Григорий съездил-таки в художественное училище и оформил академический отпуск, указав в заявлении причину: в связи с тяжёлым материальным положением  семьи, вызванным пожаром, в результате которого сгорел дом и всё имущество и т. д.; навестил Артёма с Татьяной, дела у них шли успешно; побывал в Сокольниках, передал привет квартиросъёмщикам от Бродкина; заглянул на автостоянку к Никифорычу.

Дед, увидев Григория, руками замахал, обниматься кинулся, потом доложил:

- Внучка родила; станок твой я с зятем приволок сюда, в свободном боксе держу, вот-вот хозяин вернётся, куды девать твою технику, ума не приложу. Можешь забрать его с собой?

- Без проблем. Сейчас подкачу и погрузим.

Багажник на крыше «Запорожца» как раз подошёл под гончарный станок, верёвка для крепления нашлась у Никифорыча.

- Ты когда запираешь стоянку?

- Забыл разве? В  восемь вечера, как всегда.

- Дождись меня, мне к Чистяковым надо ещё заглянуть…

- Гриша? – просияла Галина Михайловна,  открывая дверь, - какими судьбами? Проходи. Как ты, где ты?

- В Устьях пока. А  Георгий Иванович есть?

- Он будет поздно. Сегодня в ЦДЛ поэтический вечер, он выступает. Будет часов в десять. Да ты проходи на кухню, я чаю согрею. Вы ведь как после той злополучной ночи расстались с Юрой, так мы и не повидались. А он мне почти ничего не рассказал о ваших приключениях.

Они пили чай и Григорий поведал ей в красках всё, что они пережили в те октябрьские дни.

- Мне пора, Галина Михайловна, я на машине, путь долгий. Ждём вас на Новый год к нам, в новый дом.

- Как в новый?

- Старый спалили бандиты. Приедете, расскажу подробно. Передайте привет Георгию Ивановичу.

Григорий вернулся на автостоянку.

- Ну, бывай, дед!

- И ты бывай. Заезжай когда. Надюшке твоей кланяйся. Не родила ещё?

- Откуда, Никифорыч? Нынче рожать опасно. Либо сирот плодить, либо голытьбу растить.

- Да, вон зять никак работу не найдёт. Моей нынешней пенсией  да тем, что тут получаю, только и перебиваемся кое-как…

- Ты своим от нас с Надюхой привет передавай. Будет оказия – навестим. Живи долго, дед, пока! – «Запорожец» затарахтел мотоциклетно и покатил в Устьи.

Приехал и сразу к стройке, посмотрел, всё ли правильно делается, сгрузил с помощью рабочего в уцелевший от пожара сарай гончарный станок и долго стоял и смотрел на него. Потом махнул рукой, сказал громко: «Ладно! Всё – зола!»» и двинулся к Лозовым.

                                                             533

                                                         *        *        *

Новый 1994-й год, как и обещал Григорий, встречали в выстроенном доме. Он уже десять дней наливался теплом и от АГВ,  и от русской печи, переложенной старым деревенским печником Силантием, чей дед когда-то ставил русскую  печь в новом доме Нестеровых.

Аграфена заявила категорически, что пироги не даст готовить никому, и  пекла их в новой Бродовской печи, а не у себя дома, чтобы, сказала, не носить их по морозу и не студить.

 - И чтобы в сенях не споткнуться? – Подколола её Надежда. – В них теперь свету полно, не уронишь.

- Будет напоминать. Не подумавши я тогда брякнула, а, может, и подумавши, потому как видела я, как Ванька стул с Аркадием вывалил через окно. Да глазами с несчастным встретилась, когда его милиционер допрашивал, и смолчала. Значит, этому, кто себя их отцом называет, так надо было.

- Но он и вправду их отец, экспертизой доказано.

- Ну и что? Я его враз не признала.  Пацана-студента, что Маруськину статую сделал, помню. Она сначала глинистая была, а как  он её потом в этот, в гипс перевёл, - не знаю. А в лысом Аркашке того студента признать не могу. Хотя Гришка вроде бы и схож с ним усами.

- Да у него лысина красивая, ему идёт. – Улыбнулась Надежда. – Филипповна, не пора ли вынимать пироги?  Подгорят, смотри.

Аграфена отняла заслонку печи.

- Самый раз. Последний противень  сейчас поставлю.

У сестёр отношения восстановились прежними. Проговорили, проплакали ночь в родительском доме, утречком слёзы вытерли, умылись, перекусили наскоро и Татьяна, улыбаясь, побежала к Ивану: пора его кормить да самой на семеноводческую станцию отправляться. Татьяна взялась там за диссертацию и сейчас было самое время обрабатывать данные летних опытов да отбирать семенной материал к будущей весне. Вопреки всему жизнь налаживалась. Но вернёмся в новый дом Бродовых, где полным ходом идёт подготовка  к празднику.

Иван с Григорием сколотили  в сарае длинный стол из оставшихся  стройматериалов, и две боковые лавки, втащили всё в дом. Столовая стала чуть меньше за счёт увеличения спальни – бывшего места уединения  Маруси и комнаты для Аркадия Борисовича  на месте детской. Всех удивило, что огонь не тронул Марусиных икон, и решено было там их и оставить.

Стол расположили по диагонали так, что торцом он пришёлся против бюста Маруси, расположенного на герме в углу между стеной дома и кухонной перегородкой.

- Самовар ставить будете? – спросила Аграфена.

- А как же! – Отозвалась с кухни Надежда. – Боюсь, одного не хватит!

- Ничего, и второй согреем, я из дому свой принесу.

В доме Бродовых к новоселью собралась почти вся прежняя компания: ветеран войны, недавний директор хозяйства Лашков с Ниной Кузьминичной,  пенсионер Петрушкин тоже привёл под руку супругу, Пётр и вернувшаяся из санатория Таисия Лозовые, Екатерина с Павлом Юрьевичем, прикатили из Москвы Чистяковы с Ванюшкой, Гриша позвал Петуховых, Екатерина сообщила, что на новогодье приехали обе дочери Голубева Ирина и Елена с мужьями и детьми. Иван с Чистяковым сходили к ним и предложили присоединиться.

У эпохи на дворе стояло не самое сладкое время, каждый это понимал и принёс к столу кое-что и выпить, и закусить.

                                                            534

- Да вы что, зачем?!  Всё есть! Оставьте себе на завтра. Мы же не для того собирали гостей, чтобы… - Отбивалась, как могла Надежда, представляемая гостям хозяйкой дома, но все вынималось из сумок и пакетов, ставилось на стол, или относилось на кухню, где распаковывалось и нарезалось Аграфеной, Екатериной и Татьяной.

Расставили тарелки, прикинули: всем за столом будет тесно, но потом для детей накрыли стол из комнаты Бродкина и поставили его сбоку стола основного, и стало свободней.

Гости оглядывали новые стены, сравнивали со старыми: ой, почти всё, как и раньше было, только зала стала вроде поменьше…. Как при покойной Марии Николаевне, только сруб свежий.

- Летом вагонкой обошьём, - объяснял Григорий.

… А вот и новьё: гипсовый портрет Марии Николаевны. Автор рядом с Григорием сидит, отцом их назвался… Гришка на него смахивает… А Иван нет, копия – мать… и т.д.

- Ну, что ходим, гуторим? Не пора ли старый год проводить? Хотя его не провожать, а пинками выпроваживать надо. Если бы знать, каким он будет, вовсе не встречали бы. – Не без «политики» возник Петрушкин.

- Да брось ты, Лёня, потерянного не вернёшь!

- А вот, Володя, наши вернуться, всех на место поставят. – Не унимался Петрушкин.

- И тебя опять парторгом! – Екатерина откликнулась так весело, что все засмеялись.

- Прошу, прошу, всех за стол! – Иван похлопал в ладоши.

- Гостей удивило изысканное нововведение по инициативе  Аркадия: на каждую тарелку были положены его визитки лицом вниз, с фамилией-именем гостя на обороте. Это всем понравилось: настраивало на торжественный лад. Наконец, расселись.

Лашков посмотрел на Чистякова, кивнул ему:

- Давай, Георгий Иванович!

Поэт глубоко вздохнул, встал:

- Ну, что ж,  друзья, пора - не пора, а надо. Наполняйте рюмки нашей горькой, горьким был уходящий год. Я согласен с Леонидом Ивановичем, лучше бы этого года и вовсе не было.  Многие из вас видели по телевидению позорный час России – расстрел Белого дома. А мы с Гришей пережили его в самом расстреливаемом танками здании и чудом спаслись, благодаря настойчивости, находчивости   Григория Степановича, его мужеству и инициативе: он сумел вывести нас из него на улицу Заморёнова по подземным коммуникациям. Проводим старый год без сожаления и будем жить с надеждой, что разумное начало восторжествует на нашей земле.

- «Жаль только, жить в эту пору прекрасную, гэтак, уж не придётся ни мне, ни тебе». – Добавил Лашков.

- Что ж, потерпим! Будем терпимы, друзья, и да поможет нам Господь! – Заключил Чистяков.

Выпили. Петрушкин не удержался:

- Ох! – поставил стопку со стуком, – все такие верующие стали.

- Почему стали, Леонид Иванович? – Возразил ему Лозовой. – И были всегда. Просто не афишировали.

- Бог у кажного из нас в сердце с рождения. – Заявила вдруг Аграфена. – Жена у тебя, Леонид, верующая, в церковь ходит, мы с ней там сколько лет встречаемся. Да и ты на Пасху кулич освящённый с яйцами трескаешь под водочку. Так что, бери пирог, закусывай да Господа благодари и думай о нём.

- Молодца, Груша, поддела парторга! – зааплодировал ей Лашков и все поддержали его.

- Господи! – воскликнул  Петрушкин. –  Когда  ж  они  перестанут  меня  попрекать

                                                             535

 должностью  партийной?! Я ведь им ничего плохого, кроме хорошего, не делал! А ведь мог, ой как мог!

- И было за что! – Добавил Григорий под общий хохот.

- Позвольте мне ещё сказать. – Поднялся Чистяков. – О другом. Уходит старый год, а перед ним ушли другие годы нашей жизни, и взяли они с собой многих наших родных и близких, людей добрых, со светлыми душами, несмотря на чёрные полосы  в их бытие. И среди них незабвенной памяти Юрий Голубев, танкист-фронтовик, умелый специалист и способный  директор и поэт не только в душе; он оставил нам тетрадь своих стихов, которые мы сможем теперь издать скромной книжечкой. Это наша Мария-Калина, удивительная русская женщина, великая труженица, отмеченная высокими наградами родины,  чудесная мать Маруся, вырастившая и воспитавшая двух сыновей-богатырей, Ивана и Григория, любившая их до самозабвения;  это и её молодой муж Степан Бродов, павший в Берлине  восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года и многие другие добрые люди, которых каждый из вас сейчас вспоминает. Вспомним же их всех  и помянем  прежде, чем сделаем первый шаг в новый год.  

Помянули,  выпили  стоя,  не  чокаясь.  А жизнь  берёт  свое:   пироги  Аграфенины

нарасхват. Аркадий поднял руку, потом встал.

- Позвольте мне добавить. – И над столом повисла тишина. И все глаза впились в Бродкина. Он напрягся, но начал тихо, без волнения. – Я прожил в этом, то есть в старом Бродовском доме сорок пять удивительных дней двадцать восемь лет назад. С однокашниками, студентами художественного училища. Пригласил нас поработать в совхозе Юрий Васильевич Голубев, тогда ещё его директор; а на постой  к одинокой вдове фронтовика, молодой ещё русской красавице, доярке Марии Николаевне Бродовой   определил и привёл нас парторг Леонид Иванович, ныне присутствующий здесь. Вас, Леонид Иванович, нетрудно узнать, несмотря на прошедшие годы, а вот меня вы вряд ли припомнили бы, повстречайся мы случайно на улице. Стало быть, благодаря Голубеву и вам наши судьбы, моя и Марии, пересеклись здесь. Я не буду вдаваться в подробности, скажу только, что её красота и лучезарная её душа вызвали во мне  до того неведомые мне творческие силы и чувства; они-то и позволили мне создать лучшие, по мнению друзей-художников, мои работы: панно в клубе, которое блестяще реставрировал Гриша, и скульптурный портрет Марии, достойный быть экспонатом на знаменитых вернисажах. 

- И не только это. – Аркадий, отпив глоток воды, продолжил. – В ту ночь, не постыжусь сейчас признаться, она нашла меня, хорохористого студента-москвича, поколоченного крепко возле вашего клуба ухажёрами местных девиц за мои активные ухаживания за ними, обнаружила, избитого, на пороге летней пристройки, чуть не на руках принесла меня в неё и положила на свою постель, хлопотала вокруг меня, умывала, прикладывала  примочки, мазала ссадины,  поила чаем, утешала… Я благодарно обнял её…  Думаю, небеса, высшее провидение соединили нас в ту ночь, только на одну звёздную ночь! Тогда я был влюблён в неё. Один лишь миг, и всё, ничего больше не повторилось. Я был молод и бесшабашен, и многого ещё не понимал в жизни. Но благодаря этому мигу Мария подарила миру два своих произведения, которые выше моих работ: наших с ней талантливых сыновей. Нынче я снова в этом доме. Стены новые, но дух прежний благодаря Ивану и Григорию. Прошу выпить за Марию, за её жизненный подвиг, достойный не только резца и кисти художника, но и пера поэта.

Выпили и какое-то время сидели молча, переживая покаянный тост Бродкина,  стараясь не звякать приборами. 

- А я прошу разрешить мне спеть мою песню в память о Юрии Васильевиче Голубеве. Он со школьных лет был влюблён в нашу маму Марусю, очень хотел быть нашим отцом, помогал Марусе поднимать нас. – Сказал Иван. – И спою под его гитару, которую он оставил  мне в наследство.

                                                             536

- Спой, Ванечка, мы все послушаем, - одобрительно сказала Екатерина, - ту, что ты пел на его сороковинах? Сколько уж лет прошло, напомни её нам.

И прозвучала песня, которую особенно внимательно слушали Голубевы Ирина и Елена.

Вслед за Иваном гитару взял Григорий:

- Раз уж на то пошло, спою и я вашу, извините, Георгий Иванович, песню, которую мы с братом впервые услышали от дяди Юры, когда ещё были пацанами. Напомню, если кто подзабыл, «Чёрный Ангел» она называется. Дядя Юра её  очень любил и говаривал Марусе, что она о её Степане, его друге сложена.

Голубевские дочери чуть не рыдали. А потом Чистяков с братьями Бродовыми спели любимую Марусину «Калину».

- Ну, ребята, довольно о грустном. – Попросила Галина Михайловна. – А то у нас все платки промокли, а запасных нет. Любят поэты людей на слезу подбивать. Новый год  у порога. Давайте о весёлом.

- А давайте! – подхватил Чистяков, - вот сейчас послушаем президента, он нас и повеселит чем-нибудь. Гриша, Ваня, открывайте шампанское.

Телевизор работал рядом с бюстом Марии. Всё внимание на экран. Ещё минута и стали  слушать  пространное  приветствие  Ельцина, призывавшего к единству, желавшего

благополучия каждой семье, обещавшего заботиться о благе каждого гражданина России. На каждой его фразе Петрушкин громко шептал: «Лукавит, подлец!... Врёт, негодяй… Обманет, зараза…». Чем действительно развеселил компанию.

Потом, конечно, быстро разлили по бокалам шампанское   под перезвон курантов, и с первым ударом кремлёвских часов Чистяков скомандовал:

- Содвинем их разом! – И сдвинули, и осушили: «С Новым годом!»                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     

Георгий Иванович попросил гитару.

- Дорогие мои, добрые старые устьинские друзья и примкнувшие к ним сегодня новые гости! Я спою вам песню, которую вы уже слышали однажды, когда мы встречали здесь с вами Новый год после выписки из больницы Марии Николаевны, помните? Это «Подмосковная новогодняя», Аграфена Филипповна тогда ещё упрекнула меня за то, что песня грустная. Я её слегка подправил и спою ещё раз с одним только припевом. Теперь она звучит как «Устьинская новогодняя». Чистяков взял пару аккордов и спел свою старую песню с новым припевом:

Что вы, ребята! Мало нам грусти?

Стали мы старше, будем в годах.

Снег в Соколовке, метелица в Устьях,

В  звенигородских старых садах.

Припев понравился всем и сразу, и уже со второго куплета гости подпевали Чистякову.

- А вот новенькая, - объявил Чистяков, - слушайте. И запел озорно и весело:

В ночь под Новый год на стрелки

Смотрит страждущий народ.

Оливье полны тарелки,

Президент начнёт вот-вот.

Что он скажет-напророчит,

Или, может быть, наврёт?

Но всему поверит ночью

Под рюмашечку народ.

А потом пробьют куранты –

Новый ход минутам дан!

И эстрады фигуранты

С песней выйдут на экран.

                   537

Нам из каждого канала

(Врать, признаться, не резон)

Будет примадонна Алла

Петь и вслед за ней – Кобзон.

Что ж добавить мне к пророкам

Надоевшим записным,

Обещавшим ненароком

К целям нас вести большим?

Чтобы дом не стыл от стужи,

Холодильник полон был,

У жены чтоб и у мужа

Не остыл сердечный пыл.

Чтобы от дневных вопросов

Не страдалось по ночам,

И судьбы своей философ

Не слонялся по врачам.

Чтоб в деньгах всегда – с походом,

И во всём чтоб – на большой!

С Новым годом! С Новым годом

Поздравляю всей душой!

Долго в эту ночь светились окна Бродовского дома. В новых стенах его витал дух прошлой, невыветрившейся советской жизни.  В них собрались люди, которые – одни – никак не могли принять навязываемое им  иное, непонятное  и отторгаемое душой и разумом бытиё;  - другие – еще не встроившиеся в него, не приспособившиеся, не притеревшиеся к его новым понятиям, законам и правилам и не нашедшие ещё в нём своего места; третьи – дети, они будут уже  им, новым бытиём воспитаны и выучены  и забудут тот маленький  кусочек малосознательной жизни в СССР, и будут в постоянном конфликте с отцами, не понимая их и не пытаясь их понять. И так, наверное, было в большинстве российских домов в эти первые часы нового 1994 года. Появись тогда вождь, позови их на другой, не на старый, а на другой путь, они пошли бы за ним, но такового ещё не явило время.