* * *

 Главным огорчением для Юрия Андреевича после двух лет разлуки с друзьями оказались происшедшие с ними перемены. Вот какими увидел эти перемены Юрий Андреевич, вернувшийся из армии: «Страшно потускнели и обесцветились друзья… По-видимому он раньше их переоценивал» (стр. 173). Но в чем выразилось это «потускнели и обесцветились»? Пока Юрий Андреевич воевал, оба они – и Гордон, и Дудоров успешно подвизались на ниве науки и преподавательской деятельности в Московском Университете. Происшедшие с ними перемены Юрий Андреевич оценил так: «Гордон был хорош, пока тяжело мыслил и изъяснялся уныло и нескладно» (стр. 174). Видно тяжело мыслить и изъясняться уныло и нескладно Гордон перестал. Годы работы в Университете явно пошли ему на пользу. А Дудоров из «неустойчивого и взбалмошного ветрогона превратился в сосредоточенного ученого» (стр. 174). Вместо того, чтобы порадоваться успехам своих друзей, не зазнавшихся в кругу университетской профессуры, а по-прежнему проявлявших к нему дружеское участие, Юрий Андреевич искренне огорчился происшедшими с ними переменами. Видно оба они устраивали его пока были фигурами заурядными, а он сам ощущал себя на их фоне личностью неординарной. А теперь, когда все стало не так, он вдруг почувствовал себя одиноким. Но откуда вдруг взялось у него впечатление о друзьях – «потускнели и обесцветились»? Потускнел и обесцветился, проведя два года в грубой армейской среде, скорее всего, сам Юрий Андреевич. К сожалению автор весьма неадекватно комментировал ситуацию, сложившуюся в отношениях Юрия Андреевича с его друзьями, слишком недоброжелательно по отношению к его друзьям.

 На вечеринке, устроенной по случаю возвращения Юрия Андреевича из армии, доктор, в предчувствии грядущих глобальных перемен, обратился к гостям с призывом. «Надвигается неслыханное, небывалое. Прежде чем оно настигнет нас, вот мое пожелание вам. Когда оно настанет, дай нам Бог не растерять друг друга и не потерять души» (стр. 179). Призыв, вроде бы, благородный. Но, когда эти перемены вскоре произошли, Юрий Андреевич вдруг отрекся и от этих своих слов и от своих друзей. Обращаясь к жене, он заявил: «Помни, больше нет ни честных, ни друзей» (стр. 194). Но почему? С какой стати? Верность дружбе во все времена была одним из важнейших принципов человеческого общения. А главный герой пастернаковского романа именно в дружбе оказался предельно ненадежным человеком. Вот что сказал тогда по этому поводу автор. «Теперь Юрию Андреевичу были близки одни люди без фраз и пафоса, жена и тесть, да еще два-три врача сослуживца, скромные труженики, рядовые работники» (стр. 173). Ни Гордона, ни Дудорова, как мы видим, в этот круг он не зачислил. К счастью оба они оказались нравственно выше слабовольного доктора и горздо умнее его, и от него не отреклись. В трудные для Юрия Андреевича дни они всегда были готовы ему помочь. А помощь ему – слабому и безвольному была безусловно нужна.

 * * *

 После возвращения в Москву с Урала, потеряв и семью, и любовницу, Юрий Андреевич впал в депрессию. Мучимый безволием и одиночеством он сошелся с дочерью дворника Маркела Мариной и прижил с нею двух девочек. Однако, вернуться к нормальной трудовой жизни ему так и не удалось. Марина работала на телеграфе, что давало им средства к существованию. За дочками, очевидно, приглядывал Юрий Андреевич, так как на прислугу денег у них не было. Жизнь складывалась не просто. «Когда по его (Юрия Андреевича. – В.С.) вине они впадали в добровольную, им самим созданную нищету, Марина, чтобы не оставлять его в эти промежутки одного, бросала службу, на которой ее так ценили и куда снова охотно принимали после этих вынужденных перерывов» (стр. 471). Попробуйте разгадать эту очередную сотворенную автором романа загадку. Марина имела стабильный заработок, позволявший им жить, пусть не богато, но и не в нищете. Но у них почему-то вдруг время от времени возникали странные «промежутки» с создававшейся Юрием Андреевичем, нищетой. Предположить тут можно только худшее: Юрий Андреевич, очевидно, временами впадал в запои и пропивал Маринину зарплату. Какие еще можно придумать варианты нищеты с виной Юрия Андреевича? Но, если так, то зачем же Марина в такие моменты бросала работу? Ведь именно после этого и наступала для них настоящая нищета, вынуждавшая их ходить по дворам и за гроши пилить дрова. Может быть, Марина боялась оставить доктора одного, и хотела быть рядом с ним в трудные для него дни запоев? Если так, то автор должен был об этом сказать прямо, а не загадывать читателям загадки.

 Фабулу своего романа Пастернак заимствовал у Диккенса. Писавшая об этом доктор филологии Л.Л.Горелик («Миф о творчестве в прозе и стихах Пастернака» (М.: РГГУ,2011.) едва ли не с восторгом писала о том, что Юрий Живаго у Пастернака, в отличие от диккенсовского Картона, с которого лепил образ Юрия Борис Леонидович, не стал пьяницей. Но, получается, что стал. Просто Борис Леонидович постеснялся сказать об этом прямо, а Л.Л. Горелик за устроенной им туманной завесой из воспевающих достоинства Юрия Андреевича слов не сумела этого разглядеть. Однако, даже опустившегося и погрязшего в неряшестве и, получается, еще и в пьянстве доктора, Борис Леонидович по-прежнему числил личностью неординарной. А его друзей – Гордона и Дудорова – изображал едва ли не дебилами. Объявил он об этом во время последней, их встречи, состоявшейся у Гордона на Малой Бронной, незадолго до смерти Юрия Живаго. «Между ними шла беседа, одна из тех летних, неторопливых бесед, которые заводятся между школьными (опять школа, а не гимназия. – В.С.) товарищами, годам дружбы которых потерян счет» (стр. 472). Вот так началась эта встреча старых друзей. Но автор помешал нормальному развитию их беседы. Он вдруг заговорил о друзьях Юрия так, словно забыл все то, что писал о них раньше. «У кого-нибудь есть достаточный запас слов, его удовлетворяющий. Такой человек говорит естественно и связно. В этом положении был только Юрий Андреевич. Его друзьям не хватало нужных выражений. Они не владели даром речи» (стр. 472). Понимал ли Борис Леонидович, что он написал? Во-первых, критерий – «запас слов, его удовлетворяющий» – совершенно недостаточен для того, чтобы удовлетворить всех, с кем этот человек общался. Получилась у Пастернака очевиднейшая чушь, будто и Гордон, и Дудоров, много лет подвизавшиеся в профессорском кругу Московскго университета, оказались вдруг неспособными говорить естественно и связно. А запас слов у них оказался недостаточным даже для простого общения с их другом Юрием, причем недостаточным настолько, что можно было даже сказать о них, будто они «не владеют даром речи». А у впавшего в многолетнюю депрессию доктора, оставившего врачебную практику и полностью прекратившего общение с внешним миром, впавшего в нищету, неряшество и пьянство, и ограничившего круг своего общения женой и дочками, запас слов вдруг оказался на зависть университететской профессуре более чем достаточным. Трудно понять, как можно было написать это! Не наоборот ли все было? Создается впечатление, что автор порой терял способность здраво оценивать то, что он пишет. Правда, спустя какое-то время, Борис Леонидович одумался и попытался исправить созданное им недоразумение.

 * * *

 Буквально через несколько строчек Борис Леонидович, вынесший едва ли не смертный приговор интеллектам Гордона, и Дудорова, напишет о них уже совсем иначе. Напишет так, словно речь идет не о тех же Гордоне и Дудорове, а совсем о других лицах. Оба они, оказывается, принадлежали к «…хорошему профессорскому кругу, проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей, вчера и сегодня хорошей, и только хорошей музыки, и они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже безвкусицы» (стр. 473). Что случилось с автором? Как же можно так противоречить самому себе? Оказывается с интеллектом, а значит, и с даром речи и у Гордона, и у Дудорова все было в порядке. Просто у автора случилось нечто вроде временного коллапса мысли и написал он не обычное свое «не то», а нечто не укладывающееся даже в его парадоксальную «орфографию». Правда, и у Гордона и у Дудорова, по мнению Бориса Леонидовича, был все-таки существенный недостаток: не понимали они оба того, что «средний вкус хуже безвкусицы». Вот к чему в итоге свелись все нападки Бориса Леонидовича на друзей Юрия Андреевича. Но зачем им (Гордону и Дудорову) вообще было знать о безвкусице? Ведь безвкусица – это не про них. Живя среди «всего хорошего и только хорошего, и общаясь только с хорошими людьми», они, очевидно, и вкус имели тоже хороший. К тому же средний вкус совсем не хуже безвкусицы. Борис Леонидович провозгласил тут опять нечто далекое от истины. Средний вкус не так уж и плох, – это удел большинства, а безвкусица, увы, удел не Гордона и Дудорова, а самого автора, чего он, к сожалению, не понимал. Ведь написать так, как он написал о безвкусице, это все равно, что заявить, будто средний ум хуже глупости. Оценить «Доктора Живаго» со всеми, присущими ему нелепостями, которые мы сейчас обсуждаем, как написанный со вкусом, и назвать его умным можно лишь полностью утратив способность мыслить здраво, И, если Гордон и Дудоров, принадлежавшие к хорошему профессорскому кругу, жили среди всего хорошего, заслужив такую жизнь хорошим трудом, то как жил Юрий Андреевич Живаго, единственный, по словам автора, среди этой тройки достойный настоящего уважения? А жил он, говоря откровенно, просто безобразно. В противостоянии с жизнью Юрий Андреевич потерпел полное поражение и оказался на ее дне. Вот что написал об этом автор: «Марина прощала доктору его странные, к этому времени образовавшиеся причуды, капризы опустившегося и сознающего свое падение человека, грязь и беспорядок, которые он заводил» (стр. 471). Таким и останется Юрий Андреевич до конца своих дней, несмотря на уговоры и увещевания друзей, пытавшихся вернуть его к тому, что принято называть нормальной человеческой жизнью. Но он не только не вернулся, он еще дальше ушел от жизни: оставил друзей, оставил Марину с малолетними дочками и, спрятавшись от них от всех, замкнулся в полном одиночестве. Ни круга общения, ни книг, ни музыки: лишь сам с собой наедине. На фоне этого более чем странной выглядит та самооценка, какую дал себе Юрий Андреевич во время последней его встречи с друзьями. Провозгласил эту несуразную хвалу самому себе от имени Юрия Андреевича автор романа: «Дорогие, о как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали» (стр. 473). Знаменательно, что этот приговор прозвучал не только в адрес Гордона и Дудорова, но и в адрес «хорошего профессорского круга» Московского Университета, и в адрес почитавшихся людьми этого круга российских авторитетов. На языке медиков такая самооценка называется манией величия. Ведь произнес этот приговор российским интеллектуалам выпавший из жизни, ни в чем не состоявшийся и, по сути своей, жалкий спившийся человек. Не в первый уже раз выражает свое презренье в адрес российской интеллектуальной элиты и сам автор романа Борис Леонидович Пастернак. Не жаловал этот «гений» российских авторитетов. Ну что тут можно сказать? Наградивший своего героя манией величия, страдал такой манией, очевидно, и сам автор романа.

 * * *

 «Дудоров недавно отбыл срок первой своей ссылки и из нее вернулся» (стр.473). По правилам романной логики, вернувшись из первой ссылки, Дудоров не мог и не должен был знать о том, что по планам автора ему предстоит еще и вторая. Этот свой замысел Борис Леонидович до нужной поры должен был держать в секрете не только от Дудорова, но и от читателей тоже. А он проговорился.