Зачем вы беспокоите меня?
Зачем плывут неукротимо мысли
И меланхолия с потухшим взором
Меня, как гость докучный, посещает?

Шекспир, «Перикл»

Поледующие два дня рота ландскнехтов провела в стремительном марше на северо-восток. В уме ученого брата Дитриха их неутомимость даже вызвала воспоминание о гомункуле, которого, если верить преподобному Фоме Аквинскому, изготовил его учитель Альберт Великий. Падкое до всего необычного и чудесного, воображение Дитриха тут же разыгралось: вот если изготовить хотя бы несколько десятков таких гомункулов, обучить их приемам стрельбы и фехтования, да и натравить на врагов! Сколько драгоценной христианской крови удалось бы сберечь!

Естественно, наемники раз в день ненадолго останавливались для обеденного приема пищи. Из бочек и мешков в повозках извлекались запасы сухарей, соленой, копченой, сушеной и вяленой рыбы, сала, копченого мяса, колбас, ветчины и солонины, быстро поедавшиеся воинами; затем движение возобновлялось. Солдаты мерно шли вперед и вперед, а рыцарь с двумя оруженосцами, будучи конными, описывали большие круги вокруг колонны. Время от времени они даже предпринимали довольно далекие броски вперед. Делалось это по инициативе брата Лукаса, явно встрепенувшегося после стычки с шайкой Кабаньего Клыка, когда он окончательно осознал, что скоро окунется в круговерть стычек и сражений. Да, меньше всего он хотел, как и любой нормальный солдат, получить предательский удар в спину — но саму войну знал и любил, находя в битвах заставляющее бурлить кровь упоение. Не раз он останавливал скакуна где-нибудь на холме и, привставая на стременах, всматривался, вслушивался и принюхивался к воздуху, готовясь учуять боевую гарь. Торвальдс и Эверс неоднократно просили его проявить осторожность и не отъезжать далеко от отряда.                                                                                                                                                                    

По мере того, как они приближались к театру боевых действий, окрестности становились все более безлюдными. Здешние жители, если таковые не успели еще разбежаться окончательно, каким-то неизъяснимым шестым чувством ощущали приближение вооруженых людей и заблаговременно прятались. Впрочем, ничего удивительного в наличии у них этого самого чувства, по сути, не было. В течение уже более двух с половиной веков эти пограничные территории служили ареной войн и столкновений между рыцарями Ордена и русскими — обитателями вольных Новгородской и Псковской республик, слугами великого князя. Сколько пролитой крови здесь впиталось в землю — неизъяснимо! Так стоило ли удивляться, что те, кто тут жил, приобрели чуткость зайца и хитрость лисицы?! К тому же, прятаться здесь было очень даже сподручно — вокруг разрослись огромные леса. Дорога, которой они шагали, периодически уводила наемников под вековые сумрачные своды, плотно смыкавшиеся над их шлемами. Несколько раз приходилось перебираться через ручьи и неглубокие речки. Правда, поскольку местность была достаточно известна брату Лукасу, ни с какими серьезными природными препятствиями столкнуться отряду не довелось.                                                                                                                                                           

После того, как границы земель Ордена, по прикидкам рыцаря, остались за спиною, ландскнехты разобрали с повозок свои брони и облачились в них. Фон Хаммерштедт, воспитанный на романах о похождениях великих рыцарей прошлого, не без неприязни взирал на современные неполные доспехи наемников, состоявшие всего лишь из кирасы с ожерельем и набедренников, представлявших единственную защиту для ног. Те, кто побогаче, носили еще и латные наручи упрощённой конструкции. К ожерельям крепились наплечники, доходившие до локтя. Головы ландскнехтов защищали шлемы — кабассеты и бургиньоты. Несмотря на всю приверженность к романтической старине, брат Лукас не мог не осознавать, что со все большим распространением огнестрельного оружия — о, эта выдумка дьявола! - доспехи начинают уходить в прошлое. Он и сам был обладателем прекрасной аркебузы, которой замечательно умел пользоваться. Хотя, как и подобает истому рыцарю, предпочитал благородное холодное оружие.                                                                                                                                  

Время от времени Лукас спешивался и устраивал короткие советы с Максимилианом Пфайфером, бодро шагавшим во главе своего маленького воинства. Тот, правда, был новичком в этих местах — но фон Хаммерштедт предусмотрительно полагал, что не стоит настраивать наемников против себя абсолютным начальственным единоличием. Для них он был и оставался человеком со стороны, чужаком — в то время как Пфайфер, под началом которого они успели повоевать, казалось, во всех уголках Европы, являлся не только командиром, но и мудрым отцом, облеченным почти безграничным доверием. Поэтому Лукас, подавляя некоторую свою неприязнь к бравому вояке, в коротких и емких словах описывал  капитану ситуацию, ссылался на свой прошлый опыт войн с московитами, но всегда давал тому возможность высказать и собственное мнение. Во время этих бесед Хаммерштедт неоднократно предупреждал, что русские являются врагом сильным, умелым и опытным, которого никак нельзя недооценивать. То, что, по их предположениям, ландмейстер уже штурмует Псков, не могло служить гарантией надежности и успеха: обстановка могла перемениться в мгновение ока. Брат Лукас сильно нервничал оттого, что до сих пор еще не удалось узнать ничего нового о ходе войны — и потому мысленно готовился к любым неожиданностям и каверзам судьбы. Он не хотел оказаться захваченым врасплох.                                                                                   

Перед последним, по их расчетам, ночлегом были приняты куда более солидные меры предосторожности, нежели днем раньше. Лукас распорядился удвоить число часовых и придирчиво переговорил с каждым из них, постаравшись внушить максимальную осторожность. Рыцарь был уверен, что завтрашний день должен оказаться решающим – даже если и не получится присоединиться к основному войску, то, наверняка, удастся получить какие-то известия о нем. Хаммерштедт подошел к одному из костров и, сделав знак воинам, чтобы на него не обращали внимания, присел чуть в отдалении. На душе было спокойно и почему-то грустно. Прислушался. Беседа, стихнувшая было при его появлении, возобновилась. Один из ландскнехтов, по молодости, как догадался фон Хаммерштедт, успевший поработать моряком, рассказывал собратьям по оружию старинную легенду, которую когда-то услышал на корабле. И эти прожженные, жестокие и циничные рубаки слушали его затаив дыхание, словно какие-нибудь простодушные селяне.                                                                                                                                                         

Речь, как быстро понял брат Лукас, шла по прославленного вожака морских разбойников-витальеров по имени Клаус Штёртебекер, наводившего липкий страх на всех плававших и проживавших по берегам Восточного моря свыше ста лет тому назад. Фон Хаммерштедт, как человек образованный, тоже не мог не слышать про знаменитого главаря пиратов, называвших себя еще «равнодольщиками», а также «друзьями Бога и врагами всего мира». Молва о его дерзких набегах и захватах судов ганзейских купцов гремела по всему северному побережью Германии. Но сколь веревочке не виться, конец неизменно сплетается в петлю – в конце концов, власти Гамбурга, доведенные до белого каления известиями о все новых грабежах и убытках, снарядили целый флот для поимки дерзкого пирата. Гамбуржцам удалось застать витальеров врасплох и, после схватки с головорезами Штёртебекера, сам он оказался взят живьем. Суд, естественно, определил ему и его захваченным товарищам в качестве наказания смерть – отсечение головы. Именно об этом моменте и повествовал рассказчик.                                                                                                                                             

–Клаус Штёртебекер попросил суд казнить его первым и помиловать всех ребят из его команды, мимо которых он сможет пройти без головы. Бургомистр Краман со смехом согласился. И что ж вы думаете?! После удара палача безголовый разбойник поднялся, и мерно зашагал вниз по ступеням эшафота. Тело Штёртебекера прошло мимо одиннадцати ошеломленных пиратов с его корабля.

-Как? Быть того не может! – послышались изумленные возгласы.                                                         

–Говорят, это самолично видели все, кто присутствовал при казни. Пират свалился только лишь потому, что споткнулся о брошенную ему палачом под ноги плаху.

Здесь, чтобы увеличить эффект своего рассказа, повествователь взял паузу. Его пораженные товарищи молчали.                                                                                                                                                      

–И что же… отпустил бургомистр остальных злодеев? – спросил, наконец, один из ландскнехтов.                                                                                                                                                               

–Если бы… Бургомистр не сдержал своего слова и приказал казнить всех разбойников – а оказалось их, общим числом, семьдесят три человека. Приказ Крамана был добросовестно исполнен. Казнь проводилась палачом, которого звали мастер Розенфельд. Так он настолько вошел в раж, что, исполнив свое дело почти до конца, сгоряча сказал, что мог бы без передышки продолжать - и казнить хоть весь городской совет. Ну, за это его самого… В общем, когда с последним пиратом было покончено, палача схватили и самый младший член совета собственноручно снес Розенфельду голову.

-Вот и верь после этого богатым да знатным! – воскликнул какой-то молодой наемник, но тут же опомнился, опасливо глянув на фон Хаммерштедта. Тот, однако, сделал вид, будто ничего не слышал. Легко, словно кошка, подкрался Дитрих.                                                                                                                        

–Наслаждаетесь байками этих бездельников, ваша милость? – усмехнулся брат-сариант. - О, если посидеть с ними подольше, так еще и не про такие чудеса можно услышать. Час уж поздний, не стоит тратить время на эти враки. Пойдемте, я вам ужин приготовил.                                                                                                               

–Можно подумать, что ты тут распоряжаешься, а не я, - с неудовольствием проворчал брат Лукас. Однако, встал и последовал за оруженосцем. Ужин, действительно, ждал – относительно свежие хлебцы, самолично прихваченные накануне Дитрихом из замковой пекарни, солидный кусок свинины, немного вяленой рыбы. В полном соответствии с правилами субординации, для Лукаса был заготовлен герренброт или «господский хлеб», полагавшийся высшему сословию Ордена. Сам Торвальд довольствовался куда менее качественным кнехтбротом. Правда, пиво, которым каждый из них залил свой пищевод, оказалось совершенно одинаковым. В качестве особой радости для желудка брата Лукаса, в поход был прихвачен запас круды. Эта смесь сладких сухофруктов, сдобренная пряностями, кориандром и анисом, считалась по тем временам изысканным лакомством. Фон Хаммерштедт разделил свою порцию круды поровну и предложил, в знак особого расположения, половину брату-сарианту. Тот не стал чиниться. Отужинав, рыцарь, как и сутками раньше, разговорился с Дитрихом. Он с трудом бы себе в этом признался, но его тянуло к брату-сарианту, как к человеку не только верному, но и, во многом, похожему на него самого.                                                                                                                                  

–Как думаешь, завтра мы соединимся со своими?                                                                                

-Надо полагать да, ваша милость. До Пскова уже совсем недолго - и если наше войско его осаждает, то нет никаких причин, чтобы мы с ним не встретились.                                                       

–А может, наши уже и не стоят под городом. Кто знает, возможно, подошли генеральные части московитов. Представь, мы тут сидим, а там кипит сражение главных сил…                                                         

Оба переглянулись, молчаливо прочитав в глазах друг друга понимание: исход такого боя мог оказаться любым. Брат Лукас ощущал все возрастающую тревогу на сердце – настолько сильную, что нести ее в одиночку становилось невыносимо.                                                                              

–Хуже всего, что мы, по сути, движемся в неизвестность. Завтра надо будет отрядить несколько человек вперед, в дальнюю разведку. Идем-то мы правильно, скорее всего… Но это, увы, не ограждает нас от опасности угодить в расставленные московитские лапы. Они ведь сейчас могут оказаться где угодно.                                                                                                                                                                           

–Что есть, то есть, ваша милость. Что ждет впереди – одному лишь Всевышнему известно. Я тоже так мыслю, что нам еще предстоит побывать в большом деле. Наверняка проклятый князь Даниэль Щеня уж не сидит сложа руки, ожидая, пока наши возьмут Псков.                                                      

–Ах, да что об этом говорить? – вздохнул рыцарь. - Завтрашний день все покажет.                                       

–Это уж точно. Но нужно рассчитывать на лучшее. Не сочтите за дерзость, но еще раз скажу, что хотел бы, чтобы вы вышли живьем из всех опасностей. Вы самый лучший и добрый из всех знакомых мне господ и я не желаю, чтобы вас убили.                                                                                                                                                                      

Брат Лукас постарался сделать вид, что остался равнодушен к сказанному братом-сариантом – благо, это было совсем нетрудно при наступившем мраке, разгоняемом лишь светом небольшого костерка. Но внутренне он был рад услышать такие слова, еще раз доказавшие ему, что на этого человека можно положиться.

-Честно говоря, меня часто обуревают невеселые мысли по поводу сделанного мною в жизни  выбора, - поделился брат-сариант. - Вам я доверяю больше кого бы то ни было здесь, и хотел бы поделиться своими сомнениями…

-Ну, говори, - разрешил рыцарь.

-Вы не жалеете, что вступили в Орден? – выдохнул Дитрих. - Нравится ли вам это существование, аrticulo mortis? Ведь у вас была когда-то совсем другая жизнь и другие планы. В них не находилось места ни монашеству, ни этой вечной неприкаянности, не обету безбрачия, наконец… Быть может, само ваше пребывание здесь – не более, чем игра случайности, результат минутного необдуманного решения, принятого в пылу обстоятельств? Но стоит ли минутная ошибка того, чтобы нести во все земное бытие на себе ее последствия? Я не слишком дерзкие вопросы задаю? – спохватился оруженосец.

Однако, брат Лукас не разгневался. Вопросы Дитриха растревожили целый сонм неотвеченных вопросов, давным-давно дремавших на дне его души. Рыцарь молчал. Ушел в себя.

-А сейчас-то какой смысл ворошить это все? – наконец сказал он. – Что бы там ни стояло у меня за спиною, ну было оно и миновало. Прошедшего не воротить, жизнь заново не прожить. Мне уже лет более чем достаточно, чтобы не сокрушаться попусту об ошибках молодости и не гадать о том, как могла бы сложиться судьба при других обстоятельствах. Мне выпал именно этот путь. Значит, так хотел Бог.

-Понимаю, ваша милость. Но ведь, что бы вы не говорили, вас пока не назвать дряхлым старцем. Возможно, еще впереди многие годы. Неужели, у вас никогда не было мечты получить от Провидения то, что задаром есть у любого простолюдина: да хотя бы семью, верную любящую жену, красивых и здоровых детей?

-Не береди мне душу, брат-сариант. Да, груз наш нелегок, однако, - тут рыцарь возвысил голос, словно стараясь говорить как можно убедительнее, - это и почетный крест, который далеко не каждый способен вынести. Да-да, на самом деле это истинная наша награда! Ты говоришь, каждый простолюдин имеет право на семью? То-то и оно! Легче легкого отыскать себе какую-нибудь бабенку, а заделать с нею детишек и вовсе дело нехитрое. Потом предстоит растить их, утирать сопли, метаться – если ты беден – в поисках средств им на пропитание… А все ради чего? Чтобы, по прошествии времени, они выросли, опустили тебя в могилу, а потом сами повторили твой ничтожный путь! А потом и их дети, и дети их детей прошли через то же самое! Не хочу быть лишь средством в дурном круге смертей и рождений! Не желаю, чтобы мое главное предназначение в этом бренном мире оказалось именно тем, о котором ты говоришь – семья, дети… Нет, каждый из нас несет здесь свой личный подвиг ради Христа и только Христу одному и никому другому служит. Высшее человеческое предназначение, доступное и посильное лишь одиночкам, в том и состоит, чтобы отринуть презренные помыслы о продолжении рода и воплотить себя в высоком подвиге духа, стать самому по себе не средством, но целью! Не собираюсь уподобляться людям вроде Пфайфера, для которых судьба человеческая все равно, что бессильная песчинка, которую несет ветер условностей, случайностей и внешних обстоятельств!

Рыцарь минутку поразмыслил и продолжил:

-Да и уместно ли заводить семью в столь беспокойное время, как наше? Весь христианский мир бредит концом света, живет, словно в последние времена… В городах открываются школы, в которых учат умирать, на площадях даются представления на темы смерти, художники живописуют окровавленные трупы, скелеты, истощенные, пожираемые червями тела, пытки... Очень, очень может статься, что все это не зря. И нет никакого смысла укореняться в сем бренном бытие, обзаводиться тут чем-либо долговечным…

Разгорячившийся брат Лукас остановился перевести дух и вытереть лоб. Однако, судя по лицу оруженосца, выспренняя речь не произвела на того особого впечатления. Напротив, как показалось рыцарю, в глазах Дитриха промелькнули насмешливые искорки, как будто брат-сариант услышал что-то фальшивое и не от души идущее. В рыцаре шевельнулось раздражение, поскольку он сам лучше кого-либо понимал, что произнесенными только что словами пытался, в первую очередь, убедить самого себя, а не собеседника.

В стороне ландскнехт Филипп затянул песню для рассевшихся вокруг него товарищей:

Ни друга, ни подруги нет.

На слово доброе в ответ

Давно не слышу добрых слов,

И всяк угрюм, и всяк суров,

И всюду ожиданье бед.

И всяк теперь душою сед

Уже на раннем утре лет.

И нет ни песен, ни пиров;

Подставить ногу всяк готов,

Наносят все без дальних слов

Друг другу зло, друг другу вред…

Лукас решил быть честным с собой и не срывать внутреннюю досаду на оруженосце. Чуть подумав, фон Хаммерштедт даже решил обратить все в шутку. Мягко усмехнулся.

-Что-то потянуло меня на философию - хотя, как сказали бы твои любимые римляне, barba non facit philosophum. А вообще, спасибо, брат Дитрих, за то, что проявляешь заботу о моей судьбе. Я уже говорил тебе, что не собираюсь расставаться с жизнью просто так, без толку. Но, конечно, одного желания мало – там уж как Бог рассудит.                                                                                                                               

–Но можно ведь и помочь Всевышнему в спасении своей жизни. Это если сам не тупо бредешь на заклание, а делаешь смелые и решительные шаги, которые выведут тебя из вавилонской печи огненной, - тут Дитрих выдержал многозначительную паузу.                                                                                                  

–Ты это на что намекаешь? – живо заинтересовался рыцарь.                                                                                                      

Оруженосец еще помолчал немного и с загадочным видом  произнес:                                                                                

-Скажите, ваша милость, доводилось ли вам слышать, например, имя Иосифа Флавия, знаменитого историка древности?                                                                                                                            

-Разумеется – недаром же я столько лет провел в университете! Читал и «Иудейскую войну» и «Иудейские древности». А к чему ты про него вспомнил?                                                                                                                               

-В таком случае, вам известно, что этот самый Иосиф был одним из вождей иудейского войска во время войны с римлянами. Так вот, оказавшись в трудном положении, он не счел для себя зазорным перейти на сторону противника…                                                                                                               

-Ты на что меня подбиваешь, негодяй?! – вскинулся рыцарь.                                                                          

–Поверьте, ни на что, ваша милость, - спокойно ответил брат-сариант. - Просто… вспомнилось. Я имел в виду, что иногда человек способен пойти очень на многое, дабы избежать преждевременного свидания с Костлявой. И кто сейчас за это осудит Флавия? В памяти потомков он все равно остался лишь замечательным историком, мир уже полтора тысячелетия читает его книги…                                                                                                            

Брат Лукас устремил на оруженосца огненный взгляд, еще немного – и, казалось, он испепелит его на месте. Дитрих с достоинством перенес эти мгновения убийственной тишины, потом прибавил:                                                                                                                                                                     

-Я, собственно, ничего и не имел в виду. Просто во время учебы я всегда увлекался историей – боюсь, даже куда сильнее, чем того требовали наши доблестные учителя. Вот и люблю иногда попразднословить на такие темы…                                                                                                                              

-Хватит заниматься болтовней! – прервал его рыцарь. - Мне абсолютно недосуг выслушивать твои дурацкие бредни. Избавь меня до завтра от своего общества.                                                                                

Оруженосец повиновался: встал, поклонился и растворился в темноте. Но, как и накануне, состоявшаяся между ними беседа долго мешала рыцарю соскользнуть в пучину сна. Душу мучили загадочность слов Дитриха и осознание полной неопределенности ближайшего будущего. Сюда же мешалась вновь вспыхнувшая в сердце печаль от своей бесприютности и неприкаянности. Да и побаивался фон Хаммерштедт засыпать, опасаясь повторения кошмаров, дважды посетивших его в предыдущие ночи. Опасался небезосновательно: стоило ему смежить очи в забытье, как он вновь обнаружил себя на проклятом плотике. Фигуры десятков мертвых крестоносцев приблизились к берегам, обступили их – порою наклоняясь над самым лицом брата Лукаса. И монотонный шепот их на этот раз стал значительно отчетливее, о да, куда понятнее… А когда фон Хаммерштедт разобрал, наконец, о чем они шепчут, то содрогнулся от ужаса:

-Позор, проклятье и вечное сожаление Ордена, рожденный всем нам на горе, предатель, предатель, предатель, предатель….

Брат Лукас хотел крикнуть им, что старые крестоносцы ошибаются, что он изменником никогда не будет и умрет к вящей славе Ордена – но трепет вошел в его кости, а рот замкнуло ледяной печатью оцепенения…