02.

Вся общага знала, но, сдерживая хихиканье, молчала: элегантный, таинственный Зеленый не на шутку увлекся Ульяной, присылал ей через день-два роскошно перевязанные праздничной мишурой коробки конфет с ромом, а потом позванивал, заискивающий школьник, и мурлыкал нежности. Ульяна понуро сопела в ответ: только что принялась мыть пол, разбавила в тазу моющее средство и терла, не разгибая спины. «Обожрались мы твоими конфетами до отвала»,- умела она самым неподражайнейшим образом прервать сахарные лепетанья зазнавшегося поклонника, но здесь предпочитала молчать. Деловая она была, хотя и странная.

Жизнь растекалась на два рукава, и один, шумный, энергичный, был известнее всем. Ульяна ходила на дискотеки, до четырех часов ночи, борясь со сном, зубрила язык, чтобы не осрамиться на рутинных лекциях некой Болобоковой, про которую не без злости рассказывала: «Очкастая мышка, знаете? Только с комплексами». А еще редкие, но всегда насквозь ироничные замечания про мамашу, с чей-то помощью отдыхавшую на Канарах, про отца, лечившего полгорода. А другое было предметом домыслов. Всем как-то не верилось, что Ульяна всегда и во всем решительная, собранная, больно ретивая, как изрек Сашка, давно отвергнутый ею поклонник. Ее хотели видеть усталой и опустошенной, хотели знать, с каким трудом встает она ранним утром с постели, рассуждая о бессмысленности существования, хотели заглянуть в душу, но она отрицала сам факт наличия души.

Сознание гаснет, тело разлагается, и все.

Существование врывалось в ее мир кремнистыми стаями облаков, сухим дуновением ветерка, проскользнувшего через балконную дверь внутрь. «По-че-му?»- само собой шевелились губы. Мимо проносились ватные чудовища с перекошенными мордашками, седые геркулесы, вершины гор, прикорнувшие архангелы.

Зеленый обладал бесспорным талантом, умел напоминать о себе ненавязчиво, возникая из невообразимого хаоса обходительным, подтянутым, расторопным. И это не теряя своего превосходства. «Действуй, а то другие перебьют»,- лукаво заметила Ната.

Зеленый вынырнул из толпы совсем близко, дружески кивнул ей, и Ульяна ответила, сдержанно, чтобы уйти, убежать из плена направленных на нее чистых, голубых глаз, нет, не умоляющих, знающих!

- Чем он вообще занимается?

- Бизнесом.

Исчерпывающий ответ.

«Я тебе скажу, я на самом деле добрый, добрый и легко ранимый. Я плачу душой. Я красоту люблю. Всякую,- по-детски прижимаясь к ней, вдруг тараторил он под влиянием выпитого.- Другие скажут, он плохой, он гад, а я пробовал стихи писать. Ты одна меня понимаешь, правда? Я никому ничего плохого не делал». Она теребила его виноватую бритую голову и молчала, как молчат обескуражено упоенные своей властью девы. Он продолжал сам, без ее помощи, без ее праздного любопытства, не каялся, не оправдывался, а просил «принять во внимание» беспросветное голодное детство, властного, ушедшего из семьи отца, жестокие законы улицы, и исповедь, впрочем, бессвязная и скучная, постепенно хирела, опускалась до невнятного шепота, особенно страшно звучавшего в темноте. Это невообразимое, кошмарное «тссс!», настойчиво произносимое им, пугало, отталкивало. Злым заклинанием оно заставляло умолкнуть, припасть к стене и прислушиваться к чьим-то приглушенным вздохам за форточкой, к слабому треску за холодильником, где, утопая в пыли, кто-то добросовестно чихал. На балконе задумчиво порхали шторы: одна находила на другую, словно взяв за руку, и обе, как парочка с картины Шагала, бесстрастно бросались ввысь.

Шторы веют.

«Самое главное – тссс! Что ни делаешь, чем ни занимаешься, всегда – тссс! Другие услышат, поздно будет. Надо молчать, прислушиваться...»

Парень в трусах молчал и прислушивался.

Ульяна не философствовала, Фрейда не читала, не пыталась вмешаться, а просто лежала и со злостью наблюдала за шторами. «Старые, нестиранные...» Ей вдруг стало холодно, так как она поняла, почему люди выдумывают сказку о душе, и всё, небесные архангелы, переменное настроение Наты, дикость лектора Болобоковой, мамашины писульки - всё встало на свои места.

Зеленый жаждал сочувствия и прощения. Ей стало скучно.

Правда, до этого пролетели незабываемые, умопомрачительные дни: танцы и кивки, кивки и танцы, коробки из-под конфет, нестерпимо пахнущие гвоздики, поддакивания подруг, завороженность этой (где она теперь?) холодностью Зеленого, всегда хозяина положения, всегда чуть приподнятого над толпой, обходительного, подтянутого, расторопного.

Она согласилась, и все пошло под гору. Ульяна не любила навязчивости.

Что она любила?

Простор. Неосознанно. Стихийно. Просто так. А еще море. Как в известном стихотворении. Простор не есть хаос, а скрытая гармония. Гармония неведомых сфер. Неведомые сферы переговаривались за холодильником.

- Ты ведь понимаешь меня?

Засучив рукава, жизнь гребла дальше, все те же дискотеки, штудии до четырех часов ночи, только, может, в последнее время прошла тешащая самолюбие уверенность в том, что она – в центре всего: внимания, в первую очередь. Ульяна стала ощущать себя сторонним наблюдателем, в лучшем случае, соучастником, а никак не прежним арбитром изящества. Ната, смеясь, дулась: «Не идешь к Васику? Да ты на пенсию собралась!» «Да, пенсию.- цедила Ульяна.- Скоро неотложка заберет».

Зеленый как-то пристально всматривался в нее, она молчала, и он, успокоенный, приходил жаловаться, доказывать, унижаться – и не перед ней, тут не было сомнений, а через нее, дальше, к залитым солнцем и слепнущим вершинами многоэтажек. Она коснулась его лба: «Хватит, хватит...»

Назавтра ей доставили шикарнейшую коробку конфет. Ленточки, улыбочки, фольга.

Больше они не встречались.