Иван Ильин отмечал, что стихи учат духовному восторгу, побуждают душу прислушиваться к сокровенной жизни людей и вещей. Всё постигается через чувство. «Как только ребёнок начнёт говорить и читать, так классические национальные поэты должны дать ему первую радость стиха…» «Русский человек, с детства влюбившийся в русский стих, – никогда не денационализируется».

Интерес Мельникова к поэзии начинался с дедушкиной библиотеки. Тот не жалел денег на книги. В автобиографии писатель отмечал, что там имелись переводы греческих и римских классиков, исторические сочинения, переведённые с французского путешествия, издания Н.И. Новикова, сочинения всех русских писателей от Кантемира до Ломоносова и Карамзина. «Когда он (дедушка. – В.Б.) ослеп, он заставлял дочерей читать ему вслух и всё дожидался, когда мы, его внуки, выучимся грамоте и будем читать слепому дедушке»[1]. Вот так. А мы тут головы ломаем, «как приобщить ребёнка к чтению?» Меня уже смешат семинары с подобным названием. Всё начинается с семьи, а школа только даёт основы грамоты.

В другой автобиографии писатель подчеркивал особую роль матери, развивавшей его интерес к русской поэзии. В десять лет Мельников переписывал от руки в толстые тетради сочинения Пушкина, Баратынского, Дельвига, Жуковского. В двенадцать лет знал наизусть всю «Полтаву», множество отрывков из «Евгения Онегина», не говоря об отдельных стихотворениях[2]. Переписывание – особый способ изучения. Когда ваша рука выводит букву, вы чувствуете и постигаете дух произведения. Поэтому, чтобы понять, что такое старообрядчество, Никита Петрович Гиляров-Платонов, известнейший публицист второй половины XIX века, сам переписал от руки «Поморские ответы». За исключением профессиональных археографов, которые специально занимаются этим памятником, я не назову ни одного «старообрядчествоведа», который бы сделал то же самое.

Неудивительно, что Мельников сам пробовал писать стихи.

Собственные поэтические опыты он не считал удачными, хотя кое-что успел опубликовать, например, перевод стихотворения Адама Мицкевича «Великий художник» в «Литературной газете»:

Люди живут лишь для тела: прежде они понимали

Мысль и идею Великого Бога твёрдою верой.

Ум ограниченный черпал из кладезя света живую

Воду, и ей наполнялся. Ум был уж полон, но много

В кладезе было воды; верой единой мог он

Все остальное исчерпать. Верою он понимал мысль,

Истину, тайну. Когда же в гордости буйной хотели

Люди назвать своим братом Того, кто им объяснил мысль,

Истину, тайну – и веру оставили, ум в заблужденьи

Думать стал, будто бы все он постиг, будто бы мысли

Нет в той воде, которую он исчерпать не может.

Людям не стало понятно Творца откровенье. Так в мире

Остался великий художник не понят…

Что ж ты, художник земный, что же ты ропщешь на небо?

Или тебя оскорбили толки людей о твоем дарованьи?

Вспомни: художник эфира, миров, гармоньи и слова

Ими не понят. Чего от людей ожидать? Не понят

Ими остался великий художник![3]

Один из первых поэтов, с которым Мельников не то чтобы познакомился, но видел и мог обменяться парой слов (хотя вряд ли, иначе бы он об этом упомянул), это Василий Андреевич Жуковский. Было это 18 июня 1837 года в Казанском университете, когда туда приехал наследник цесаревич Александр Николаевич, путешествовавший по России. На встрече присутствовал, конечно, и тогдашний ректор Николай Лобачевский. «Цесаревич сказал нам несколько тёплых приветственных слов и при наших криках “ура” пошёл далее по университету. В зале остались двое из сопровождавших цесаревича. Один высокий ростом, с задумчивым видом и кроткими, сиявшими душевною красотою глазами, другой – невысокий, с умным лицом и проницательными глазами. Во всей свите только они двое были во фраках. Они подошли к кандидатам словесного факультета и ласково разговаривали, кто куда намерен поступить по выходе из университета. То были знаменитый наш поэт Жуковский и первый разработавший отечественную статистику по правилам науки Арсеньев»[4].

Тон, с которым это написано, можно определить одним словом – благоговение.

У писателя сложились дружеские отношения с поэтом Аполлоном Николаевичем Майковым. Дочь Мельникова Мария Павловна вспоминала в первые годы советской власти, что они довольно часто встречались, когда писатель жил в Петербурге, и именно Майкова она запомнила особенно отчётливо, если перебирать людей из литературного мира. Маленькой девочкой она читала поэту его «Ниву» («По ниве прохожу я узкою межой…»). «…Каждый раз меня заставляли читать ему это стихотворение, и он, бедный, не только терпеливо слушал, а даже сажал меня к себе на колени, ласкал и кормил конфектами»[5].

Между прочим, «Нива» Аполлона Майкова – стихотворение действительно замечательное, великолепная иллюстрация той мысли, что высказал уже в другом веке Варлам Шаламов, мысли о том, что лирика пейзажная есть в то же время, неразрывно, и лирика гражданская. Неспроста в семье Мельниковых с девочкой разучили именно эти строки.

О боже! Ты даешь для родины моей

Тепло и урожай, дары святые неба,

Но, хлебом золотя простор её полей,

Ей также, Господи, духовного дай хлеба!

Уже над нивою, где мысли семена

Тобой насажены, повеяла весна,

И непогодами несгубленные зёрна

Пустили свежие ростки свои проворно.

О, дай нам солнышка! пошли ты вёдра нам,

Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!

Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками

Прийти на тучные их нивы подышать,

И, позабыв, что мы их полили слезами,

Промолвить: «Господи! какая благодать!»