«Иных от любви Божией и от посещения

 святых мест ничто не останавливает: ни скорбь,

 ни болезнь, ни печаль, ни воздыхания…»

 Из письма. Преподобный Антоний Оптинский,7 января 1856 г.

В вере православной как по ступеням бережно восходишь: крещение, исповедь, причащение...

Еще одна волнующая радость – любовь к посещению святых мест. Однажды коснулась она и меня.

Как-то прослышал я про недавно восстановленную Спасскую святую обитель, что возле нашего воронежского села Костомарово Подгоренского района. Будто бы это пещерное святилище устроено благодатными трудами монахов в меловой горе задолго до крещения Руси по святому повелению апостола Андрея Первозванного. И в местах, любовно названных им по их схожести с его родными краями Новым Иерусалимом – со своей же Голгофой, горой Фаворской, садом Гефсиманским...

И заныла душа моя, заметалась от возможной радости помолиться в тех изначальных краях, исповедаться в двухтысячелетней пещере Покаяния. Так я настырно заразился этим сокровенным желанием, что хоть немедленно срывайся с места без оглядки и ступай туда пешим ходом. В нетерпении едва не поехал в Костомарово обычным рейсовым автобусом. Поговорив со знающими людьми, раскинув, что к чему, все-таки предпочел отправиться туда с паломниками. Так все-таки будет сродственней.

С Ангелом Хранителем выехали мы от Покровского собора ранним июльским утром после молебна, на котором здешний юродивый, Сашка, тишайший махонький мужик-крепыш лет восьмидесяти с гаком, от радости предстоящего нам обретения благодати в Костомаровской обители, восхищенно перецеловал со слезами всем паломникам руки.

А как только автобус выбрался за город и наладился ехать, так тотчас, не сговариваясь, в едином согласном порыве, все мои попутчики вдруг аккуратно, тихо-радостно запели акафисты: слаженно, чисто, упоенно. Молчал я один. Оказалось, я здесь мирянин в единственном числе. А оказался в компании с певчими, чтецами, пономарями, двумя диаконами, но в большинстве своем наполняли салон – матушки. Как я только раньше об этом не догадался. Кто-кто, а они в любой толпе узнаваемы. Нет, не по их скромным юбкам в пол, черно-белым кофточкам, кротко повязанным палочкам. А через особую внятную духовность их теплых, чутко-милосердных взглядов.

Я несколько растерялся, смущенно почувствовав себя чужаком. Была даже мысль сойти с автобуса на первой же остановке и дальше добираться самому.

«Отче наш!» – вдруг радостно повела моя соседка, молодая вдохновенная матушка.

Все подхватили молитву. Легко, радостно получалось и у меня заодно с ними. Особенно проникновенно, трепетно прозвучали у нас мои любимые «Трисвятое» и «Верую».

В свою очередь попутчики вскоре тоже разглядели во мне человека не их круга. Но я не оказался в изоляции, – напротив, они тотчас сообща взяли шефство надо мной: за три часа пути мы сделали несколько остановок в разных храмах, так они доглядывали, чтобы я не отстал, подсказывали, где испить святой воды, какими образами должно непременно пополнить в свечной лавке мой тогда еще простенький домашний иконостас или с чьими духовными песнями приобрести пластинку. А узнав, что вся моя одежда на мне, они забеспокоились, что мне в Костомаровских подземельях из-за холода и сырости не удастся все самое важное посмотреть, и одолжили для меня у водителя его запасную теплую куртку, пусть и пропахшую соляркой.

Но особенно заворожили меня рассказы моих попутчиц про пещерные чудеса: в Спасском храме несколько чудотворных икон, но из особо почитаемых главная – Валаамская «Расстрельная», в человеческий рост, и написана она на металле. Так вот на ней шесть следов от пуль, дырки с оплавленной краской. В двадцатые годы стреляли комиссары-безбожники. В лики целились, да не попали. Как некая сила руку им незаметно отвела. Еще там есть знаковый образ Святого Семейства за трудами – отрок Иисус и Святой Иосиф плотничают, а Божья Матерь прядет овечью шерсть. И будто бы многие молившиеся перед этим образом обретали просимое. Было даже, что родители нашли здесь сына, давно пропавшего в чеченском плену и потерявшего память от пыток. Вообще в Костомаровской обители чудесные явления едва ли не обычное дело. Было не раз, что вдруг стопы Спасителя на иконе засветятся всполохами, то луч с чистого неба ярко станет в сумерках на пути крестного хода. Или осияно объявится ночью из-за храмовой горы. После разгрома монастыря в шестидесятые хрущевские годы исчезла здешняя знаменитая Плащаница Божией Матери, но от ниши, где она лежала, посейчас чувствуется неповторимое чудное благоухание. В безлюдных пещерках-затворах иногда слышится загадочное пение. А как-то здешних строителей напугало видение белобородого старца. Всем своим видом тот напоминал святого «дедушку» Серафима Саровского…

Наконец привычный воронежский пейзаж с бескрайными полями и черно-зелеными куртинами преобразился: слева от автобуса вздыбились высокие, лобастые холмы, морщинистые блескуче белыми извилистыми прожилками, похожими на следы еще не растаявшего в этих меловых горах снега. На вершинах коричневыми пятнами лежала скудная растительность, какие-то деревья, издали похожие на пальмы. Еще бы верблюдов сюда – и Палестина один в один. Видна и Голгофа со строгим, простеньким крестом, а поодаль опечаленная часовенка.

И вот наш автобус причаливает около небольшого, очень аккуратного белого домика здешней настоятельницы. Мы в Костомаровской обители. Низковатое серенькое небо, облака над самой головой, бескрайние дали, серебристые меловые холмы. Какой-то неземной, небесный пейзаж. Главное – ощущение небывалого простора и тишины. Звуки как бы растворяются в тихом пении жаворонка и гуле ветра. Ухоженные дорожки ведут на гору, где и находится самое волнующее, – дивы, пещерные храмы.

Честно признаюсь, и здесь за мной наши паломники следили как за ребенком: чтобы я не стесняясь (а так оно и было на самом деле) поел в монастырской столовой здешней монашеской еды. И уплетал я ее за обе щеки: славный харч был это их сочное пюре с мраморной рыбкой да травами разными ароматными, почтенная каша молочная овсяная кисельной густоты с румяной пенкой, особо настоявшейся в русской печке, и выдающийся молодецки бодрый чаек, густого пряного послевкусия с чабрецом, березовым листом, таволгой и молодыми еловыми побегами. Ко всему еще присутствовала и какая-то особая здешняя травушка: ни дать ни взять с волнующим строгим запахом ладана. Тут даже жуки какие-то особенные попадались – с белыми крестами на спинках. Так-то!

После обеда мы скорбно поднялись на Голгофу. Печальный, умиротворяющий пейзаж, далеко-далеко блеяние стада, мягкие ласковые трели полевого жаворонка и какой-то домашний звон небольшого колокола... Кажется, время здесь какое-то распахнутое, иное и даже будто бы течет по-другому. Как в некоем славном иномирье…

С любовью, тише тихого обошли святые места. Когда идешь со свечечкой вырубленными в меловых белоснежных льдах коридорами, словно попадаешь в другой мир, исполненный несказанной духовности. А иконы, выступая из мрака, точно оживают и аккуратно вышагивают к тебе навстречу с благословением. Вырезанные из мела иконы Серафимовского храма, словно озарены Фаворским огнем…. Строго встречают тебя аскетичные кельи, местами поросшие зеленоватым мхом. А прежде чем допустить меня в пещеру Покаяния наши паломники бережно предупредили, что в первый раз там человеку мирскому может даже стать плохо. Многим в ней становится не по себе. Это уже не раз взволнованно испытано. Как-то вдруг почувствуешь там особо острое чувство сожаления обо всех тобой совершенных грехах, увидишь их как-то так особенно ярко, постыдно, с острым пониманием, какую боль ими ты причинил другим людям. И Господу – в первую очередь…

На обратном пути из Костомарова всей нашей паломнической общиной (да что там, семьей!), заехали на Дон, зачинили костер. Все выложили свои съестные припасы и дружно пропели «Христос воскресе из мертвых». Я о еде по неопытности не побеспокоился, поэтому стал с независимым видом прохаживаться вдоль реки, прихлебывая минералку из бутылочки. Не тут-то было, меня чуть не за руку привели к костру и накормили бутербродами, яблоками и печеньем да чаем, сотворенным на озорном костре.

По дороге в Воронеж пели псалмы костомаровского отца Андрея, который написал их за те тринадцать лет, которые провел, вернувшись с войны, в скрытой от посторонних глаз здешней пещере в посте и молитве, без свечей и лампад.

Радостно, радостно шествую в путь

в вечный покой, где могу отдохнуть.

Хоры спасенных навстречу пойдут,

радостно к вечному дому зовут…

В вечности утро там ярко взойдет,

смерти не будет и горе пройдет.

Дивному Богу тогда воспою,

радостно в вечно прекрасном раю.

Последнюю строку паломники уже пропели у меня за спиной: простившись душевно, я сошел в том месте, которое было достаточно близко к моему дому.

И тотчас кто-то шагнул ко мне нетвердой походкой из городской темноты:

– Мужик, чес слово, умираю. Дай двадцатку на пузырек…

Дал. Иду дальше, по мере возможности поспешая.

В чьем-то окне визг, ор, та самая татаро-монгольская лексика хлещет через край. Когда проходил мимо, звон разбитого стекла. Словно как взрывом его выдавило. И следом нечто явно объемное сочно чавкнуло об асфальт у меня за спиной. С таким сырым, густым звуком ударяется оземь разве что сброшенный с крыши увесистый мартовский снежный ком.

На асфальте распластался человек. Поза его была неестественная: казалось, что каждая часть тела лежит сама по себе. Червячок крови медленно вылезал из-под головы, словно приглядывался к новой для него жизни. Лицо безликое… Наверное, потому, что душа уже поспешно покинула свою оболочку? Ан нет. Вдруг конвульсивно заерзал мой «парашютист», зубами заскрежетал и начал медленно вставать. Отер кровушку, сплюнул и ушибленной пьяной походкой заковылял к своему подъезду. Перед дверью на секунду остановился и, зачем-то показав мне здоровенный кулак, вдохновенно послал куда подальше.

Я вернулся с небес на родную землю…