А война бушевала далеко и с не меньшей силой, и присылала сюда, в тыл эшелоны с битой, изуродованной боями техникой - на переплавку,   ранеными, почтой – новые похоронки на горе и слёзы. И в этом горьком потоке почтовом – письма от живых с горячими словами. И одно из этих писем добиралось до Маруси Бродовой. То Степан сообщал о медали, то о благодарности от командования и ещё о чём-то, что не возбранялось цензурой. За успешное участие в крупной операции засиял на груди Степана Бродова орден Красной Звезды. И, конечно, присылались в письмах слова сердечные, Марусе лично адресованные, для посторонних ушей не предназначенные.

А весна уже гудела на земле звенигородской, стояли погожие апрельские деньки, вот-вот коровушек на луга выведут, на травку свежую,  и молочка они прибавят; трактора  запоют на посевной – всё для фронта, всё для Победы.

Следом май не замедлил явиться с красными флагами и портретами вождей, с митингами и речами, и вдруг: ГРЯНУЛА ПОБЕДА! В этот день сумасшедший и пришло последнее письмо от Степана. В нём он  обещал добить вскорости Гитлера в его поганом логовище и вернуться со скорой Победой, уж они постараются с Юркой Голубевым.

Мария ликовала в день Победы, как и весь народ и в Устьях, и в стране. И ждала. А в конце мая принесли ей казённую открытку – похоронку -  с извещением: «Ваш муж сержант  Степан  Бродов  геройски  погиб…»  и  так далее. Она  не кричала, как все вдовы,

                                                                            10

она онемела, замерла, сжалась душой – и не вздохнуть. И всё шептала, глядя на  смертный

документ: «Быть не может, быть не может….Стёпа, как же ты, как же ты?...» И вспомнился ей сон и крик Степана: «Прости, Маша, прости!»

А вскоре вернулся Юрка Голубев в орденах и медалях со щекой, огнём войны обожжённой, он-то и рассказал подробности гибели Степана. А случилось это в последний день войны на одной из улиц Берлина. Они с Юркой в разных экипажах, но рядом, прикрывая друг друга.

- Понимаешь, тот бой последний был, последний! Мать их, и эту войну, и Гитлера, и фрицев всех! Поганец пацан, как его, гитлерюгенд  сраный, его и расстрелять за то рука не поднялась ни у кого. Выставил, сволочь, из полуподвального окна фаустпатрон и жахнул по Стёпкиному  танку и попал, сука, в такое место, что не спасся никто, потому что рванул в машине боекомплект. Был Бродов, и не стало его. Так-то вот, Марусенька. Похоронили мы их, как положено. Вот его награды – я для тебя сохранил: медали «За отвагу», «За боевые заслуги»,  орден «Красной звезды», фотки вот военные, газета дивизионная, в ней про нас прописано, с портретом Степана, смотри, так… вот… - Он в сердцах рубанул рукой: - Эх, всё зола!

Посидели, помянули Степана, попечалились.

- А мандалайка твоя цела? – спросила вдруг Евдоха.

              - Не-а, в первом бою в танке сгорела, а мы успели выскочить. Да ладно, новую куплю. Только играть будет некогда: учиться поеду поступать. Мы со Стёпой мечтали на инженеров, буду подаваться в МИМЭСХ имени Молотова, фронтовикам там послабление с приёмом обещано.

             - А чего это такое МИМО, как его?

             - Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, так что он точно для нас годится.

            - Ну, значит, будет из него начальник, как вернётся. – Улыбнулась Наталья Евдокии. И Юрке: - А мы тебя, может, и дождёмся.

            - А может и нет, - вздохнула печально Евдокия.

- Обязательно! Посмотрим, чё он нам тут наелектрифицирует. – Шутканула Наталья.