Братья Бродовы, как только прибыли  в  заданное  расположение,  тут  же  отписали

  письма домой и без всяческих оттяжек начали черпать и хлебать из котла войны. И независимо от того, какая она, война: правильная или нет, солдат принимает её полной мерой, подчиняясь приказам ведущих войну командиров. Ему говорят: вперёд! И он идёт под пули. Ему велят залечь, и он окапывается. Ему кричат: «Открыть огонь!» и он стреляет. Всё просто. И когда на него наступают люди в чалмах и папахах и поливают его свинцом из автоматов и пламенем из огнемётов, забрасывают его гранатами и минами, он видит уже не людей, а врагов, несущих ему смерть. И тут срабатывает закон: или он тебя, или ты его, и мальчишка в военной форме становится солдатом, беспощадным солдатом. И в результате он или геройски погибает, или попадает в лазарет, а кто-то и в плен, или остаётся живым до следующей схватки с врагом.

И в таком состоянии, в таком беспощадном отношении к врагу не мудрено пройти сквозь кишлак, прошив его свинцом и закидав гранатами, мстя за погибших товарищей, а потом, долго не приходя в себя от ожесточения, пытаться понять: а что же мы сделали и зачем? И вот тут закаляется или куётся характер, появляется в нём незнакомые, порой удивляющие многих и даже самих себя, черты. И свершаются, часто необратимые, преображения  человека. И трудно узнать родным и близким в вернувшихся с войны петрах, иванах и гришках с николаями своих сынов, братьев, женихов или мужей.

В разных переделках пришлось побывать братьям Бродовым; набирались боевого опыта и практики выживания. И приходя в себя после очередного боевого столкновения, как и все, Бродовы брались за шариковые ручки и сочиняли радужные письма, в которых врали от души о сладкой службе в дальней командировке. Единственное, что отличало братьев от боевых соратников: они в рот не брали спиртного. Гришка объяснял, что организм не принимает ни водки, ни спирта, Иван отнекивался, говоря, что он и без вина пьян от боя.

И ещё возвращали их к жизни гитары и песни. Гришка в добавок увлёкся оформлением боевых листков, сочинением для них армейских частушек. Иван в свободные минуты «карябал бумагу» - что-то писал в своем блокноте, несколько раз давал стихи в боевые листки. Судьба не предлагала братьям лёгкой работы: дежурить в охране штаба, возить полковников и генералов и прочего подобного. Сельских парней туда не приглашали, а кого брали, не будем уточнять, читатель легко и сам поймёт.

В боевой части жизнь была налажена по тем же лекалам, что и в Союзе, тут тебе и баня, и парикмахерская, и клуб-палатка, и палатка военторговская, где можно было и сладенького, и остренького  прикупить. Была организована самодеятельность, и артисты приезжали, даже из Москвы, всё было, только еще и лазарет и гробы. Но периодически за

                                                             287

пределы части выезжали бэтээры, БМП и танки,  с площадок  поднимались   вертушки… И   возвращались,   везя  часто   раненых   на   броне.  А  иногда  и с потерями, не только техники, но и личного состава. И летел в самолёте в страну советов «Груз 200», и рыдали матери, жёны и невесты по всей нашей земле. А холодные лицемерные партийные пропагандисты, отвечая на вопросы аудиторий об этой войне, «успокаивали», сообщая, что у нас на дорогах в ДТП гибнет ежегодно народу в несколько раз больше, чем солдат за год в Афганистане. Ничего себе подсластили пилюлю, будто от этого слезы стали сладкими.

                                                              *       *       *

            Каждый раз, получая от сыновей весточку, Мария радовалась и молилась, подавала записки в храме о здравии рабов Божьих Ивана и Григория. Вынимая конверт из почтового ящика, первым делом изучала почерк  на конверте: чьей  рукой   написан  адрес. Слава  Богу, Ваниной! И только потом  вскрывала  письмо.

            Но  однажды почтовый ящик на калитке запустовал надолго – на два месяца. И Маруся извелась, изболелась сердцем, убиваясь за сыновей: где они, что с ними, почему молчат? Хоть бы один из них черкнул пару слов. Ехать в часть или звонить туда? Она знала, что бесполезно, ответ получит стандартный, то есть, никакой: солдаты Бродовы в командировке,  выполняют  задание  командования,  находятся   в   настоящий   момент   в

условиях, неподходящих для почтовых корреспонденций.

            Вот и ломай голову, где они, что это за условия, при которых нельзя присесть, хоть на пенёк, хоть на камень и набросать короткую весточку к матери. Она шла в дом к тем, кто вернулся в Устьи после срочной службы и нынче уже числился  ветераном Афганской компании. Ей объясняла мать молодого ветерана с побелевшими висками, что и ей такие давались в своё время ответы, по которым можно было понять только одно: сын в Афгане. А долго не пишет – это уже гадай, как хочешь: либо в походе, либо в госпитале, а, может, и в плену.

            - А в походе, тёть Марусь, пеньков нет, - улыбаясь, добавил бывший солдат-афганец, - мы не в тайге воюем, если на что и присесть, так это на камень. Но  в бою или в походе на камень лучше не садиться: для духов хорошая мишень. Но вы не волнуйтесь. Сколько времени от них нет писем, два месяца? Если бы их постреляли, или они в плен попали вам бы, тёть Марусь, давно бы сообщили: погибли или пропали без вести. Значит, они живы, твой Ванёк с Гришухой. Я так считаю. Не волнуйтесь и ждите.

- Ну, спасибо, сынок, утешил… - Она на ватных ногах едва дошла до дома Аграфены; к себе в пустой дом  побоялась зайти. У соседки рухнула на диван, попросила капель. И до темна сидела с Аграфеной за самоваром, перебирала с ней все свои добрые воспоминания о ярких днях детства  детей.

Наконец, пришла домой, разобрала постель, встала перед иконами, раскрыв молитвослов. И вдруг затрещал телефон, да как-то необычно, длинными гремящими сигналами, призывно и требовательно. Маруся кинулась к тумбочке, трясущейся рукой не сняла, а сдёрнула трубку, выронила её, поймала на лету другой рукой, закричала:

- Алё, алё, кто это?! – И услышала в ответ Гришкин вопль:

- Марусечка, мамка родная, это я, Гришка, мальчишка твой непутёвый! Целую, мать! Как ты там, в России, не заскучала за нами?!

- Гриша! – закричала Маруся, - сыночек мой родной, а Ваня где же?!

- Не можешь ты без Ванька никак! Да никуда он не делся! Мы оба тут! Пусти, да пусти ты… - Это Иван вырывал трубку у брата.

- Мама! – И Маруся не узнала погустевший голос сына.

- Кто это?!

- Мама, это я, Ваня! Ты чего, забыла наши голоса?

- Да нет, сыночек, родной мой, ничего я не забыла, - и слёзы потекли у неё по подбородку, - ты басом стал говорить, возмужал, небось. Где вы, сынки?

                                                            288

- Где мы? Гриш, где мы? А, вот,  Маруся, в доме отдыха. У нас небольшой отпуск.

- А что ж в отпуск домой не поехали, не пустили?

- С деньгами и билетами туго. Мы тут в местном профилактории, лежим, бренчим на гитарах. Благодать! Но, мам, пора закругляться, здесь со звонками строго.

- Ваня, Ваня, вы напишите всё подробно!

- Напишем, времени хватает. Жди! Целуем, пока!

- Гришу, Гришу мне дай на секунду!

- Алё, Маруся, слушаю!

- Гриша, как ты там? Не шалишь?

- Не до того, Маруся, служба. Ну, всё! Мне машут, чтобы трубку вешал. Пока, жди письма! – И ку-ку-ку – короткие гудки отбоя.

Маруся присела на табуретку возле телефона и долго не могла прийти в себя, ошарашенная звонком и разговором с сыновьями. Она вспоминала каждое их словечко, родные интонации, и показалось ей вдруг, что это не Ваня с Гришей звонили, а кто-то другой, кто её успокаивал обманом. Она вздрагивала, проводила по лицу ладонями, словно смывая наваждение, и опять восстанавливала в памяти голоса сыновей. Потом встала, посмотрела в окно – у Аграфены еще горел свет, и поспешила к соседке поделиться  новостью,  разделить   с    ней    тяжесть    обрушившейся    на    неё    радости.

Вернулась поздно, помолилась на сон грядущий и спала крепко, без сновидений.

                                                    *       *       *

Что ж это за дом отдыха такой? Чья-то выдумка или действительно было создано для советских армейцев такое заведение? Нет, конечно. Гришка просто сходу придумал такое враньё и кинул его по проводам в Устьи, пусть земляки поломают головы. Какой к чёрту профилакторий – обыкновенный армейский госпиталь под Кабулом, но для раненых солдат это был настоящий дом отдыха. Гришка почти не соврал. Как же братья Бродовы здесь оказались?

В составе боевого отряда из трёх БМП и двух БТР отправились с базы на задание: разведка сообщила о скоплении в одном из дальних кишлаков вооружённой группы душманов, духов, как их называли наши солдаты. На случай огневого контакта с контрреволюционерами была обещана вертолётная поддержка.

До кишлака докатились, поднимая колёсами и гусеницами коричневую пыль, без происшествий. Кишлак был пуст, прошли его цепью насквозь – ни одного встречного выстрела, ни одной растяжки в проходах, ни одной противопехотной мины. Странно как-то. Командир доложил по рации обстановку, получил приказ возвращаться на базу, поддержку с воздуха отменили.

Двинулись на базу и в самом узком месте дороги между скал нарвались на засаду. Гришка вёл первый БМП. Третьим шёл Иван, у него в БТР находился командир отряда капитан Богатырёв. На выезде из узкого места лежал на боку микроавтобус. Гришка заорал в шлемофон:

- Засада! Командир, проход завален «РАФом», Тараню!

- Расчищай дорогу, Бродов, сходу! В темпе! – Услышал он в ответ, дал по газам и врубился в «РАФ», и тут же – взрыв! И левая гусеница - в куски. БМП развернуло слегка и он замер, и со стороны капота заклубился чёрный дым, а потом хлестануло пламя. Колонна встала, из машин вывалились солдаты с оружием наизготовку, упали, как учили, с двух сторон под корпуса БМП и БТР, а на них обрушилась лавина душманского огня, и немедленно завязался бой.

Богатырёв тут же сообщил на базу о засаде, крикнул по рации: «Шлите вертушки!» и вдруг увидел, что Иван покинул машину.

- Бродов, назад! Пристрелю!

                                                            289

- Гришка там! – Иван показал рукой на горящую БМП и кинулся к ней, нырнул в неё, успев крикнуть залёгшим бойцам: «Прикройте меня!». И в тьме чада заорал:

- Брат! Гришка! Где ты?! – Ощупью добрался до водительского места (быстрее¸ чем я пишу об этом), споткнулся и, падая, левой ладонью опёрся на горячую броню; ладонь зашипела, он протянул правую руку – она наткнулась на спину брата, схватил его правой рукой и рванул на себя, выдернул Гришку из кресла водителя и, задыхаясь и обжигая лёгкие жаром огня, выволок брата наружу, подхватил его на руки и побежал с ним к машине, крикнув бойцам: уходим, в мой БТР, быстро! И увидел, как упал капитан Богатырёв.

- Капитана в машину, всем в машину! Огнемётчики, огонь по точкам! Мочи их, гадов! Ему уже из БТР помогли принять Гришку и капитана. Он прыгнул в кресло водителя, дал газу и рванулся вперёд, протиснулся между Гришкиной БМП и скалой, отшвырнул лёгкий «РАФ» и вырвался на простор, как – сам не помнил. А за ним, паля изо всех стволов, вырвались ещё две БМП и один БТР, а Гришкина оставалась догорать там, где её остановила заложенная взрывчатка. И тут с неба по душманской засаде ударили ракетами наши вертушки, смешали духов с горной породой, а частично рассеяли их. Вертолёты сели, высадившиеся из них солдаты погасили пламя  на горящей БМП.

Уже  на  базе  подсчитали  потери:   четверо   раненых,    не   считая    Бродовых    и

Богатырёва. Их немедля, оказав первую помощь, отправили в госпиталь. Один паренёк, тяжело  раненый Витёк Ерахтин из Моршанска, не дотянул до базы, умер по дороге. Жди, мать, «Груз 200» на земле тамбовской.

Гришка, контуженный взрывом, был без сознания; очнулся только в госпитале. Левая щека его и ухо прижарились о  броню, волосы  на половине головы оплавились и спеклись, да, в общем, сгорели. Пока Иван тащил его в свою машину, душманская пуля впилась Гришке в бедро. У Ивана пострадала только левая рука, припечённая броней БМП. Да в спину вонзился осколок  душманской гранаты, когда тащил брата, под правую лопатку.

Не будем наводить на читателей ужасов подробностями ранений остальных Бродовских боевых товарищей и командира, скажем только, что все они попали в руки замечательного хирурга. На базе в медсанчасти всем была оказана первая помощь, медсестра там служила опытная и знающая, к тому же запасливая. Солдаты часто получали в боевых операция ожоги, и у неё на этот случай всегда хранился в холодильнике мешочек с мукой. Да, мука - народное средство лечения  ожогов. Она тут же осыпала Гришкины опалённые места прохладной мукой и наложила не тугую повязку, а лёгкую, марлевую, как платочком повязала, и наказала Ивану последить, чтобы повязка до госпиталя не спадала. Потом занялась его рукой, на которую жутко было смотреть: и мукой обсыпала, и слегка окутала бинтом и приладила на шею из бинта петлю под руку. И сделала обоим обезболивающий укол и дала на дорогу блистер  анальгина.

В горячке боя Иван ничего не почувствовал, он вцепился в баранку машины и гнал БТР на максимальной скорости до базы. И только там шок стал отходить и он ощутил дикую боль, пронизавшую его до нутра, до костей, и покачнулся солдат и чуть не упал от этой боли, да ребята вовремя подхватили.