Назавтра  Голубев поднялся рано, но Чистяков  умытый и одетый уже сидел за столом и завтракал с удовольствием яичницей со шкварками.  Голубев по-быстрому присоединился к нему и сказал:

- Заедем к Аграфене и ко мне на станцию. Надо.

У Аграфены он забрал свой «схрон» - коробку с рюмками и бутылками, на работе спрятал её в шкаф, вытащил из приставки к телефону плёнку, отъединил прослушку, все лишние провода, упаковал всё в газету и вручил пакет Чистякову.

- Вот, весь мой компромат против вымогателей; храни, а при случае дай записи ход в нужном направлении. Поехали, я тебя до Голицына отвезу, оттуда больше электричек до Москвы. Прости, что не могу тебя доставить до дома.

- Да и не надо. Я электричкой прекрасно доберусь: машинист не лихачит в дороге, как ты, на обгон не рвётся, - смеясь, сказал Чистяков.

- И ладно. У меня много на сегодня дел. А со мной – что Бог пошлёт – всё к лучшему. Я ничего не боюсь. Поехали!

В дороге они ни о каких делах не говорили. Голубев попросил Чистякова почитать какие-нибудь стихи.

- О войне? – Переспросил Георгий.

- Давай, о ней самой, проклятой.

- Я тебе новую свою поэму прочитаю, «Камень и осколок» называется. И он начал читать негромко под мерный ход машины про пленного немца Ганса, который «Повесил автомат на жилистую шею  и с ним притопал в Сталинград и вмёрз с дерьмом в траншею»,  о  том,  как  сначала  его  ранение  спасло от плена, но потом всё начал с нуля,

                                                             216

«Курск и под Минском финиш. Мечтал протопать вдоль Кремля, сей факт в склероз не скинешь. Потом он брёл через Москву, глаза в брусчатку пряча. Потом, грызя свою тоску, задумываться начал…» И случай сводит его в день отправки в Германию с Иваном, сиротой-мальчишкой, родившемся в январе 42 года после похоронки на отца. Ванюшка знал, что растёт сиротой, но не верил в гибель отца и через пять лет после войны «встречать ходил все поезда, мёрз, стоя у откоса. Стучало сердце: «Да-да-да», «Нет-нет!» - в ответ колёса». Фронтовой друг отца нашёл семью Петровых через много лет:

Всё рассказал он про отца,

Табак на кухне тратя,

Как был до самого конца

С Петровым в медсанбате,

Как тот стонал: «Не выжить мне… -

И прошептал слабея:

«С-под сердца вот, свези семье,

Даю наказ тебе я.

«И вынул из тряпицы гость кривой кусок металла. Вложил его Ванюшке в горсть и горсть  горячей  стала...  Он  рос  и  мысль  росла  одна,  и  в  ней  он  укреплялся: все беды

  принесла война, фашисты, фрицы-гансы…»

            И детское сердечко томилось отмщением. Он наблюдал, как пленные строят на заводе новый цех, гогочут, и от их гогота росла его ненависть к ним. А русские бабы голодным немцам совали то картошку, то горбушку хлеба, то ещё что-нибудь, и ребенок не мог этого понять: почему? И вот настал час отъезда пленных в Германию, вдоль эшелона стоят столы, «…кипят походные котлы: «Нах хауз, Ганс, нах хауз!» А Ганс режет ножом капусту к борщу и подпевает губной гармошке; распирает его радость, и сердцу хочется добра, и вот в приливе чувств он увидел Ивана, достал из ведра большую кочерыжку и бросил её пацану: «Битте, кушаль, Рус!»

Иван нагнулся. Мир затих,

Когда он поднимался.

И Ганса детский взгляд ожёг;

Он испугался, замер.

Мелькнуло что-то и в висок

Его ударил камень.

Иван не бросился в бега:

Поддал капустный откуп

Босой ногой и зашагал

Отцовскою походкой.

Георгий Иванович замолчал.

- Давай, давай дальше! Что затих? – Голубев глянул на Чистякова и заметил у того слёзы на глазах. – Ты чего, друг? Про себя что ли поэму сложил?

- Нет, просто память детства. Чистый вымысел моя поэма.

- Но пробирает.

- «Над вымыслом слезами обольюсь».

- Давай уж до конца.

- Пожалуйста. – И Чистяков дочитал концовку.

Когда весна приблизит ход

К победному салюту,

Когда вдова слезу прольёт

В молчания минуту,

Выносят внуки на балкон

Портрет Ивана-деда,

                      217

Чтоб видел он, чтоб слышал он,

Как вновь трубит победа.

И в день Победы каждый год

Из недр сервантных полок,

Всегда волнуясь, достаёт

Иван стальной осколок.

И вновь горит его ладонь.

Несёт  как эстафету

Сын вечной памяти огонь

К отцовскому портрету.

И отражаются везде,

Горя, салюта блики:

В медали, в орденской звезде,

В святом отцовском лике.

И рюмку полную вина

Перед портретом ставят.

Всё это память, и она

Душой Ивана правит…

Чистяков смолк на мгновение.

- Ах, - крякнул Голубев, - шикарно ты придумал.

- Ещё не финиш, - ответил поэт и дочитал: "Мы все поранены войной./ Боль-память здесь, у сердца. /Нас излечить от боли той/ Нет у науки средства...  И так до конца.

Георгий стучал ладонью по торпеде автомобиля и  отбивал ритм поэмы, ударяя ладонью в конце каждой строки.

И Голубев стал вторить каждому стуку ладони кивком головы, и обоим показалось, что всякий раз машина отвечала рывком. И так они мчались до конца поэмы:

Стоит на Рейне крепкий дом.

Его построил Йоган.

Семья живет, конечно, в нём

В немецком нраве строгом.

Средь хрусталя хранят в дому

Простой булыжный камень.

Не разрешают никому

Тот камень брать руками.

И только старый Ганс порой

К виску его приложит

И слышит бомб протяжный вой,

И дрожь бежит по коже.

И видит детские глаза,                        

Прислушиваясь к звукам.

Он этот камень приказал

И детям чтить, и внукам.

Чистяков замолчал. Машина замедлила ход, свернула на обочину и остановилась. Голубев лёг левой щекой на руль и долго смотрел на Георгия, не мигая, и по ложбинке вдоль носа у него бежали слёзы.

- Ты что, Васильич? Поехали, опоздаем!

Васильич вздохнул, поднял голову, обнял крепко поэта и поцеловал его в щёку.

- Спасибо, стервец ты этакий. Вот скажи, откуда ты всё это берёшь? Говоришь, выдумал? А не ты ли мне Пушкина слова произносил: «Над вымыслом слезами обольюсь»? Если в том вымысле правда жизни душу обжигает, оттого и слёзы. – Он отёр лицо ладонями. – Эх, сейчас бы по стопарю!

                                                              218

- В другой уж раз. А за рецензию спасибо. Ты очень точно сказал, у меня так не получилось бы.

- Ладно. Ты её напечатай, обязательно напечатай! Её надо по всем школам разослать, в каждом классе вслух читать! Вот как! Чтобы помнили, чтобы чтили! Ради этого и жить стоит!

- Я так и живу.

- Мы за Победу жизни не жалели, а ты свою жизнь посвящаешь памяти о подвиге, который как зерно прорастает в наших детях вечной памятью. Ох, куда-то я глубоко погрузился, будя. Всё! Поехали!

И машина тронулась с места, а до Голицына осталось всего ничего.

Прощаясь у вагона, Голубев спросил Чистякова:

- Когда ждать у нас?

- Ты о своих делах сообщи, что и как. Я приеду.

- Копию поэмы привези.

- Я, может быть, привезу тебе журнал.

- Ну да?!

- Не исключено. Будь! Держись трезво, я прошу, Юркеш!

- Нормаль!