И пробил долгожданный час! Братьев Бродовых выписывали из госпиталя. Медицинская комиссия признала их временно (на год) негодными для продолжения срочной службы в рядах Советской армии. Короче, на этом закончился их боевой воинский  путь. «Дембель!» -  этот клич, зовущий солдата-срочника на волю,  прозвучал и

                                                             327

 для братьев. Традиционных кейсов они заказывать у Маруси не стали, «и так она с нами намучилась, - сказал Иван, - не будем заниматься ерундой и  нагружать её лишней заботой, обойдёмся сидорками. Тем более, что и укладывать в них нечего.

Вечером накануне отъезда из госпиталя в конференц-зале дали пацаны прощальный концерт для персонала и ходячих раненых, а на другой день за братьями приехала Маруся на директорской «Волге»; за рулём сидел сам Лашков Владимир Иванович. Врачи и сёстры высыпали на порог проводить демобилизованных героев. И когда они, одетые в ладно подогнанную парадную форму, при наградах, попрощались с медперсоналом и направились к машине,  слегка прихрамывая и опираясь на палки, в спину им раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока «Волга» медленно отъезжала от корпуса.

А в  Устьях  клуб  уже  был  набит  односельчанами. На улице перед входом стоял наизготовку совхозный  духовой  оркестр, в две шеренги  вдоль  дорожки  выстроились  пионеры с цветами. И как только «Волга» подкатила к этой живой аллее и открылись дверцы машины,  оркестр грянул «Прощание славянки».

- Ох! – закряхтел Иван, выбираясь из машины, - что твориться-то! Зачем всё это? Надо ли?

- Надо, Федя, надо! – засмеялся Гришка, вылезая с другой стороны.

- Это очень необходимо всем нам! – твёрдо сказал директор. – Потерпите, ребятки.

Под звуки меди и аплодисменты они прошли по цветочному коридору до входа в клуб, где их встречали в русских костюмах девушки с хлебом-солью. Гришка мастерски, будто всю жизнь этим занимался, отщипнул хлеба, ткнул его в солонку, отправил в улыбающийся рот, потом также ловко слегка ущипнул за правую щёку девчонку, державшую каравай на расшитом рушнике, и успел чмокнуть её в щёку, пока брат его разбирался с хлебом.

Зал приветствовал их стоя. Всё было организовано максимально торжественно. Когда Иван, Григорий, Маруся, Петрушкин и Лапшин поднялись на сцену,  и Владимир Иванович объявил:

- Митинг, посвящённый возвращению наших славных земляков Ивана и Григория Бродовых, достойно исполнивших свой интернациональный долг в Афганистане, считаю открытым! – Грянул Гимн Советского Союза.

И встреча вошла в привычную колею традиционной повестки дня,  неизвестно когда и кем установленной канители, во время которой должны были обязательно выступить и директор, и парторг, и профорг, и комсорг, и от ветеранов, и от сельсовета, и от школы и так далее, умори их всех тоска да печаль… Здесь только добавились речи генерала Анашкина и представителя воинской части. И каждый старался говорить правильно, политически верно, как надо, по понятиям, тратя время на пустословие, мучаясь сам, не знаю, как вылезти из рамок этой обязаловки со славлением КПСС в конце, пока кто-то из зала не выкрикнул: «Да хватить му-му тянуть, пусть афганцы говорят! Давай, Иван!» Хорошо  по этому поводу сказал Александр Трифонович Твардовский:  «Нет, чтоб сразу выпить водки, закусить и по домам…».

Иван, опираясь на палку, поднялся.

- Я не мастер выступать. За нас обоих Гришаня потрудится. Он в этом деле любитель.

Гришка, с лица которого не сходила улыбка на все  тридцать два, встал.

- Я могу долго и много рассказывать. Давайте как-нибудь попозже, когда мы с Ваньком отдохнём чуток, соберёмся и потолкуем. Можно и не здесь, а у реки, у костерка, под пивко…А сейчас я готов ответить на все ваши вопросы.

- Кем воевали? ! – Донеслось из зала.

- Не понял? – удивился Гришка.

- В каком качестве, - пояснил Петрушкин.

                                                            328

- Мы с братом механики-водители бронетехники: Иван на БТР, я на БМП; у него колёсный бронетранспортер, у меня гусеничный. Ну, и в бою еще и стреляли: из калаша. гранатомёта, в общем, пострелять досталось.

- А в вас стреляли?

- А как же, дважды  в госпиталях повалялись, досталось, в общем.

- А куда ранило?

- Вам, девушка, с подробностями? – Зал засмеялся. – В грудь, в живот, в колена, в спину, щека горела, рука и, – Гришка махнул рукой, - что считать.

- А за что ордена и медали?

- У меня орден и медаль за участие в боевых операциях. Подробно, в красках? Тогда до ночи. А ночью спать не будешь.

- Так страшно было?

- На войне не страшно только дуракам. Когда стреляешь – страха нет. При страхе мажешь мимо. Из боя выходишь, если живой – с полными штанами, не дай Бог никому.

- А если не живой?- послышалось с краю от окна.

- Тогда ты «Груз 200». Тоже не дай Бог!

- А чё хромаешь-то? – крикнул какой-то паренёк, бывший одноклассник Бродовых.

- А притворяюсь, чтобы ты вопросы задавал, - отбрехнулся Гришка.

Иван встал.

- Война – не шутка. И не пытайтесь шутить, хотя там, на войне, место есть и шутке. Но мы не затем пошли на войну, чтобы тут веселить кого-то. Вы на стеллу возле клуба нашего посмотрите свежим взглядом: сколько наших полегло в боях с фашистами, кто посмеет зубоскалить? А умерших от ран вскоре после войны прибавьте сюда. Вот такая жестокая арифметика войны. Надо на этой стелле выбить имена и наших ребят, погибших в Афгане. - И кто-то из женщин всхлипнул в зале.

Гришка:

- Всё-таки отвечу на вопрос о наградах. У Ивана орден за то, что спас жизнь нашему командиру, вынес  раненного капитана Богатырёва из боя, погрузил в БТР и вывез из ущелья, где мы попали в засаду, а он сумел вывести нашу колонну, обойдя преграду. А я у этой преграды подорвался и чуть не сгорел в машине,  контуженный,  вот, - Гришка  провёл  ладонью  по  щеке,  показал  её  залу. - Да,  Иван  спас меня, выволок за шкирку с водительского сиденья и отнес под пулями в свой бронетранспортёр, а пока вытаскивал, левую свою ладонь прижарил о броню. Долго лечился, да ничего, может теперь и на гитаре, и на автомате, и за баранкой, а нынче и за рычагами трактора потянет. Между прочим, пока меня тащил, ему осколок гранаты в спину впился.

- Какие ещё ранения были?

Ну, это  уже в других боях. Что вспоминать? Я сказал и достаточно. А  лечил нас замечательный хирург Евгений Иванович Чистяков, родной брательник друга нашего  совхоза  поэта  Георгия   Чистякова.   Вот   такую   встречу   и   знакомство   подарил   нам

Афганистан. И снова нас потом латал Евгений Иванович: у меня грудь была пробита и стопа раздроблена, у Ивана – и грудь, и живот, и колено, прямо в сустав. Вот почему и хромаем. – Гришка приподнял палку, - да что об этом молоть, вспоминать противно.

- А что, так и будете хромать всю жизнь?

- Ничего, до свадьбы заживёт. Палки бросим. -  С улыбкой ответил  Гришка, – и мужики в зале загоготали.

- А свадьба когда ж?

- Обсудим попозже. Дайте в себя прийти, родным воздухом надышаться.

- А скажите, солдаты, как там народ афганский? Как вы с ним воевали?

Тут Петрушкин, как главный идеолог совхоза, крякнул и звонко постучал авторучкой по графину, громко так, что многие в зале вздрогнули. Потом поднялся и сказал:

                                                            329

- Ну, вот что, товарищи! У нас тут не политический диспут. У нас встреча героев-афганцев, добросовестно выполнивших свой интернациональный долг. А что такое этот самый долг, мы все в газетах и брошюрах читали. А у кого недостаток политпросвещения, идите в библиотеку, в клуб, в красные уголки – просвещайтесь. И тебе, Николай Капустин, рекомендую записаться в библиотеку, чтобы ты нас тут не путал и нам не подялдыкивал. Или, может, кто тебя надоумил на эти вопросы?

Капустин сжался весь и сел, спрятавшись за спину соседа. - Григорий Степанович, - обратился парторг к Гришке, - у вас всё?

- Нет, Леонид Иванович, я ещё спою! – ответил Бродов под аплодисменты.

Гришка взял гитару:

- Нас, участников афганской компании боевая судьба объединила с ветеранами Великой Отечественной. Я каждый день там, в жарком Афгане, вспоминал вас, ветеранов войны, и  покойного друга нашей семьи фронтовика-танкиста Юрия Васильевича Голубева, как сейчас его не хватает в нашей кампании! И пел солдатам его любимую песню присутствующего в зале поэта Георгия Чистякова «Чёрный Ангел» спою её вам и сейчас в память о тех, кто погиб в боевых схватках с врагом, и в память о нашем друге, фронтовике-танкисте, бывшем директоре совхоза, погибшем, спасая чужую девичью жизнь.

Затем он поднял Ивана и братья на два голоса исполнили и обещанную песню, и «В краю Афганском маки зацвели». Далее Гришка передал гитару брату и объявил:

- «Афганский огонь», песня старшины Ивана Бродова. Исполняет автор.

Плакала Маруся, сёстры Лозовые, рыдали матери тех ребят, чьи тела были доставлены «Грузом 200» из Афгана и покоились теперь на Устьинском кладбище.

Когда утихли аплодисменты, встал, вскинув руку, Лапшин:

- Товарищи! В память  всех односельчан, погибших на фронтах Великой Отечественной, всех солдат, ушедших из жизни в мирное время, отдавших свои жизни при выполнении интернационального долга, объявляю минуту молчания!

Зал поднялся и замер…

В общем, в этот день братьям домой попасть не удалось; их не отпустили, а посадили в автобус и вместе с  гостями и руководством совхоза доставили в находящийся на совхозной земле пансионат Минводхоза, где был заказан торжественный ужин. Так что, в родные стены они вернулись только под утро. Разделили с ними сей банкет и гостевавшие в Устьях на Голубевской усадьбе Чистяковы, чему особенно был рад Иван. За столом ребят продолжали терзать вопросами. Чистяков поинтересовался планами на жизнь.

- Отдохнём чуток – и за работу, что же ещё? – ответил Иван. – За настоящую работу.

- А что вы считаете настоящей работой? – поинтересовался Чистяков.

- Это разговор не для застолья, Георгий Иванович, - Иван помолчал немного, глядя поэту в глаза, потом улыбнулся. - Но могу и здесь ответить, только сначала Гришку спросим, а, Григорий, слышал, брат, вопрос? Что ответишь?

- А чё? – Гришка хохотнул. - Если тебя все уважают, значит, ты делаешь хорошую, настоящую работу. Вон, Кобзоны и Пугачёвы живут под гром аплодисментов: и почёт, и звания, и бабки. Вот так надо вкалывать! – И он обнял за плечо сидевшую рядом Татьяну, - верно, Танёк? – и чмокнул её в щёку. – А Мартын пашет и пашет, содит и содит картошку, каждый год одну и ту же, и продаст её кое-как, да и детям на обувку не заработает. – так, Танюха?

А Танюха смотрела на Ивана, ждала, что скажет он.

- А  я  считаю  настоящей  крестьянскую  работу. -  Не  торопясь,  ответил  Иван. - Мужик  весь  мир кормит.  Я  люблю  работу  на  земле. Мне  кажется,  что пашня со мной разговаривает,  а  пшеница  мне  песни поёт, а цветущее картофельное поле подзадоривает

                                                             330

на стихи. Но это я о себе говорю, а вообще есть много разной настоящей работы. И бывает, что нет, кажется, главней работы, чем нажимать на чапиги плуга, да вдруг важней оказывается сжимать рукоятку меча, или, проще говоря, нажимать на курок карабина или автомата.

- Ну, Иван Степанович, ты все профессии примирил, - разрядил умело Чистяков возникшее было за столом недоразумение. – Я недавно встречался со знаменитым механизатором,  дважды героем соцтруда Александром Васильевичем Гиталовым, мы о нем  альбом затеваем. И попросил его написать для открытия издания афористичную фразу о труде не земле. Он глянул на меня так, что я решил: «Сейчас он даст мне по шее». А Гиталов усмехнулся и сказал, глядя на меня лукаво:

 «Э, нет! Мы плуг прём, а вы в колокола звоните. Вам эта работа сподручней. Так что валяй, напиши за меня, да поярче». Вот так, Ваня, никуда не деться. Одним плуг переть, другим в колокола звонить. Но тоже надо это делать талантливо. Тогда и урожай будет ништяк, и песня хорель, понятно?!

- Не возражаю и спою песню, явившуюся ко мне в госпитальном бреду. – Иван взял гитару.

             Родине – хлеб!

Крупинками пота роса на земле.

Такая работа:  дарить людям хлеб.

Ты цену его узнаешь, повзрослев:

Родине – хлеб!

По солнечной трассе спешат лемеха.

Звенит борозда, словно в песне строка.

А в песне той слышится главный напев:

Родине – хлеб.

Под радугой поле в оправе дождя.

Нам выпала доля: по жизни пройдя,

Оставить сверкающий золотом след -

Родине – хлеб!

Песня не только понравилась – она удивила всех, кроме Чистякова, он понял метафизику её возникновения: она родилась в мечтах и страданиях юноши, решившего серьёзно посвятить свою жизнь работе на земле.

После этой песни как-то уже танцевать никому не хотелось, и все стали собираться домой. Тем более, что уже и звёзды в небе первые зажглись.