Май и лето 1980 года у Марии Бродовой оказались перенасыщены событиями: празднование 35-летия Победы, где неожиданно проявились артистические способности Григория, истории с музеем,  и первая, и вторая, скандал с Гришкиной местью Юркиной, исповедание и причастие детей в храме, привлечение отцом Павлом Григория к изготовлению  храмового  барельефа,  поход вверх по реке Москве и переправа через неё,

                                                              151

и переправа через неё, ночные думы – такой крутой замес событий был необычен и непривычен для доярки Маруси, жившей по-крестьянски размеренно, неторопко и протяжно. Не то чтобы всё это было ей не по плечу, но всё-таки нервишки пошаливали, напряжение жизни, динамика событий сказывались на самочувствии и, конечно, на работе. В двадцать лет перенести такие нагрузки – плёвое дело, и не ощутишь ничего, ещё давай! Но когда тебе уже за пятьдесят… Да, тут бы помог санаторий. Или какой-нибудь профилакторий. Но на чьи плечи переложишь заботы о двух сынах? То-то же…

Помощь  пришла неожиданно. В  Устьи приехали Чистяковы, всё семьей, как и обещал Георгий Иванович. Разместились они в доме Голубева. И  в первый же вечер Чистяков устроил для жены и сына прогулку на речку и по деревне с заходом на усадьбу Бродовых. И, конечно, в сопровождении Голубева с Екатериной и Пашкой. Марусю такое количество гостей смутило, она захлопотала, ребятам велела ставить самовар, поискать яиц в курятнике, достать и почистить картошку и т. д.

- Маня, не суетись, - Голубев поставил тяжёлую сумку на крыльцо. У нас всё с собой. Бабоньки, вперёд, к орудиям труда!

- Дядь Юр, споём? – прищурился одним глазом Гришка.

- Обязательно.

В общем, не будем размениваться на мелочи, вскоре вся компания сидела за столом, к которому приставили ещё один стол, его притащили от Аграфены под её руководством. «Ну, вот все в сборе, - сказала хозяйка, - Юрий Васильевич, открывай  собрание». И пошло-поехало. Маруся сидела между Чистяковыми: справа Георгий Иванович, слева Галина Михайловна с сыном Ваней. Выяснилось, что Чистяковы много лет снимали дачу в Верхнем Посаде, а в этом году достраивают дом на участке под деревней Безобразово, что на Калужском шоссе, недалеко от  совхоза и посёлка Вороново.

- Там известный комплекс, откормочник на 10 тысяч бычков, - пояснил Голубев.

- Посещал, знакомился. Впечатляет, - пояснил писатель.

- Со следующего года станем проводить лето на своей земле, в собственном доме, - похвасталась  Галина Михайловна. – Ой, не знаю, как с грядками буду управляться, я жительница городская,  на асфальте выросла, в земле никогда не копалась.

- В ней не надо копаться, - оправдывающее заметил Чистяков, - не земле надо работать, вот мы с тобой, подруга дней моих суровых, и попробуем, как это делается, вкусим от доли крестьянской.

- Прекрасно! – Голубев встал. - Со знакомством и за встречу выпили, давайте выпьем за работу на земле, за наши профессии!

- За землю русскую! – Поднялся и Чистяков. И за её работников, кормильцев родины нашей!

Маруся предложила Чистяковой брать у неё козье молоко для сына:

- Я вон каких богатырей на козьем молоке вырастила. – Та справилась о цене, Маруся удивилась: - Какие деньги?! Приходите и берите так, каждый день. Через месяц вы своего Ваню не узнаете. – Галина Михайловна смущенно поблагодарила Бродову и сказала, что завтра же и придёт.

- Сегодня домой пойдёте – я вам банку налью, завтра утром кашу Ванечке сварите.

Чистяков спросил Марусю, помнит ли она об их майском уговоре.

- Да уж не забыла, только как и когда?

- А у вас отпуск был?

- Мы, доярки летом в отпуска не ходим. Летом самая работа.

- Тогда дайте мне ваш график, я буду приходить к вам в каждый ваш свободный день на часок-другой. Хорошо? Когда мы сможем начать?

- Завтра, часов в восемь.

- Ну и славно.

                                                               152

- А давай-ка, Григорий, сюда твою гитару, - попросил Юрий Васильевич.

- Ой, а можно мы запишем на магнитофон?

- У тебя и магнитофон есть? – удивился Голубев.

- «Легенда», мы купили на гонорар за барельеф к церкви.

- Слышал, слышал про барельеф, видел его. Ну, тащи инструмент.

- Что за барельеф? – поинтересовался Чистяков.

- Это долгая история, брат. Завтра тебе Маруся или сам автор расскажет. Ба! А музей-то мы не посмотрели! Айда в музей, потом споём. – Предложил Голубев.

- Какой музей, Юра? – спросила Галина Михайловна мужа.

- Сейчас увидим.

- Григорий, ты директор музея, ты и веди экскурсию. – Голубев похлопал Гришку по плечу.

Под впечатлением увиденного в музее пришлось за столом поднять бокалы и произнести тосты. Даже Гришка сострил: «За наш музей и за наших друзей!», за что получил похвалу от поэта. Гришка осмелел и задал вопрос:

- Галина Михайловна, а почему вы Георгия Ивановича Юрой назвали?

- Ты  меня спросил бы потом, я тебе объяснила бы, - сказала Маруся.

- А я сейчас хочу.

- Я отвечу, можно? Так вот, Юрий и Георгий – это одно имя. Георгий по-гречески означает землепашец, так что у нас с Юрием Васильевичем одинаковые имена, можете его называть Георгием Васильевичем, или нас обоих Жорками, - разъяснил Чистяков.

- Жорки обжорки, вы петь будете? – спросила Галина Михайловна.

- А то! Ну-ка, Георгий Васильевич, дай мне гитару. Мария Николаевна, не откажите…

- «Калину» - крикнул Гришка голосом Сычёва из зала.

Чистяков взял аккорд, Маруся запела, Голубев, Гришка с братом, Галина Михайловна, автор песни и даже Аграфена подпевали, да так слаженно, словно в хоре репетировали. Потом Голубев взял гитару и запел  «Чёрного Ангела», ему подпели Гришка и Чистяков. Опять получилось хорошо.

Снова гитара перешла в руки Чистякова, и он  вдруг выдал:

Опять по областям с харчами худо,

Опять на рынках цены поднялись.

Когда же эта засуха-паскуда

Ударит, чтоб он сдох, в капитализм.

И последнюю строчку спел дважды, для припева. И далее:

Мне говорил Воронежский учёный,

Московскую глотая колбасу:

- Зарплату я свою, как обречённый,

Всю, до копейки, на базар несу.

Где нам, провинциалам, до искусства, -

И он зашёлся в тоненьком смешке, -

Вы дайте нам картошки да капусты,

И молока, хотя бы в порошке.

А я ему сказал:«Ведь это климат,

Зима пройдёт и снова запоём».

- Да, запоём, последнее отымут;

Боюсь, опять придумают заём.

Опять по областям с харчами худо:

Картошки, молока и мяса нет.

                        153

Жаль, засуха не в партии, паскуда,

А то б не обменял ей партбилет.

Замолчал певец, и в доме наступила тишина.

- О, милиционер родился! – засмеялся Голубев.

- Ктой-то енту песню сложил? – строго спросила Аграфена, - посодют, как в тридцать седьмом годе.

- Не знаю, - ответил, улыбаясь, Чистяков, - я её в электричке слышал восемь лет назад. Тогда как раз шёл обмен старых партбилетов на новые.– И подмигнул Голубеву, но все это заметили.

- Ты её, милок, боле не пой, заберут.

- Заберут – не посадят. Сейчас за песни не сажают, - сказал Георгий Иванович.

- А выдворяют из страны, - продолжила фразу мужа Галина Михайловна.

- А восемь лет назад в семьдесят втором жуткая засуха была. Под Москвой торфяники и леса горели, помню, - медленно проговорила Маруся.

- А с продуктами и тогда чижало было, - добавила Аграфена, - колбаски в Звенигороде не достанешь, ноги по магазинам обобьёшь, пока кусок добудешь. И с молоком перебои бывали.

- А с мясом и нынче туго. Комплексов понастроили, но, видно, маловато. - Продолжила Маруся. – А потом цены. У нас вот литр молока дороже обходится, чем его цена   в магазинах в столице. Почему так?

- Государственная  дотация, - пояснил  хорошо  знающий  сельхозпроизводство  Голубев, - если её снять, вам придется вдвое урезать зарплату, будете опять, как в колхозе, за палочки работать.                                                      

- Не приведи Господь! – перекрестилась Аграфена.

- Вот ты провокатор, - ткнула в бок  мужа кулачком через спину Маруси Галина Михайловна, - устроил митинг. Я тоже по этому поводу могу сказать, но не буду. Мы же не за этим сюда пришли.

- А хотите, я вам спою песню человека, который устал от ожидания хорошей жизни в деревне, разочаровавшегося во многом и разуверившегося. Хоть клади партбилет на стол и уходи в слесаря? –Предложил Голубев.

- Ты чего, Юра? – испугалась Екатерина.

- О себе сказал, Юркеш? – спросила Маруся.

- Мы хотим и с удовольствием послушаем. – Галина Михайловна была единственная, кто ответил на предложение Юрия Васильевича. – А сами очень хотите?

- Страсть как, давно подмывает.

- Неужели? – Обрадовался Чистяков. – Наконец-то! Твоё?!

- Честное слово, моё. Страшно, но хочется.

- Погоди, я объявлю, - Чистяков постучал вилкой по бутылке, - Товарищи! Мы присутствуем при историческом событии – рождении песни. Рискнул нам её представить молодой начинающий автор… - он замолчал, чтобы пауза подчеркнула значительность момента, и она подчеркнула, - Юрий Васильевич Голубев! – чем ещё больше смутил его. – Исполняет автор! – И захлопал в ладоши.

Голубев приладился к гитаре, прошёлся по струнам, объявил  название песни: «Деревенская жизнь» и подсевшим от волнения голосом запел с хрипотцой:

Яблоки наземь падают глухо,

Хлеб в закрома отправляют с полей.

Только по осени станет житуха

В нашей деревне чуток веселей.

Яблоки в подпол, картошку – туда же,

Квасим капусту, грибочки солим,

                         154

Режем кабанчиков и – на продажу:

Что-то подкупим детишкам своим.

Так по старинке живём и не тужим,

Лишь бы чего не придумала власть.

Счастье? На кой оно?! Не было б хуже,

Как бы до счастья нам всем не пропасть.

Песни о счастье сложили в народе.

Нет его, счастья, так пой от души.

Ежели гложет тоска по свободе,

Выйди в поля и свободой дыши!

Песня заставила всех задуматься. «Что он имел в виду под счастьем?» - размышляла Галина Михайловна. И вдруг догадка плеснула светом: «Господи, на что он замахнулся?!» Екатерина поёжилась, предчувствуя недоброе. Маруся подумала: «Бедный Юркеш!»

Чистяков, нарушив молчание, захлопал в ладоши, бешено захлопал. Даже со стороны его аплодисменты выглядели несколько фальшиво. Но их тут же накрыли другие, искренние, от остальной компании.

- Прекрасный дебют! И не будем обсуждать, потому что песня в обсуждении не нуждается.

- Ну да, - проворчала Аграфена, - А сказать всё равно надо чего-нибудь. Это о каком же счастье ты нам пел сейчас, дорогой Юрий Батькович? Ранее, когда директорствовал тут, ты нам другие слова о всеобщем счастье талдычил. Разве ж не так?

- А я, Филипповна, изменился. Все люди по жизни изменяются, не только с лица. И теперь я стараюсь жить только своими мыслями, а не чужими.

- А рази ж вас не учили, что надо говорить?

- Учили, мы и говорили, но не всё тебе нравилось, что я говорил, потому ты и напомнила мне сейчас об этом. А теперь я сказал своё, сокровенное, и тебе тоже не понравилось?

- Нет, почему же, ты спел хорошо, правильно.

Все заулыбались её словам, а Чистяков зааплодировал:

- Ну, вот тебе, Васильич, и первая рецензия.

Аграфена поднялась:

- Дай, дорогой, я тебя расцелую за эту песню! – подошла к Голубеву, обняла и поцеловала в щёку по-матерински.

- Вот и первый гонорар! – Крикнул Чистяков и заключил: - Мы пытаемся строить общее счастье, забывая о конкретном человеке. А если ему дать возможность строить собственное счастье, что получится тогда? Если каждый будет счастлив, тогда и страну посчитают счастливой. Так, Мария Николаевна?

Маруся посмотрела на оратора, улыбнулась:

- Если строить своё счастье не на чужом горе, тогда так.

- Чтобы песня в народ пошла, за неё надо выпить! – предложил Чистяков.

Выпили. Галина Михайловна обратилась негромко к Голубеву:

- Юрий Васильевич, вы эту песню пойте только в нашей компании и больше ни в какой.

- Почему же?

- Вы сами знаете, почему.

- Мне, Галя, теперь ничего не страшно. Я на фронте испугался всего один раз, и из-за этого, фактически, погиб мой друг. Я только помедлил, тормознул, пропустил его вперёд, а, оказалось, пропустил его к смерти. И от этого вся моя жизнь пошла  косяком. –

                                                             155

Он говорил тихо, бросая взгляды на Марусю. Ей не было слышно разговора, она не понимала, отчего Голубев всё время посматривает на неё, и ей стало не по себе.

А Голубев продолжал:

- Я сходил в храм, исповедался, покаялся в своём грехе, причастился, и мне стало легче жить. Я от этого дела, - он пощёлкал пальцем по бутылке, - стал отвыкать. И в отличии от многих ветеранов, моих однолеток, которые на войне пули не боялись, а в мирной жизни голову в плечи вбирали при одном окрике начальника-жлоба, - в отличии от них я никому не дам унижать ни себя, ни людей, мне подчинённых. Вся наша жизнь неправедна, как в древней Иудее, из-за лицемеров, книжников и фарисеев. Правильно Георгий Иванович пишет: «Не погибнуть бы от лицемерия, ведь оно пострашнее войны».

- Я знаю это стихотворение. – Сказала Галина Михайловна.

- Вот! И ещё от вранья может рухнуть страна. Народ деревенский измучился не только от недостатков жизни, но и от вранья. Его понукают и приучают жить по писанным для него правилам, а сами понукатели и писаки по ним не живут, не хотят им следовать, они присвоили себе права на другую, обеспеченную сладкую жизнь. Детей своих уже учат по заграницам, тайно крестят их в церквях, а рядовых партийцев преследуют за это, и так далее. Нет, я не боюсь, я, конечно, неправильно поступаю, что оттягиваю момент разрыва с догматической партией власти, это грех, но я вот-вот это сделаю.

- И  не страшно?

- А чего бояться? У меня есть диплом инженера, права шофёра, тракториста, комбайнёра, я знаю строительное дело, станочное, могу токарем,  фрезеровщиком и так далее, нас в МИМЭСХе крепко учили в своё время, не знаю, как сейчас. Я даже кузнечное дело изучал. Я буду под окнами райкома партии зарабатывать на хлеб на асфальтоукладчике, и они мне ничего не сделают. Эх, Жора! – обратился он к Чистякову, - споём твою хлеборобскую.

И они спели «Гимн хлебороба», Аграфена похлопал радостно им в ладоши, как маленькая.

- Вот так! – заключил Голубев. – Мы хлеб растим, без него – никуда, значит и без нас не обойтись. Эх, со всех сторон давили на село, разнимали его на части, выкачивали из него и продукцию, и трудовые резервы. Ивановских ткачей кинули развивать лёгкую промышленность среднеазиатских республик, а кто занял их место?  Девчонки. Откуда? Из деревень Нечерноземья. А они могли бы стать животноводами, полеводами, растениеводами да сельскими врачами и учителями, экономистами, да, - он махнул рукой, - что говорить! Комсомольск-на-Амуре кто строил в основном? Не кубанские хлеборобы, не кавказские пастухи, а мужики из деревень Нечерноземья России. Партия позвала, комсомол ответил : «Есть!» Сунул пацан топор за пояс – и в эшелон, ту-ту! Прощай, земля-кормилица, здравствуй, стройка социализма! Днепрогэс, Турксиб, Новокузнецк. Из деревенских пацанов выходили и сталевары, и лётчики, и танкисты. А с фашистом бился кто?  Откуда брались солдаты? В основном, из села. Слава народу-победителю, народу-строителю! А у нас по всем дорогам, по всем крышам только: «Слава КПСС!»

Чистяков засмеялся:

-  У нас жена одного приятеля в партию собралась вступать: как готовиться к приёму? Я ей советую: едешь по Москве – читай  лозунги на крышах и подкуёшься на все сто.

- Да. - Согласился Голубев. – Так, я хочу закончить, простите, дайте высказаться, душа просит.

- Мы слушаем тебя, - сказала Маруся.

- Говори, говори, дядь Юр, - добавил Гришка, ловивший своими оттопыренными ушами-локаторами   каждое   слово   за   столом.   Иван   помалкивал,   но   тоже  слушал с

                                                             156

 интересом, он только поднял сжатую в кулак правую руку и ткнул указательным пальцев в воздух: давай, мол, говори. Жест его заметила лишь Галина Михайловна.

- Так вот, - завершил  Голубев, -  высосала политика партии и государство из села ресурсы до предела, все соки; всё выгребалось, до зерна, до стакана молока, до яичка, до картошечки, потому что знали, что у каждого в деревне есть ещё личное подсобное хозяйство, и земля, и скотина. «Ничего, - считали партчинуши, - выдюжат, выживут» и гребли, да ещё облагали налогами каждую курицу, каждую грядку, каждое фруктовое дерево, каждую овцу и корову. И задолжали и партия, и государство советов деревне изрядно. Так не пора ли возвращать? И сполна! Не то на вашу политику глядит деревня мёртвыми глазищами брошенных домов и  заросших  кустарником  полей.  Возвращайте,  верните  деревне долги, подымите её на ноги. И что же? Где вложения, где возвращённые долги? Копеечное всё, не по-честному. А ведь случись что, опять к деревне: дай! А она выставит в своё пустое окно дулю и скажет: накось выкуси, нечего больше дать, не прогневайтесь. Землю нашу матушку надо любить всем, а не только нам, на селе родившимся. Но и в городе живущий должен помнить о своих корнях и не только помнить, но и заботиться о том, чтобы они, корни наши общие, не отмирали, а прорастали новыми ростками жизни. Эх, давай, Жора, споём твою про землю! – и они запели:

Земля  моя, ты стала героинею

Всех песен, что пою тебе одной.

По ягодам, по дождикам, по инею

Иду с тобой дорогою-судьбой.

Пускай она не гладкою загадана,

И не всегда над нею бирюза.

По инею, по дождикам, по ягодам

Иду с тобой, гляжу в твои глаза.

Что прожито, на песни переложено

О счастье, о печалях, о красе.

Иду с тобой по инею, по дождикам,

По ягодам, краснеющим в росе.

Наречена по имени Россиею,

И я с тобой одну судьбу делю.

По ягодам, по дождикам, по инею –

Всегда с тобой, всегда тебя люблю!

Чистяков сделал движение руками, приглашая всех подхватить песню, и она закончилась дружным хором:

По ягодам, по дождикам, по инею –

Всегда с тобой, всегда тебя люблю!

Голубев быстро налил всем по глотку вина, поднял свою стопку:

- За землю русскую!

- За Россию-матушку! – сказал  Чистяков.

- За неё, родимую, - добавила Аграфена и осенила себя крестом.

Потом был тост за автора этой песни. Маруся пообещала предложить её совхозному хору, благо ребята сделали запись.

- А  в  сборнике  вашем  слова  этой  песни  есть?  –  спросила   она  Чистякова. Он

согласно кивнул головой.

- Хорошо-то как! – закинула руки за голову Аграфена, - хоть ещё пой!

- А давайте я вам для разрядки весёленькую спою? -  И Чистяков ударил по струнам:

                                                            152

Сдав дела в палатке инвалиду,

В ополченье уходил еврей.

- Соломон, не дай себя в обиду.

Как увидишь Гитлера – убей!

   Одни евреи сидят в Ташкенте,

   Другие – в траншеях сидят.

   Вы на еврея шинель наденьте –

   Ну чем он не солдат?!

На плече с бензопилою «Дружба»

По тайге мотается еврей.

Значит, это для кому-то нужно,

Чтобы стало у кого теплей.

   Одни евреи молчать умеют,

   Другие трепать своих губ.

   Наденьте ватник вы на еврея –

   Ну чем не лесоруб?!

Увязав покушать в узелочек,

Улетал на космодром еврей.

- Не высовывай себя, сыночек,

 Из ракетки, ах, азохен вэй!

   Одни евреи – в галантереи,

   Другие – в небо летят.

   Наденьте гермошлем на еврея –

   Ну чем не космонавт?!

Приходи в театр часам к семи ты

Посмотреть на публичку скорей.

Целый вечер тех антисемитов

Там смешит заслуженный еврей.

   Одни евреи всю жизнь в ливрее,

   Другим  же и браво, и бис.

   Намажьте гримом вы нос еврею –

   Ну чем он не артист?!

А теперь спросите поскорее,

Чтобы автор вам признался сам:

Почему он песню про евреев

Странную такую написал?

   Одни евреи – те, как евреи,

   Другие – не те, как раз.

   Бывают, что даже хуже евреев,

   Бывают, что лучше нас.

И опять, как после песни Голубева, наступила тишина. Галина Михайловна подумала: «Для чего он тут, в деревне, спел эту песню – ни к селу, ни к городу».

Голубев понял песню и молчал. Аграфена ничего не поняла. Маруся неожиданно вспомнила, что давным-давно, ещё при Сталине было громкое дело врачей-убийц, среди которых почему-то оказалось много евреев. И ещё она соображала: а есть ли в Устьях хоть один еврей? И не нашла никого, только вспомнила, как пели то ли в конце войны, то ли  после  неё: «Что ж ты, Вася, приуныл, голову повесил, али в булочной Абрам хлеба не

довесил?» А Иван с Гришкой недоумевали: к чему эта песня о каких-то евреях?

- Н-да, - вздохнула Галина Михайловна, - два милиционера родились, один русский, другой иудей. Он тебя за эту песню и пристрелит.

                                                             158

- Из говна пулей, - отшутился обескураженный молчанием Чистяков, и все засмеялись.

- Ой, гости дорогие, самовар стынет! – простонала Аграфена, - совсем про чай забыли с вашими явреями, - опять смех, - а у меня ведь пирог свежий, нонешний есть. Сейчас сбегаю, принесу. Какой же чай без пирога, - сказал она уже на пороге.

И пили чай с пирогом и с Марусиным вареньем.

- А правда, люди добрые,  как у вас в деревне с еврейским вопросом? – неожиданно спросил Чистяков, - мне это очень интересно.

- А чего это такое? – полюбопытствовал Гришка, чем вызвал смех мужчин и Галины Чистяковой.

- У нас в Устьях давненько, лет двадцать или тридцать назад жил один частник-портной, обшивал всю деревню и ближайшую округу,  латал наши лохмотья. Но пьяница был, правда, не буйный. Бывало, как напьётся, обзывал нас антисемитами. Так что считайте, вся наша деревня – сплошняком антисемитская. – С улыбкой рассуждал Голубев, а братья Бродовы смотрели на него, вытаращив глаза. – А потом он с первой волной эмиграции уехал с кое-каким своим золотишком в Израиль латать лохмотья тамошних иудеев и наших эмигрантов. Так что в нашей деревне такого вопроса нет, Георгий Иванович!

- Нет евреев – нет и вопроса! – ляпнул Гришка, и снова хохот.

- Но, но, Гриша,-  погрозил ему пальцем  Голубев, - это попахивает геноцидом!

- Да бросьте вы, Юрий Васильевич! Какой спрос с пацана?!

- Не скажи, Георгий, всё зависит от вождей. Вот такой пацан 8 мая сорок пятого года подбил фаустпатроном танк, в котором погиб мой друг, Марусин муж Степан Бродов.

- Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева? – Спросила Галина Михайловна. Она погладила по золотой голове  сына Ванечку, который сидел сейчас у неё на коленках. – А нам спать пора.

- Ещё одну песню, можно, дядь Юр, про гитару? – попросил Гришка, и  Голубев спел с ним дуэтом «Подруженьку гитару» и стали расходиться по домам.

- А ты не обратил внимание, - спросила по дороге мужа Галина Чистякова, - Гриша у Марии Николаевны – чистый еврейский мальчик, мальчик Мотл?

- Да брось ты, везде тебе евреи мерещатся, - отмахнулся Георгий.

- Это твоей сестре Лиде они мерещатся, даже в тебе, - усмехнулась жена.

- А что? В еврейских компаниях и в издательстве друзья-иудеи всегда мне говорили: «Юрочка – еврейский мальчик, молодец!»

                                        *       *       *

Почти весь отпуск, как на работу во вторую смену, приходил Чистяков к Бродовой; они садились за стол, Георгий открывал блокнот с заготовленными вопросами, ставил на стол диктофон и включал его. И Маруся, не торопясь, отвечая на все его вопросы, рассказывала писателю про свою жизнь без утайки, не открыла только главную свою тайну – тайну рождения Гриши и Вани. А он об этом и не спрашивал до самого последнего дня. И эти вечера, беседы с писателем за чашкой чая не обременяли, не грузили её, а, наоборот, снимали с её души тяжесть прожитого и пережитого, и ей становилось легче, несмотря на то, что, перебирая в памяти прошлое, она заново его переживала и переосмысливала и часто подносила к глазам платок.

И когда Чистяков пришёл к Марусе на заключительную беседу и сказал ей, что эта их встреча последняя, она ответила:

- Ой, спасибо вам за наши разговоры. Я после них ожила, отдохнула за ними, словно в отпуске побывала.

- Тогда напоследок  один,  может быть, самый сложный для вас вопрос: дети. Они

                                                             159

у вас разные и оба на вас не похожи. Скажите, на кого похож Иван? Если я задаю вопрос неделикатный, можете  не отвечать.

- Нет, почему же. Вам скажу, но вы – никому, и, пожалуйста,  нигде об этом не пишите, не стоит людям об этом знать… - Она помолчала и в смущении  разглаживала ладонью складку на скатерти. – Ваня похож на моего покойного мужа Степана Бродова, сгоревшего в танке восьмого мая сорок пятого года в Берлине. Как проводила его на фронт на третий день после свадьбы в сорок четвёртом, так всё Господа молила, чтобы послал мне сына. Мы со Степаном решили, что первым будет сын Иван. Долго молила, уже и сроки женские мои проходили, и он дал, наконец. Я верила, что пошлёт, и Он мою просьбу исполнил. Жила, стало быть, во мне клеточка Степанова, ждала своего часа. – Увидев тень удивления и сомнения на лице писателя, она сказала: - Да, я в это верю. А как же иначе? Вы внимательно гляньте вон на фото Стёпы моего, да на Ванюшку, и ваше сомнения пропадут.

- А Григорий в кого? Он у вас похож на ребёнка из еврейской семьи.

- Так и есть, Гриша – в отца. И оба они – мои родные сыны, двойняшки, Гриша старше Вани на 20 минут.

- Вы о человеке, на которого так похож Гриша, можете что-нибудь сказать?

- А зачем? Не надо этим тешить ваших читателей. Да я о нём и не знаю ничего. И было всё у нас неожиданно и случайно, как в беспамятстве. Давайте больше не будем об этом.

Они почаёвничали. Поговорили ещё о работе Марусиной, и Чистяков поблагодарил Марусю за всё и ушел. Ушёл, правда, обескураженный, по дороге обдумывал, как ему теперь в повести закрутить сюжет рождения детей так, чтобы получилось жизненно, естественно и не обидно для Маруси. И решил он тайны её никому не раскрывать, даже Галине.