Июнь – работы много на сенокосе, к тому же июнь – на рыбу плюнь. А вот в начале июля у братьев выдалась в работе паузы в пару дней, и никаких побочных дел не предвиделось. Иван предложил Гришке порыбачить.

                                                             426

- А чё? Однако можно, – растянул он губы в одобряющей  улыбке.

- Костерок разведём,  ушицы похлебаем, песенки попоём, - добавил Иван.

- А когда?

- Завтра с полдня. Готовь снасти, копай червей. А я соберу всё для ухи.

- Гитару?

- Обязательно.

Они разбили  в любимом месте у реки рыбацкий лагерь, вытащили все необходимое  из Гришкиного «Запора», на котором прикатили, приготовили всё для костра, но разводить огонь не стали: рано, сначала – рыбалка. Будет рыба – будет и костёр. Иван взялся сперва за спиннинг. А Гришка достал «кораблик» - снасть для добычи голавлей - и принялся ловить  у осоки под берегом плотвичек – живцов. И вскоре запустил свой кораблик с насаженной на поводки парой плотвиц.

Рыбалка хороша не уловом, а тем, что отвлекает вас ото всех дум и проблем. Вот и братья через какое-то время повеселели, перекликались, смеялись, бегали босиком по берегу, как в детстве пацанами, словно ничто их не тяготило.

Иван удачно подсёк щуку, взявшую блесну, и выволок  свой трофей на берег. Гришка видел, как брат что-то тянет, прибежал посмотреть.

- Чудо! На кило потянет.

- Да нет, - заскромничал Иван, меньше, но для ухи – самый раз. – Взял удочки. – Пойду, попробую окушков да плотвичек надёргать.

Через полчаса завопил Гришка:

- Вантяй, гляди, тяну головля!

Голавль был размером  с Иванову щуку. И ещё одного подсек и вытащил Григорий, покрупнее первого.

 - Отлично, для ухи достаточно!

- А девкам? – Гришка, глядя на брата, развёл руками, мол, не догадываешься что ли? – Давай, поблесни ещё.

Но сколько ни махал Иван спиннингом, никто блесну не хватал. Тогда  он вернулся к удочкам. И ему снова повезло: вытащил леща, двух подлещиков, окуней пяток, хороших плотвиц с десяток. А под конец, уже хотел заканчивать, смотал одну удочку, а на второй поклёвка. Подсёк – что-то забилось сильное, ну, как леску оборвёт?! Подвёл подсачник – ух ты, змея! Да нет, речной угорь, откуда он в Москва-реке, не знал, но слышал, что они попадаются.

- Гришаня, иди погляди, какая змея попалась!

- Погоди! – кричит Гришка, -  Голавль идёт! К улову Ивана Гришка прибавил ещё трёх голавлей.

- Вот, теперь девки наши нажарят!

Гришка пошёл, нарвал крапивы, половину   на дно сумки клеёнчатой уложил, потом в неё – рыбу для дома и сверху  крапивой прикрыл и отнес, задвинул под машину – там попрохладней. И в четыре руки принялись чистить рыбу для ухи.

Кухарил, конечно, Иван, а Гришка валялся на траве и бренчал на гитаре, напевая себе под нос похабельные частушки типа «На мосту стоял прохожий  на едрёну мать похожий…»

- Сменил бы ты, брат, репертуар. Пел бы что-нибудь нормальное, для пейзажа приятное. – Упрекнул его Иван.

- Это мы могём, ваше праведничество. И спел:

Удивила весь Союз,

Удивлю планету.

Сяду жопой на арбуз

И арбуза нету!

И захохотал так, что смех его прокатился далеко по реке.

                                                                         427

Иван тяжело вздохнул и ничего не сказал. А Гришка запел свою песню «Паши, паши, отваливай…»

- Кушать подано, ваше извращенство! Прошу к столу! – позвал Иван.

В большую миску выложены из бульона куски сваренной рыбы. Уха  приправлены лаврушкой, перцем и зеленью, налита в  толстые большие кружки. Пей – не хочу.

- К ухе полагается стопарь! – Потёр ладони Гришка.

Иван принёс из машины свою сумку, достал из неё две бутылки пива:

- Вот, в порядке исключения, в честь праздника, - протянул одну брату. И вынул из сумки два стакана. – Наливай. - Гришка все сделал мигом. - За что пьём? – Спросил Иван.

- За то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было.

- Я за это пить не  буду.

-  А что?

- Пошлятину какую-то говоришь.

- Высоко выражаешься, набрался словечек. Сказал бы по-простому: «Кореш, херовину порешь».

- Давай,  брат, выпьем за благополучие.

- За чье?

- За наше общее. Пей, уха остынет.

- Ну, давай, - вяло согласился Гришка.

Чокнулись, выпили. Горячей юшкой закусили, навалились на рыбу – с хлебом, помидорами и огурцами, зелёным лучком – за день-то обловились, проголодались. Хорошо!

 Сытые, лениво допивали пивцо и юшку; Гришка взялся снова за гитару,  Иван попросил:

- Давай Марусину «Калину», брат… - И они запели, и каждому вспоминалась мать в несчётных эпизодах сериала их жизни.

Братья смолкли, а песня катилась дальше по дороге-реке и её слушали ивы и вётлы, и осока, и рыбаки на обоих берегах.

- Гриш, давай ещё что-нибудь на пару…

- Не хочу.

- Всё маешься?

- А что мне маяться? Живу, как хочу.

- Нет, живёшь ты не так, как хочешь, а как того требуют обстоятельства, в которых ты существуешь. Работа, дом, жена – всему нужно отдать себя, тратить самоё себя и время. И его не остаётся на то, что ты отложил пока до лучших времён. Если бы ты жил, как хотел, ты бы не маялся. И это, брат, заметно. И нечего скрытничать, давай поговорим. Может быть, и выход найдём. – Иван замолчал и пытливо смотрел на брата.

А тот всё отводил глаза, словно искал, на что бы опереться, а потом кинул их в брата, зрачки в зрачки.

- Философ ты, Ванька. Разве сам не маешься, не тратишь себя попусту?

- Почем попусту? Брось жену – и не к кому будет прислониться. Брось дом – и негде будет голову преклонить. Брось работу – и нечего будет жрать, извини за грубость выражения. Для меня всё это – не тяжкое бремя, а долг.  А долги надо оплачивать, возвращать во время. Если ты поймёшь, что должен…

- Я никому ничего не должен! – Вскипел Григорий.

- Не думаешь ли ты, что все должны тебе из-за твоей исключительности и особенности?

- А что? Вполне возможно.

- Вот послушай:

Шёл человек по жизненным дорогам,

Цветы в полях руками нежно трогал,

                         428

Шептал любимой нежные слова,

Ничьей судьбы своею не ломал,

К безделью он не проявлял охоту,

Какую нужно, выполнял работу…

А, в общем-то, как все на белом свете,

Платил долги за то, что на планете

Ему родиться было суждено,

И за шаги – за каждый, заодно…

Сначала жил взаймы, потом пора

Пришла уйти от отчего двора.

И шёл он в дождь, в метель, в жару – пыля,

Оплачивая жизни векселя.

Друзьям платил за дружбу добротой.

Платил долги  он матери родной.

И кровью заплатил земле, когда

Пришли войны кровавые года…

Он честно выполнял служебный долг,

В работе зная тонкости и толк.

И детям долг платил отцовский он

За то, что сам когда-то был рождён…

А в чём же есть отличие его

От друга, от соседа своего?

Ведь и сосед, и друг – любой из нас –

Мы платим каждый день и каждый час?!

Он щедрым был. Платил он, не скупясь,

Пока по жизни песнь его лилась.

                                                Сквозь серебро своих житейских вех

Пронёс он честно званье ЧЕЛОВЕК,

Хоть был и грешен, как не без греха

Любая строчка этого стиха…

Долги у всех одни. Да только вот

По-разному оплачиваем счёт.

И как порой оплачиваем мы?

Как поневоле отдаём взаймы.

А так по жизни хочется пройти,

Чтоб до конца до самого пути

Успеть отдать свои долги сполна.

На то, наверно, нам и жизнь дана.

Гришка слушал внимательно, не перебивая, пару раз ему хотелось хмыкнуть по ходу стиха, но он удержался. Когда Иван закончил (не без пафоса), наступила пауза, длинная, как на сцене в театре. Наконец Гришка подвёл итог:

- Н-да… Значит, я, по-твоему, должен всю жизнь платить долги?

- Не только ты, но и  каждый человек, сознательно и бессознательно.

- И ты?

- И я, конечно, мне никаких скидок не положено.

- И давно ты с этой… с этим, как его, убеждением живёшь?

- С детства. Не сразу, понятно, я до этого додумался, а постепенно, потому что у меня такая уж привычка, от рождения, наверное,  обо всём думать, размышлять, разбирать свои  и  чужие  поступки в  постели перед сном. А потом уж – и наедине  с чистым листом

                                                             429

бумаги и с пером в руке. Спасибо Марусе, она меня к этому подвела, как наказала опекать тебя.

- И ты, значит, дал ей слово дрючить меня и до сих пор платишь ей долг?

- Не дрючить, как ты выражаешься обидно для меня, а помогать тебе, защищать тебя, заслонять от невзгод.

- Ты, значит, мой Белый Ангел, а я, стало быть, Чёрный Пёс неблагодарный.

- Ну, зачем ты так.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

- Слушай, а, может, тебе хватит платить этот долг? Ты его выполнил сполна. Маленького ты меня защищал, спасибо, но теперь-то я вырос, у меня свой дом, своя семья. Вон, в усах уже седина. Отстань от меня, дай мне пожить свободно.

- Разве я тебя в чём ограничиваю, разве мешаю тебе?!

- Ты  всегда  стоишь  поперёк  меня, понял? Ты меня загородил. «Иван Степанович,

пожалуйста в президиум! Иван Степанович, просим в жюри! Иван Степанович, приглашаем…  На трибуну, Иван Степанович!»

- Чудак ты, Гришка. Это же не я, а меня люди, понимаешь разницу? А тебя разве не величают? «Григорий Степанович, будьте любезны автограф! Григорий Степанович, как вам удалось?! Ах, ах, бах-бах, вспышки фотокамер, стрёкот кинокамер, а Григорий Степанович стоит, нос задрал, глаза закатил, оглох и  ослеп от славы и медных труб, счастлив до задницы, и никто на твое счастье не покушается. Да разве в том  оно? Нет, брат, маешься ты  от того, что тебя не зависть гнетёт, а  творческая тоска.

-Да что вы говорите, Иван Степанович?!

- Тебе, Гриша, надо профессию менять!

- Как это?

- Собери свой архив – рисунки, эскизы, фото скульптур и поезжай в художественное училище, запишись на курсы подготовки, найди жилье, учись.

- На какие шиши? А  дом, а жена, а работа? Ты сбрендил, Ваня?

- Мы с Татьяной тебе поможем, она готова, я говорил с ней, на выходные будешь приезжать заниматься семьёй и домом. А земля, что ж, она, видно, не твоя судьба.

- А ты, значит, соединил в себе две профессии?

- Да. Днём пашу и думаю, размышляю. А вечером пишу не спеша, по чуть-чуть. А тебе так нельзя. Во-первых, руки. С техникой в поле ты их губишь. Они становятся грубыми, нечуткими, непослушными. А руки у тебя должны быть как у пианиста или хирурга, даже лучше. Они должны чувствовать объём того, что делают. А во-вторых, художник должен заниматься своим искусством ежедневно и отдаваться какой-то другой работе у него времени нет. Так вот, брат.

- И откуда ты всё это вытащил, где наковырял? Выдумал  прямо сейчас по ходу воспитательной беседы?

- Об этом, Гриша, можно прочитать даже в нашей совхозной библиотеке. В ней не только детективы. Читай книги по искусству. Кстати, моей руке нужно только держать перо. И всё.

- Да… Опять ты всё решил за меня, опекун хренов. Ты не даёшь мне возможности хоть раз поступить по собственному желанию. Ты больной, брат, ты всё время заступаешь мне дорогу своими идеями, а если освобождаешь её для меня,  ставишь подножку. Иди ты к чёрту!

- Всё это у тебя от маяты. А маята отчего?

- Ну?

- Оттого, что ты не знаешь, что ещё сотворить, где употребить свой талант. Ведь художник, как и поэт, и артист, испытывает в момент творение чувство более сильное, чем читатель или зритель. Этот кайф ни с чем не сравним, и когда у художника простой, когда нет темы, он мается или пьёт.

- Да? А говорят, что артисты всегда пьют, и когда есть эта самая тема, и когда нет её.

                                                             430

- Артисты, как и многие художники, пьют от иссушения души, творчество опустошает, а пустоту надо чем-то заполнять, искусство пустоты не терпит.

- А что же ты не пьёшь?

- Я, Григорий Степанович, не истощаюсь творчеством, а наполняюсь. Наполняюсь радостью и  мне нет смысла заливать её алкоголем, я и без него под кайфом.

- Ты вот радовался, например, когда закончил свою «Афганскую тетрадь»?

- Конечно.

- И тебе не хотелось при этом поддать?

- У меня  после этого возникает чувство голода и вспыхивает желание – о-го-го!

- Надо же, мне тоже хочется жрать и бабу!

- Во  как!  А  теперь  ты  не  знаешь,  что  делать, чем заняться и маешься в поисках

темы,  запарываешь двигатель… А вот смотри: студент художественного училища увидел Марусю и сделал её портрет, и панно в клубе. А почему бы тебе не поискать персонажей для создания портретов тружеников земли среди односельчан?

Беседуя с братом,  Иван наивно полагал, что вложит в его душу правильные понятия о жизни и творчестве, свои о них представления, наставит Григория на путь истинный, ошибочно считая, что он в этом нуждается. Не знал и не понимал, что разговаривает с человеком, у которого эти понятия и представления уже сложились, и повернуть многогранную душу его хотя бы на одну грань невозможно, как невозможно вручную прокрутить даже на один градус колесо трактора К-700.

Костерок увядал, Гришка подбрасывал помаленьку в его алую пасть остатки дровишек, и за всё время разговора он ощерялся недоверчиво, не принимая ни одного слова Ивана. И когда тот упомянул скульптурный портрет матери, он вдруг отозвался об авторе портрета:

- А ты  знаешь, что он не только Марусю из гипса сделал, но и нас с тобой?

-  Как? Постой, я не понял, ты что городишь?

- Он сначала соблазнил Марию Николаевну, матерь нашу родную, потом вылепил из глины её портрет и отлил копию гипсовую. О как! И панно в клубе отмахал.

- Не плети ерунды!

- Клянусь тебе! Я её пытал, и она мне призналась под большим секретом. Только почему-то тебе не велела говорить. Потому, наверное, что считала меня одного зачатого от студента. А ты, она была убеждена, зародился от капельки её погибшего мужа, которая дремала в ней двадцать лет. Вот почему я чёрный, а ты светлый. Но я считаю, что это мистика, оба мы от студента, возможно Строгановки, отстрогали они нас с Марусей знатно. Она нас наградила здоровьем, а он – талантами. Только в кого ты такой писака, я не знаю.

Иван онемел от услышанного, потом, заикаясь, спросил:

- Ну, и как его звали?

- Она не сказала.  «Вам его имя знать незачем», - так и ответила на такой же мой вопрос. Я в конторе пытался найти концы документов на оплату панно, но мне сказали, что все документы давно сданы в архив, а там они больше двадцати лет не хранятся… И шильдик при гипсовом портрете потерян.

Обескураженный Иван сидел, оперев локти в колени и уронив голову в ладони, и молчал. Потом встал и, глядя с высоты своего роста на развалившегося у костра Гришку, рявкнул:

- Почему ты мне сразу ничего не сказал?!

- Потому что я дал слово  Марусе молчать об этом, ведь это касалось только меня, я и спрашивал её о моём отчестве только за себя. Чего зря трепаться? – Он отвечал тихо и спокойно, постукивая палочкой по углям.

- Как ты можешь… как ты мог столько молчать… Нашёл момент… Бессовестный!

Гришка вскочил, рот его скривился.

                                                             431

- Ты чего орёшь? Ах, простите, Иван Степанович! Вас забыли пригласить в президиум. Ты надоел мне со своими претензиями. Отвали от меня! Продыху от тебя нет! Всё ты знаешь про меня: и как мне жить, и где учиться! Надоел ты мне хуже сраной немочи! Не долби ты мне мозги, ты лучше Надьку свою долби как следует, чтобы она  к другим не бегала!

_ Иван сгрёб в кулак рубаху на Гришкиной груди, притянул к себе и спросил горячим шёпотом:

- К кому другим?

- А хотя бы и ко мне!

Взлетел над головой Ивана кулак, замер, грозно помаячил и опустился. Он оттолкнул Гришку от себя:

- Охолонись!

Григорий от толчка брякнулся на траву, и, жалея о вырвавшемся признании, спокойно сказал:

- Хорошая идея. Вам, Иван Степанович, надо остыть. Пошли, купнёмся. – Стянул с себя рубашку и штаны и кинулся в речку.

- Давай, давай! – кричал Ивану, - водичка как парное молоко!

Русло Москвы здесь не глубокое, но течение быстрое, под берегом местами может быть и по горлышко, а кое-где с ручкам. Гришка кувыркался  в воде, гоготал, кричал Тарзаном, и вдруг ему свело ноги. Он забарахтался, пытаясь вырваться к берегу – вот он, рядом, но тяжелел и начал захлёбываться.

И над водой раздался Гришкин вопль:

- Вань! Ноги… свело… Вань, тону!

Иван сначала решил, что это очередной Гришкин трюк, но что-то царапнуло ему сердце, и он, как был в одежде, прыгнул с берега и бухнулся в воду рядом  с братом, схватил его под мышки и выволок, скрюченного, на берег.

Гришка орал и обеими руками хватался за икроножные мышцы, голени его были сведены  к бёдрам, и ему от дикой боли не хватало сил выпрямить ноги. Иван сжал правую стопу и потянул носок к колену.- Тяни на себя левую! – крикнул Гришке. Тот обеими руками вцепился в левую стопу.

- Фу! Отпустило! – выдохнул Гришка.

- Всю рыбалку обосрал. Пошли домой! – Сказал Иван, снял с костра котелок с остатками юшки, кинул в него несколько кусков рыбы, взял удочки и двинулся к дому.

-Давай в машину! – Позвал Гришка.

- Неча. Тут идти пять минут. Остальное привезёшь. – И услышав за спиной Гришкино «Спасибо, Ваня! Ты спас меня!» пробурчал, не оборачиваясь:

- Не за что…