Очнувшись, Дмитрий увидел перед собой монгольское молодое лицо, красивое, почти детское. Одетый в желтый халатик, мальчик сидел рядом с ним на полу, поджав ноги, с книгой в руках и тихонько напевал, покачиваясь из стороны в сторону. Над ними круглился белёсый войлочный купол, похожий на небо, когда оно в высоких кучерявых облаках. В небе оконце, в него мутновато лился медовый солнечный свет.

Почувствовав митин взгляд, мальчик не медля вскочил на ноги, схватил где-то и подал кружку с водой. Дмитрий хотел взять, но руки его не послушались, и кружка упала на пол. Мальчик засмеялся, зачерпнул снова и, улыбаясь по-детски, стал поить Митю из своих рук. Сил у того хватило на два-три глотка. Уронив голову на подушку, Дмитрий стал ощупывать своё лицо. Правый глаз завязан – вот почему он видит так мутно. Главное – где он? Куда подевались остальные? Где Брусенцев? Дмитрий спрашивал, но мальчик в ответ только улыбался. Потом снова протянул кружку. Он явно не понимал его – то ли из-за незнания русских слов, то ли из-за того, что язык у Дмитрия – и он сам чувствовал это – едва ворочался, а голос был похож на мычание.

Снова поплыли, закружились хмурые облака, подул ветер, зашуршал, посыпался с неба песок…

– Держи, держи его! – Брусенцев гнался за тарбаганом, а тот не давался в руки, петлял и метался среди сопок. Потом встал на задние лапы – и сам пошёл на Брусенцова, угрожающе щёлкая и скрежеща зубами. Александр Львович вспрыгнул на своего Хунхуза и дал дёру, только камни летели из-под копыт.

– Куда вы, дядя Саш, куда вы? – кричал ему вслед Дмитрий, пытаясь догнать. Да тот улетал всё дальше, превращаясь в облако. А тарбаган, теперь уже величиной с медведя, подняв лапы, стал наступать на него…

– Тихо, тихо! – вдруг проговорил кто-то в темноте.

Дмитрий открыл глаза – и в свете тусклой свечки разглядел сидевшего рядом белобородого старика. Старик внимательно смотрел на Митю узкими монгольскими глазами и тихо покачивал головой.    

– Проснулся? – ласково спросил он. – Вот и ладно, молодец.

Сухой, морщинистый, в тёмном красноватом халате и в такой же круглой шапочке на голове, настоящий бабай детской сказки, старик сразу понравился Дмитрию. От него приятно пахло лошадью, полынью и сеном.   

– А где я? – спросил Дмитрий.

Старик сухонько засмеялся:

– У своих, угу, бояться не надо. Я лама Бадмаев, могу лечить, угу. Глаз болит?

– Не знаю, – сказал Дмитрий.

– Смотреть надо. Эй, Чагатай!

Подбежал мальчик, тот самый. Старик что-то велел ему по-монгольски, а сам стал разбинтовывать митин глаз. Мальчик поднёс подсвечник поближе.

– Ох, ом мани падме хум! – бормотал старик. – Падме хум! Что видишь?

Он закрыл ему ладонью левый глаз.

– Свечку едва-едва.

– Угу. А ещё что?

– Ничего, муть какая-то.

– Ом мани падме хум! Лечить надо, угу.

И снова что-то сказал мальчику по-монгольски. Тот принёс баночку и бинты. Старик густо намазал кусок ваты мазью и положил его на правый глаз, туго перевязал. Слегка защипало. Потом он долго, раздвинув веки пальцами, смотрел в левый глаз. И стал намазывать другой кусок ваты.

– А как же я буду смотреть? – забеспокоился Дмитрий.

– Будду молитвам не учат, – засмеялся лама. – Смотреть потом.

И закрыл-замотал второй глаз. Сухой костистой ладонью потрепал по руке.

– Лежи. Что надо – зови Чагатай. Хорошо будет, угу – ты попал в Шара-Мурен.

Дмитрий слышал про этот монастырь, он лежал на их пути.

– А где Брусенцев?

– Сашка-будун? Дальше пошёл, в Батухалки, угу. Вернётся, не бросил. Лежи.

Старик снова погладил по руке и ушёл. А Чагатай стал кормить его мясом и поить солёным чаем из своих рук.

Три недели провалялся Дмитрий в монастыре. Каждый день приходил лама, лечил, разговаривал. Левый глаз зажил быстро, а правый видел плохо и в конце концов покрылся белесым пятном. Пришлось на другой год ехать в Харбин.

Но вот однажды под вечер знакомый голос громко, торопливо заговорил с кем-то по-монгольски - и в юрту зашёл Брусенцев, нагнувшись, оглядывался в темноте.

– Вот ты где! – разглядел Дмитрия. – Поправился? Бадмаев – лекарь на славу. Благодарю, а он не берёт. Чая только и взял, байхового. Научил тебя монгольскому, говорит. Я теперь с тобой по-монгольски… Мал-сэ-бейна? А надоело, наверно, тебе здесь. Собирайся, домой едем. Как мы? А нам что! Все живы. Семь верблюдов купил, груза много. Голова есть – шапка найдётся. Чагатай, чаю давай!

И вот ещё басню рассказали в Шара-Мурене. Зимней ненастной ночью путник постучал в буддийский храм, попросился переночевать. Засыпанный снегом, в ветхой одежде, бедняга дрожал от холода, и лама не смог отказать, хотя и очень не хотел этого. «Входи, но только на одну ночь. Это тебе храм, а не ночлежка», – сказал он.

Лама бросил на пол войлок, а сам пошёл спать. Но вскоре сквозь сон услышал какой-то подозрительный треск. Лама вскочил и, потрясенный, увидел, что пришелец развёл посреди храма костёр. Главное, куда-то подевалось деревянное изваяние Будды.

– Где Будда? - закричал лама.

Бродяга показал на огонь:

– Я страшно промёрз и не мог согреться. Как бы не заболеть…

– С ума сошёл! – возопил лама. – Ты хоть знаешь, что натворил? Это же статуя самого Будды. Ты спалил Будду!

Бродяга начал ворошить угли палкой.

– Что ты делаешь? – спросил лама.

– Ищу кости Будды.

– Ещё издеваешься? Вон отсюда!

Утром лама рассказал о происшествии настоятелю монастыря. Тот горестно покачал головой:

– Вижу, плохой ты служитель Будды, если деревянную статую ценишь больше живого человека.