* * *

 И еще один пример пастернаковских перегибов. Описывая застолье, устроенное супругами Живаго по случаю возвращения Юрия Андреевича с войны, Пастернак изобразил его, как вакханалию криков. Участники застолья, их было всего несколько человек, хорошо знали друг друга и часто встречались. Казалось бы, все располагало к веселому дружескому общению. Но здесь за столом все они, и, даже интеллигентнейший Николай Николаевич Веденяпин, словно бы сошли с ума: «Все орали, кто в лес, кто по дрова» (стр. 179). Если орали «кто в лес, кто по дрова», значит, орали, не общаясь друг с другом, а просто так в охотку. Сидели, выпивали и орали каждый свое, один другого не слушая. Шура Шлезингер, опоздавшая к началу застолья, «…подсела к Юрию Андреевичу…и, приблизив к нему лицо, чтобы перекричать других, кричала без повышений и понижений, как в разговорную трубку».

 Почему же все они кричали? Придется ответить. Кричали (орали) они потому, что у автора, придумавшего этот безумный ор, не было в достатке качества, без которого трудно пройти по жизни не натворив глупостей. Это качество принято называть здравым смыслом. Не умел Борис Леонидович отличить то, что может быть, от того, чего быть не может. Не умел он отличить и веселого от смешного. Для человека, пытающегося писать романы, – это катастрофа! Не отдать ли роман Пастернака на экспертизу психиатрам? Может быть, причину пастернаковских перегибов следует искать в каких-то наследственных аномалиях его психики. Ведь в истерику, как писал Быков, Пастернаки «впадали из-за любой ерунды». А это уже явный признак психического нездоровья.

 * * *

 О расходившихся под утро гостях, в том числе и о так им любимом Николае Николаевиче, задействованном в романе для выражения собственных его мыслей и идей, Пастернак написал, словно бы издеваясь над ними: «Зевота смыкала и размыкала им челюсти, делая их похожими на лошадей» (стр. 180). Даже слова «смыкала и размыкала» Пастернак написал тут не в том порядке, как их надо было бы написать. И ящики в шкафах у него тоже порой почему-то сначала вдвигают, и лишь потом выдвигают.

 * * *

 Графоманская склонность к преувеличениям проявляется у Бориса Леонидовича во всем, о чем бы ни шла речь. Если у него летают мухи, то только черными роями, если офицеры обжигаются чаем или щами, то сразу во всем гарнизоне, если жарко, то все офицеры до единого обливаются потом, если плохо растапливаются печки, то опять-таки сразу во всех домах, если денщики не умеют их растапливать, то обязательно все поголовно. Похоже это не на мир людей, а на зазеркальную страну парадоксов, где все происходит не так, как надо, а наоборот. «Стояло бабье лето… Днем врачи и офицеры растворяли окна, били мух, черными роями ползавших по подоконникам и белой оклейке низких потолков, и, расстегнув кителя и гимнастерки, обливались потом, обжигаясь горячими щами или чаем, а ночью садились на корточки перед открытыми печными заслонками , раздували потухающие угли под неразгорающимися сырыми дровами и со слезящимися от дыма глазами ругали денщиков, не умеющих топить по-человечески» (стр. 116).

 * * *

 «Со двора доносился крик играющих детей. От травянистого запаха земли и молодой зелени болела голова, как на масленице от водки и блинного угара» (стр. 73). Поскольку детей было много, со двора доносились их крики, а не крик. Эти крики слышала и ощущала головную боль Лара, сидевшая в классе на уроке истории. Приписав ей головную боль «как на масленице от водки», Борис Леонидович допустил очевиднейшую бестактность. Собственные (откуда бы он их еще мог взять) впечатления от масленичных выпивок Пастернак приписал героине своего романа, совсем не подумав о том, что обижает ее таким сравнением.

 Ощущение Ларой головной боли, «как на масленице от водки», означало, что на масленицу она позволяла себе выпить сверх того, что принято называть мерой. А как надо было написать, чтобы и Лару не обидеть, и водку сохранить? Можно было написать, например, так: «…болела голова, как на масленицу от водки у позволявших себе выпить лишнее мужчин». Но именно теперь, когда эта фраза зазвучала, вроде бы, как надо, стало совершенно ясно, что сравнивать головную боль Лары с головной болью, возникшей у кого-то, пусть даже у самого автора, от перепоя, очевиднейшая по отношению к ней бестактность.

 * * *

 «Она любила это место до самозабвения, больше самих хозяев. Это хорошо знали, и относительно Лары существовал на случай этих летних поездок такой неписанный уговор…» (стр. 76). Пастернак, очевидно, хотел сказать, что Лара «любила это место» больше, чем его любили сами хозяева, но получилось у него привычное «не то», получилось так, будто любила она его (это место) больше чем любила самих хозяев. Допуская подобные, более чем очевидные оплошности в своих текстах, Пастернак, естественно, не мог заметить оплошностей менее очевидных, и почувствовать, например, что слова «на случай этих летних поездок» тоже весьма неуклюже встроены им в эту фразу.

 * * *

 «Она (Лара. – В.С.) чувствовала себя заложницей по вине этой глупой Родькиной растраты и не находила себе места от бессильного возмущения» (стр. 76). Вина за растрату не может быть возложена на саму растрату. Осмелюсь предложить вариант с максимальным сохранением авторского текста. «Она чувствовала себя заложницей из-за этой глупой Родькиной растраты». Правда, растрата вряд ли может быть умной. Может быть, и слово «глупой» следовало бы заменить другим более подходящим словом. И слова – «не находила себе места», пожалуй, тоже вряд ли тут уместны. Не находят себе места обычно в первые часы после возмутившего сознание человека события, но не в течение же всего лета, как пытался заставить это делать Лару Пастернак.

 * * *

 «Во всем ей чудились признаки небрежности» (стр. 77). Проводя лето в имении богача Кологривова, Лара чувствовала себя весьма неуютно в кругу состоятельной публики, собиравшейся в имении этого, как сейчас их называют, олигарха. Ей казалось, что к ней относятся не как к равной, а рассматривают ее, как легкую добычу или вообще пренебрегают ею, не обращая на нее внимания. Слово «небрежность», употребляемое, в основном, в смысле «неряшливость», использовано тут автором явно не к месту. Более точно выражало бы угнетавшее Лару отношение к ней гостей Кологривова слово «небрежение». Но автор предпочел ему «небрежность», сочтя, очевидно, это слово более соответствующим собственной его «орфографии».

 * * *

 «Во льду оконного стекла на уровне свечи стал протаивать черный глазок» (стр. 79). Глазок стал протаивать не на уровне свечи, а на уровне ее огонька. По мере сгорания свечи этот глазок должен был превращаться в растущую, как сосулька вниз, дорожку. Но эта деталь ускользнула от внимания автора. Его герои такой дорожки ни разу не увидели. Как бы долго свеча ни горела, на стекле они всегда видели протаявшим «черный глазок». А должна была образоваться «дорожка».

 * * *

 «Тоня и Юра ехали на извозчичьих санках к Свентицким <…> Юра смотрел по сторонам и видел то же самое, что незадолго до него попадалось на глаза Ларе» (стр. 81). Пастернак тут позорно назвал Тоню Ларой. По количеству нелепых ошибок Борис Леонидович оставил далеко позади всех известных миру графоманов. Стыдно, конечно, так ошибаться, но подобными ошибками нас уже не удивишь: ошибается Борис Леонидович на каждом шагу. Удивляться здесь надо другому: Пастернак почему-то вдруг счел необходимым объяснить читателям, что, сидя в санках рядом с Тоней, Юра видел то же самое, что и она. Невольно возникает вопрос: считал Пастернак своих читателей невеждами, которым надо объяснять очевидные вещи, или же сам мыслил не совсем адекватно? Как бы там ни было, но дальше читаешь этот эпизод уже с некоторой опаской. И не зря: оказывается Юра, хотя и видел то же самое, что и Тоня, названная им Ларой, но видел все это почему-то с некоторым по времени отставанием от нее. Оправдать эту странность можно лишь предположив, что делал он это нарочно, как бы из вежливости, пропуская женщину вперед. Глупо, конечно, так думать! Но что делать, если так писал автор?

 * * *

 «И все аплодировали, и эту движущуюся, шаркающую и галдящую толпу обносили мороженым и прохладительными» (стр. 82). «Все» – это те, кто «бешено вертелся», танцуя на елке у Свентицких. Эти «все» сами себе аплодировали, и, получилось у автора еще и так, будто они же сами себя обносили мороженым и прохладительными напитками, чего, разумеется, не было.

 Читатель редко бывает привередливо придирчив к стилистике читаемой им книги. Свое внимание он в первую очередь концентрирует на сюжете, судьбах героев, хитросплетениях описываемых автором событий, распутывании затеянных им интриг и т.д. А есть ли в читаемом предложении подлежащее и сказуемое, и как они выражены, читателя, как правило, не интересует вовсе. Поэтому фразы, подобные тем, которым мы сейчас удивляемся, читатель обычно пробегает, никак их не оценивая и на очевидную их стилистическую и смысловую несусветность внимания не обращая, будь даже читаемый ими текст наполнен такими фразами от корки до корки. Читая «Доктора Живаго» в первый раз, я тоже оказался жертвой торопливого чтения и не осознал того, как бездарно написана эта книга и как примитивны ее стилистика и лексика. Как много в ней смысловых и грамматических ошибок и высосанной из пальца ерунды. Но при медленном, вдумчивом чтении все это сразу же всплывает в огромных количествах. Читая «Доктора Живаго» повторно, я невольно сравнивал этот роман с незадолго до того перечитанным мною «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Читая книгу Булгакова, буквально с первых же ее страниц испытываешь восторг по поводу того, как хорошо она написана. Листайте ее хоть до дыр, но вы не найдете в ней ни одного из тех смысловых, стилистических и других безобразий, какими наполнен до отказа «великий» пастернаковский роман.

 * * *

«Вдруг в доме раздался выстрел… Все засуетились и закричали. Часть (гостей, находившихся в зале. – В.С.) бросилась за Кокой Корнаковым на место грянувшего выстрела. Оттуда (с места грянувшего выстрела. – В.С.) уже шли навстречу, угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга» (стр. 85). Эти строчки, автор написал явно без правильного понимания им же самим придуманной ситуации. Во-первых, совершенно неуместны тут слова – «все закричали». О чем они (все) могли кричать? А среди шедших с «места выстрела» не было ни тех, кто мог бы (имел к тому основания) кому-либо угрожать, ни тех, кто угроз заслуживал. Не могло быть и плакавших, так как для слез тоже не было поводов. Не было и споров, ведь никто из услышавших выстрел не успел даже осознать, что произошло: спорить было просто не о чем. Из гостей, присутствовавших на елке у Свентицких, оправданно напугана этой стрельбой была лишь жена Корнакова (товарища прокурора), подумавшая, что стреляли в ее мужа. Понимал, что случилось, пожалуй, один лишь Комаровский, но он не угрожал, не плакал, не спорил и никого не перебивал. Правда, затеянная Ларой стрельба должна была изрядно его удивить. Ведь никаких поводов стрелять в него у Лары не было. Она ведь даже не поговорила с ним прежде чем пустить в ход свой револьвер. Его любовницей Лара стала не по принуждению, а по доброй воле и даже какое-то время была увлечена, как это назвал автор, «ловеласничаньем» с ним. И прекратила она любовную связь с Комаровским тоже по собственной инициативе. А Комаровский, хотя и был в нее по-настоящему влюблен, не делал никаких попыток к повторному сближению с нею. Так прошло целых три года. И вдруг эта неожиданная, никак не объясненная и ничем не оправданная попытка его убить. Кроме как глупой или даже дурацкой ее не назовешь. Придумавший эту стрельбу автор, придумал и то, как он убережет Лару от тюрьмы. Он решил, что Лара промахнется и хлопоты по избавлению ее от уголовного преследования возьмет на себя тот, кто мог стать ее жертвой – влюбленный в нее адвокат Комаровский. Но он (автор) совсем не подумал о том, как будет выглядеть устроившая эту безумную стрельбу его героиня. Задуманного автором развития событий Лара предвидеть не могла, и, конечно же, не собиралась промахиваться. Если бы она убила Комаровского, заступиться за нее было бы некому и ей пришлось бы на долгие годы расстаться со свободой. Если бы она даже промахнулась, ей все равно грозила тюрьма. Не подумать обо всем этом она просто не могла. А раз не подумала, значит была неспособна трезво оценивать свои поступки. Но оставим эту тему профессиональным литературоведам. Устраивать долгий разговор о том, что затеянная Ларой стрельба была ничем не оправданной выходкой вздорной, не умеющей здраво мыслить девицы, мы не будем. Это выходит за пределы поставленной автором задачи.

 * * *

 «Там (в церкви. – В.С.) звезды небесные становились лампадками, боженька – батюшкой и все размещались на должности (может быть, на должностях? – В.С.) более или менее по способностям» (стр. 88). Такая вот недлинная, невинная но совершенно очевидная чепуха, да еще и написанная кое-как, была вложена автором в сознание маленького мальчика, находившегося в возрасте едва ли не младенца и не знавшего еще слов, какие вложил в его мысли автор.

 * * *

 «В дальнем углу монастырского двора от стены к стене были протянуты веревки с развешенным для сушки стираным бельем – рубашки с тяжелыми, набрякшими рукавами, скатерти персикового цвета, кривые, плохо выжатые простыни» (стр. 90). «Набрякшие рукава и кривые, плохо выжатые простыни» Юра увидел по пути с кладбища. Разглядеть эти явно придуманные автором нелепые подробности у висевшего где-то в дальнем углу монастырского двора белья, Юра не мог, но Пастернак почему-то счел необходимым об этих подробностях написать. Но зачем? Не для того же, чтобы уличить монахов в нерадивом их отношении к стирке собственного белья или устыдить тех, кто сшил для них кривые простыни? Да и простыни, очевидно, были не кривыми, а криво повешенными. Дело, конечно же, не в этих деталях. Написать о сохнувшем на веревках белье просто, без затей Борис Леонидович не мог. Не давалась ему такая простота. На протяжении всего романа, подобно Прусту, а, может быть, у него и заимствовав эту манеру, Пастернак грузит своих читателей декоративными, не имеющими отношения к делу, а порой и просто смешными деталями и подробностями вроде «набрякших рукавов» у рубашек и «плохо выжатых и кривых простыней». Если же судить по большому счету, то фраза эта вообще построена неправильно. Нельзя протянуть веревки с развешенным на них бельем, можно развесить белье на протянутых веревках.

 * * *

 «Их (Пашу и Лару. – В.С.) венчали в Духов день, на второй день Троицы, когда с несомненностью выяснилась успешность их окончания» (стр.96). И еще одна фраза на эту же тему. «Паша и Лара оба кончили, оба одинаково блестяще, оба получили предложение в один и тот же город на Урале…» (стр. 98). Итак, оба кончили и кончили блестяще. Но что они кончили? Понять Пастернака бывает порой не просто. Свою «орфографию» он строил, зачастую, не на знании русской грамматики и того, о чем писал, а вопреки и тому, и другому. Родители Бориса Леонидовича были родом из Одессы. Одесский речевой колорит у потомков коренных одесситов исчезает, как утверждают сами одесситы, только в третьем поколении. Борис Леонидович оказался в середине этого «промежутка». Слово «промежуток» тоже имеет явно одесские корни. В романе Пастернака это слово встречается довольно часто и может означать интервал времени от нескольких минут до нескольких лет. Одесский жаргон в «Докторе Живаго» выражен не ярко, но явно присутствует. Есть у Бориса Леонидовича и собственные находки, свидетельствующие об одесских корнях его речевых пристрастий.

 Ничего из того, что писал Пастернак, нельзя принять просто на веру: можно крепко ошибиться. Например, в процитированных выше строчках как надо было написать: «окончили» они (Паша и Лара) или «кончили»? Сказать – «оба кончили» и не уточнить, что они кончили, в наше время могут позволить себе лишь авторы, пишущие об эротике. Но о чем речь тут? Что они (Паша и Лара) кончили? И правильно ли вообще говорить об «их окончании»? «Их окончание» напрашивается понять как окончание их самих. Можно ли написать и «их венчали»? Священник, проводивший обряд венчания, говорил ведь не «Венчаю раба божьего…», а «Венчается раб божий…». Значит, не их венчали, а они венчались. Пастернак был верующим и должен был знать, как надо говорить и писать о церковных обрядах. Но и в этих вопросах он путался так же, как и во всем остальном.

 * * *

 «Лара хотела убить человека, по Пашиным понятиям безразличного ей, а потом очутилась под покровительством этого человека, жертвы своего неудавшегося убийства» (стр. 96). Из четырех слов (после запятой) Пастернак ухитрился создать композицию, истолковать которую не смогут и сто мудрецов. Не получилось опять у Бориса Леонидовича изложить простую мысль без графоманской неразберихи. И еще много раз не получится. Не один и не два раза, а десятки и даже сотни раз! Читайте дальше, если хотите в этом убедиться.