает, что это граф Витте, министр железнодорожного транспорта, при котором Сергей Юрьевич учился и начинал работать на железной дороге); книжные тяжёлые полки и громадный обитый зелёным  сукном рабочий стол Сергея Юрьевича.

  Но страшнее всего Алёше было в полночь, когда напольные часы несмолкаемо били целых двенадцать раз. Он просыпался, и ему вдруг казалось, что по комнате, из одного её конца в другой ходит, опираясь на толстую палку, какой-то очень высокий мужчина в железнодорожном мундире и железнодорожной фуражке. Но это был точно не граф Витте. Мужчина бороды не носил, а носил одни только усы, смолянисто-чёрные, густые с закрученными в колечки кончиками. Мундир на мужчине тоже был совсем не такой, как у графа Витте, без золотых и серебряных позументов, а лишь с большими пуговицами, на которых Алёша хорошо различал перекрещенные молоток и гаечный ключ. Иногда мужчина останавливался возле дивана, долго смотрел на Алёшу и даже как будто что-то говорил ему, но что – Алёша потом, утром, никак не мог вспомнить.

  Несколько раз Алёша порывался рассказать матери о своих ночных страхах и попросить её, чтоб она больше не оставляла его ночевать у Анны Всеволодовны и Анны Сергеевны. Лучше он будет спать у себя во флигеле один  (дома ему совсем не страшно), но так и не рассказал, робея, что мать начнёт ругать его за эти выдумки, а ещё больше робея, что Анна Всеволодовна и Анна Сергеевна скажут, какой он трусливый и невоспитанный мальчик.

   Но вскоре  мать ходить на дежурства перестала (сказала, что уволилась – тяжело тянуть две работы), а Анатолий Борисович перестал появляться у них во флигеле.

  Мать сама прогнала его после того, как Бориска пришёл к ним однажды совершенно пьяным, в мятом, измочаленном костюме и без бабочки.

        - Да ты же запойный пьяница! - кричала на него мать.

        - Пьяница,- снисходительно согласился с ней Бориска. - Зато артист и певец -  Шаляпин! - и тут же, потребовав к себе Алёшу, поставил его перед собой и велел повторять за ним ноты: «до», «ре», «ми»…

   Мать у Бориски Алёшу отняла, спрятала его на кухне, а сама попыталась выпроводить совсем размякшего гостя из дому. Но тот не поддавался ей, упал со стула на пол и там надолго уснул. Когда же проснулся, мать пригрозила ему:

        - Ещё раз появишься - сдам в милицию!

  И Бориска приходить перестал, хорошо зная, что мать - женщина решительная, как укорачивать пьяниц обучена ещё в детстве, в Кирпичном Заводе (один отец, Колька, чего стоил!): если доведут до крайности, то пьяными жалобами и стенаниями её не возьмёшь - в два счёта сдаст, хоть в милицию, хоть даже в тюрьму.