Дочь отпевали в Переделкинской патриаршей церковке, что недалеко от их дома в Чоботах. Во время службы Наталья скулила в голос. На нее то и дело оглядывались, пытаясь отгадать выражение ее лица под вуалью. С утра доктор накачал ее транквилизаторами, но это не помогло. Посреди священнодействия она завыла страшным воем, и ее из церкви увели.

В тот же день хоронили и шофера.

- На все воля божья, - сказал прощаясь отец Марк. - Мужайся, Климушка. Держись, ты мужчина стойкий. На таких новая Россия строится. - И с пафосом затряс бородкой.

- Дурак ты, Маркони. Эх, и дурак же! - Клим сплюнул ему под ноги.

На следующий день он получил телеграмму с соболезнованиями от тетки Тани, двоюродной сестры матери. В конце было приписано:

... ПРИЕЗЖАЙ А ТО ДАВНО НЕ БЫВАЛ НА РОДИНЕ

Еще через пару дней Клим бросил дела, собрал дорожную сумку и полетел в Пермь. Оттуда на дизеле добрался под утро до Кунгура, а из него - в родные места на Сылву автобусом "пазиком". Собирался нанять такси, но передумал.

Когда проезжали Трактовую, что на полпути к дому, Клим подивился на ее чудные избенки, как грибы росшие откуда-то из земли - должно быть, из семнадцатого столетия. У одного такого черного домика стоял пацаненок лет пяти в коротком пальтеце и больших резиновых сапогах и смотрел на их автобус. Рядом с ним сидела с высунутым языком какая-то дворняга и тоже смотрела на автобус.

После Трактовой неожиданно стало пробиваться лучами солнце - сквозь заволоку из облаков. Один солнечный просвет пал на березнячок, стоявший кустом в сотне метров от дороги. Сюда они пацанами часто бегали в войну играть. С пригорка, на котором рос березнячок, открывался просторный вид на пойму Сылвы. Клим попросил водителя остановиться.

- Да чой-то, парень, останавливаш? - изумленно скосила рот какая-то бабка в телогрейке и с лицом-лепешкой.

Клим сидел курил и смотрел на Сылву почти целый час. Распогодилось. Ветерок разогнал тучки небесные, и солнце согревало его в спину. А когда спина в тепле - и сам не озябнешь, учила его мать.

Потом Клим спустился к озеру - чуть в стороне от реки, но в пределах поймы. Озеро это он в детстве любил ничуть не меньше реки. Летом оно согревалось скорее Сылвы и давало ему мотыля и карася, которого здесь ловили только дети малые. Когда Клим подошел к нему и снова сел на собственную сумку покурить, края озера были прихвачены ледяной коркой, особенно с камышового края озера, а когда он поднялся уходить, льда уже не было - стаял.

Тетка Таня дала ему ключи от их дома, который стоял пустой со смерти матери в прошлом году. Домик был крошечный - в два окна на улицу - и весь облезший, серенький.

- Ты бы с дороги у нас отдохнул, Клим. У нас в избе и натоплено, к обеду пирогов напечем, - сказала тетка Таня, вручая ему ключи.

- Хорошо, к обеду и приду.

В пустой и холодной их избе он лег не снимая пальто на кровать и долго вслушивался в прошлогодние запахи, которые изба хранила для него с ухода матери. В солнечных косых лучах, падавших на ковровую дорожку, бродила поднятая им пыль. Клим лежал и дивился прихотливому полету пылинок.

Проснулся от стука в окно. Стучал теткин муж Лексеич.

- Просыпайсь, гостюшок дорогой. Пойдем-от обедать. Я вон в ларьке "столичну" взял. - Он поднял к окну бутылку - чтобы Клим видел, не сомневался.

Они крепко выпили водки к обеду, помянули дочь. С ними и тетка Таня выпила стопку.

- Ох, и поработила меня моя Татьяна, как я на пенсию пошел. Всем стал-от нехорош. - Лексеич лукаво чесал мокрую от водки лысину.

- Ладно те языком чесать - поработила. Сказывал бы что хорошее, - пресекла юмор тетка Таня.

- Ах, да, Клим Петрович, - спохватился Лексеич. - Слушай че расскажу. Тут по весне вон она-т кака история выскочила. У нас на ферме воду отключили. Я тады лошаденку-т запряг, в сани - две железны бочки и поехал к реке за водой. Подъезжаю к реке, а там обрывчик и с него спуск пологий - как река течет, по течению то есть. Ну, ты знаш. А коняга до того обрывчика не доходит и встает - как врытый. Я на него - но-но, гад, а он мне - ни шагу вперед, говорит. А сам на речку косит - ну, этим - лиловым глазом-от. А я тут и сам-от чую - чой-то не то. А март на дворе, лед на реке крепкий. Я с саней слезаю - и к обрывчику. И че вижу, Петрович? Внизу на льду волчара стоит и хотит выбраться на берег. А лапы у его скользят по льду, расползаются. Видать, совсем старик. Дохожий уже. Хотел к ферме поближе - коровенков чуял и теляток. А на берег влезть не может, обессиленный. А у меня в санях слега лежит березовая. Я за ней, хватаю ее - и с обрывчика прыг. Да невысоко там - ну, метр-другой я на заду и съехал. Слегой-от ему по башке и заделал. Он у меня и рухнул, бродяга. Ну, я его добил для верности. Бью его, гада, аж самому жалко. Он-от у меня и висит теперь у дверей. С теткой Таней поругаемся - так она его сымат. А я снова вешаю - он, говорю, нам злых духов будет отпугивать, как в Африке.

Лексеич налил по последней, чокнулся с Климом, вбултыхнул в себя стопку и завершил свой рассказ:

- А тетка Таня наша на меня с кулаками. Ты че, говорит, этого зашибленного опять здесь повешал? Не допущу, кричит. Мы с ней вот из-за волка-т и воюем, чуть не до драки у нас с ней...

Апрель 1997

Москва - Переделкин